Петька сморщился от досады: совсем забыл, что собирались на рыбалку.
— Компания — во! Колька Бородай, Мусалимка, Васька Аникин, Дисенбай… А рыбалочка на всю ночь, с костром. Случай такой раз в жизни. Мать еле отпустила…
— Нельзя мне! — вздохнул Петька. — Видишь, я на хозяйстве…
— Ты… на хозяйстве? Что я слышу? Петька на хозяйстве! Брось дурочку валять — хозяйство выдумал! А дед на что?
Петька не ответил. Он сжал руками виски и склонился к коленям.
— Значит, пас?
Петька мотнул головой.
— Ну, как знаешь, некогда мне с тобой баланду разводить.
Петька поднялся и, не гладя приятелю в глаза, спросил:
— У тебя… это самое, курева не найдется?
Мухтарка отвалил ему с десяток сигарет «Прима». Петька заикнулся насчет рублевки взаймы, но тот крупных денег не имел и, вздохнув, отдал ему все, что было, — тридцать копеек.
До закрытия магазинов Петька успел сбегать на угол и купить колбасы и хлеба. Все это сразу съел и лег спать раньше времени, но заснуть не мог. Ишак, вспомнив своего хозяина, вдруг заплакал. Он задыхался и выл с такой силой, будто лихие люди душили его. Вдобавок жуткий этот рев подхватили ишаки в поселке. Петька залез головой под подушку, зажал уши рукой. Изо всех сил старался оглохнуть, но даже подушка не спасала — ослиный плач просачивался сквозь нее задушенным ревом, от которого не было спасения.
Всю ночь мерещились Петьке кошмары. Поросенок рыл яму под домом, раскачивал стену; утки прыгали в колодец, с грохотом вылетали оттуда и снова ныряли в глубину. Ишак забрался на крышу дома тетушки Ишимбики, терся боком о телевизионную антенну и плакал на весь поселок. Петька гонял от дома поросенка, бегал за утками, пытаясь загнать их в сарай, кидал на осла веревочную петлю, чтобы заарканить и стащить его вниз. Потом Ишимбика с ухватом гонялась за Петькой, а он, спасаясь, забрался на крышу, столкнулся с ослом и, отступая, спрятался за телевизионную антенну. И другая всякая чертовщина…
Проснулся Петька часов в одиннадцать. Проснулся и удивился тишине. Он вышел во двор. Сарай открыт, слышатся звуки метлы. Дед!
— Здравствуй, — сказал Петька, пяля на деда глаза.
— Здравствуй, коли не шутишь.
— Ты куда это пропал?
— А ты что, соскучился?
Петька искоса посмотрел на него — усмехается старый в усы, доволен проделкой — и ничего в ответ не сказал, только почувствовал, как тяжесть свалилась с души, и дед не казался вредным таким — шутить даже может!
Урчал поросенок, возясь у корыта, утки строчили по тазу, осел мирно мотал мордой, взбрасывая торбу с овсом. И все было как всегда. Даже рубаху свою и брюки Петька нашел на спинке стула, а на столе увидел чайник, укрытый ватником. Весь вчерашний день показался ему дурным сном…
Нет, Петька не бросился на еду. Он подождал деда, искательно заглянул ему в глаза и предложил сигарету. Дед поправил очки на переносице, оглядел сигарету и спрятал в нагрудный карман пиджака. Затем, достав в чулане ручную пилу, снова вышел во двор — у садовой ограды его дожидались наготовленные плашки. Где он был вчера? Что поделывал весь день? Об этом Петька так и не узнал.
Плотно позавтракав, вволю наевшись горячей картошки с салом, выпив две кружки горячего компоту, Петька вспомнил о Мухтарке и решил податься на речку. Спускаясь с крыльца, по-свойски подмигнул ослу — тьфу, до чего приходилось унижаться! Но осел, занятый торбой, не оглянулся, и Петька вышел со двора, радуясь, что снова свободен и спокойно может уйти по личным делам.
Ребят на речке он не застал и пошел к Мухтарке домой. Тот еще спал. Он не стал его будить, только поинтересовался у матери насчет улова. Те вернулись, оказывается, пустыми, отчего у Петьки стало совсем хорошее настроение — не зря отказался пойти. Ребят он нашел под мостом и почти весь день провел там, играя в расшибалочку. И поразительное дело: везло ему, как никогда. Расплатился с долгами да еще настегал около трех рублей — прямо-таки целое богатство, учитывая бедственное состояние его финансов после отъезда мамаши. Купил он три пачки сигарет с фильтром — штука редкая у них в поселке — и вернулся домой.
Дед сидел, как всегда, за газетой. Петька вытащил пачку сигарет и положил перед ним на стол.
— Бери всю, у меня есть, — сказал он добрым голосом, щурясь на деда, а потом, вздохнув, стал выкладывать на стол всякую мелочь.
— Это чего? — спросил дед.
— Я у тебя… трешку брал… заимообразно. Тут два рубля, рубль потом отдам…
Дед отложил газету, посмотрел на Петьку поверх очков, долго так посмотрел, словно бы что-то хотел сказать, но ничего не сказал, только потеребил усы, сгреб мелочь со стола в сторонку и снова уткнулся в газету.
— Чай пей, пока не остыл…
Петька есть-пить не хотел, однако, чтобы доставить удовольствие деду своим послушанием, налил компоту в кружку; ел и пил с великим шумом, будто проголодался. А пока суд да дело, все поглядывал на деда, даже приподнимался, чтобы в газетку заглянуть: что, мол, там интересненькое такое? Явно хотел разговор завязать и, между прочим, о медалях расспросить, очень они теперь почему-то занимали его, но дед на эти намеки не поддавался, а продолжал себе почитывать. А когда прочитал всю газету до корки, встал и потянулся:
— Пора и спать.
Петька с грохотом бросился убирать со стола. Крышку с чайника на пол свалил, поднял ее, стал обдувать, притащил из сеней веник, махал им по кухне, разнося мусор по всем углам, а дед стоял в дверях, наблюдая за внуком, за суетливыми его движениями, и глаза его, бесцветные за стеклами очков, были какие-то странные: не то доверчивые, не то усмешливые — не поймешь.
Ночью Петька проснулся и услышал невнятный разговор. Сперва подумал, что это дед бормочет со сна, а потом сообразил: нет, дед так много не говорит, только мать так сыплет словами.
— Ночь, темнотища… Батюшки, что же делать? — шептала она. — А у меня чемодан — раз, корзина — два, а тут еще авоська. Семечек накупила дешевых, на базар думаю снести. Сижу это я и, прямо сказать, смерти своей жду. Кто ни пройдет, проедет, а мне чудится конец мой, сердце качается. Спасибо, Назымка, шофер, меня узнал, а то бы и до утра не добралась…
Петька перевернулся на другой бок — после вчерашней бессонной ночи не мог расклеить глаза — и снова заснул. Но, видно, ненадолго, потому что, когда опять проснулся, все еще было темно, взрослые не спали, о чем-то тихо беседуя. На этот раз говорил дед. Говорил сипловатым голоском, часто останавливаясь.
— Да кури ты, чего в форточку дуть…
— Как бы малого не разбудить… Он на табак чуткий у тебя…
— Ой, не говори! Сколько я с ним воевала, а все без толку. Годов, поди, с десяти курить начал, батька приучил. Вместе, бывало, и курят… Тьфу!..
Что-то они еще говорили, но совсем уже приглушенно, и сквозь сон Петька только и мог разобрать, что дед поминал фрицев, на которых поиздержался здоровьем, ругал Настю — не могла-де удержать какого-то варнака, мать о чем-то просила его, но дед возражал.
— Безотцовщина, — просипел он и закашлялся. — Наказанье это вам за грехи.
Какое наказанье? За чьи грехи?.. Петька уже ничего не соображал, потому что видел сон. Стоит дед у обрыва реки, фрицы идут на него, а он лопатой сбивает их вниз. Непонятно, откуда и что: тощий, сутулый, спокойно машет лопатой, а фрицы так и летят, так и летят… На пиджаке поблескивают медали, покачиваясь от каждого взмаха руки. Петька и себя увидел во сне. С руками, закрученными за спину, лежит он на спине осла, а рядом вышагивает дед, везет его, чтобы наказать за чьи-то грехи, прямо к обрыву, откуда фрицев кидал. В глазах его печаль. И не только печаль, но и жалость даже. Но Петька догадывался, что это обманная печаль и обманная жалость, потому что на нем были чьи-то грехи, за которые он должен понести наказанье, и дед исполнял чью-то волю, чью-то страшную волю, перед которой никто не мог устоять.
— А-а-а! — тихо стонал он, пытаясь высвободить руки. — А-а-а!..
— Ты чего? Снится тебе что?
Проснулся. Рядом мать. Она присела возле него и погладила лоб.
— Где дед?
— Уехал. Не захотел оставаться. Что это было меж вами? Не рассказал ничего. Может, ты обидел его?
Петька выскочил во двор, заглянул в сарай, в сад зашел. Всюду следы дедова пребывания здесь: кустарники вдоль плетня, подстриженные деревья, дорожка из битого кирпича, ступеньки, прошитые свежими досками. Но деда нет. И только по свежей кучке навоза, оставленной ослом возле калитки, видно, что недавно еще дед был здесь.
Мать навезла много всякого добра, и все это лежало в беспорядке и вкусно пахло, но Петька сидел на чурбачке, на котором Андрей Никифорович обтесывал досточки, и смотрел на горы и на дорогу, уходившую вдаль. По ней шла машина, поднимая желтоватое облако пыли, а над облаком вставало солнце, бросая в долину длинные тени…
Таня
Вот уже несколько дней как Таня с отцом приехали в горный поселок и живут в гостинице. Отец с утра уезжает по делам, и Таня остается одна. Она никого еще не знает здесь и от скуки бегает на автобусную станцию и сидит на скамейке, глядя по сторонам. Здесь толпятся люди, легко оставаться незаметной, потому что все, наверно, считают, что Таня тоже дожидается, чтобы уехать, и ей нравится представлять себя пассажиркой.
Подходит автобус, продолговатый, как дирижабль, все исчезают в его брюхе; автобус страшно ревет и уплывает, пуская дым из-под хвоста, мягко покачиваясь, как на волнах. И Таня остается на станции одна, дожидаясь следующего автобуса и новых пассажиров. Так никто и не успевает присмотреться к худенькой, бледной девочке в панамке, и она тихонько сидит себе на скамеечке и ежится от прохлады, потому что в спину дует ветерок, тянущий снизу, от маленькой шумливой речушки, грохочущей среди камней.
Здесь интересно. Когда автобус уплывает, площадь становится пустой, и Таня смотрит на другую сторону, где стоит стеклянный павильон: там продают пиво и чебуреки. Только пиво продают внутри, а чебуреки прямо на улице. Усатый дядечка в белом халате выбегает из павильона с кастрюлей, опрокидывает чебуреки в котел на маленькой круглой печке и через пять минут — готово! — здесь же и продает их, заворачивая в газетную бумагу. Острые запахи лука, перца и жареного масла несутся через всю площадь и щекочут ноздри. Вкусно! У Тани даже слюнки текут, так хочется попробовать ей пахучий чебурек, но отец не покупает ей — у нее неважное здоровье, а к местной пище она еще не привыкла.
Недалеко отсюда базар. Если от автобусной станции пройти мимо одного переулка, потом другого, то в конце третьего и будет большая площадь, которая выходит на берег той самой речки, что шумит возле автобусной станции. Это и есть базар.
Самое интересное на базаре — это ослики. Впряженные в тележки, они понуро стоят у ворот — большеголовые, терпеливые и печальные. Таня, когда шла мимо, подышала одному из них в ухо, погладила мохнатый бок, но ослик тряхнул ушами и передернул шкурой — он не хотел, чтобы ему мешали думать свою печальную думу.
В общем, Тане интересно и немного боязно в этом поселке, окруженном горами, на вершинах которых — совсем-совсем близко — сверкает сахарный снег. Кажется удивительным, как это так: здесь, на станции, лето, а там, наверху, снег и зима?
Поселок находится высоко в горах. Иногда совсем низко проплывает облако; оно сперва закрывает вершину, потом сползает со склона, проглатывает башенку на станции и уходит к горизонту, пристраиваясь к другим облакам. Если облако закрывает солнце, сразу задувает холодный ветер, и тогда Таня ежится и думает, что она летит на ковре-самолете: над головой бежит небо, внизу шумит речка, ветер обжимает Тане платье и холодит шею и коленки.
И еще интересное — это мост над речкой. Он как бы совсем висит в воздухе. Хорошо бы постоять на мосту и посмотреть оттуда вниз, на бегущую речку!
Таня уже знает в поселке главную улицу, знает, что на ней находится почта, аптека, парикмахерская, магазин готового платья. Но свернуть с этой улицы в переулок она еще не решается: а вдруг не найдет дороги к гостинице, где она живет с отцом?
Часам к двенадцати становится душно. От солнца уже не спасают ни панамка, ни ветерок с реки. От жарких запахов чебуреков кружится голова. Можно спуститься к реке, но грохот воды пугает ее. Люди по-прежнему толпятся у автобусов, но Таня устала, и ей надоело представлять себя пассажиркой, всех она видит теперь в каком-то полусне…
Она бы, возможно, давно ушла, если бы не двое мальчишек. Босые, по пояс голые — один в трусах, другой в штанах на тесемке, — оба грязные, растрепанные, бойкие, они и раньше мелькали перед ней. То исчезали в чебуречной, выскакивали оттуда и жевали что-то на ходу; то бежали к реке, затевали возню, прыгали с камня на камень, обливали друг друга водой. А то, еще не обсохнув, летели к автобусу и с хохотом, крича и толкаясь, лезли в очередь.
Нет, Таня давно бы ушла в гостиницу, если бы не эти мальчишки. В конце концов они и в самом деле пробились в автобус, уселись одни у другого на коленях, глазели в окошко, скалили зубы и показывали язык пассажирам, не поспевшим к отправке.
Автобус укатил, а Таня по-прежнему сидела и думала: насовсем они уехали или скоро вернутся? Мальчишки были какие-то дикие, немытые, опасные. Лучше бы ей не думать о них и вернуться в гостиницу, но она не уходит отсюда и неотвязно думает: приедут они обратно или нет?
Мальчишки, наверно, самые отчаянные люди в поселке и самые счастливые. От их чумазых дикарских лиц, от их вольных жестов, выходок веет радостью, здоровьем и силой. Они ничего на свете не боятся, и Таня, худенькая, болезненная, всем здесь чужая, завидует им.
Жарко стало — невмоготу. Таня встает со скамейки и решает спуститься к реке. Покачиваясь от слабости, она сходит по обрыву, осторожно переступая с камня на камень. Ноги ее дрожат. Гул реки, нестрашный с площади, чем ниже, тем все более грозен. Таня спускается медленно, задерживается в пути и отдыхает. Река ворочается, как пойманный в сети бешеный зверь, ревет, выбрасывая длинные зеленые языки. Таня садится поодаль, смотрит на шипящие языки и сжимается в комочек. До нее долетают брызги — прохладные, колючие и приятные в эту жару.
В это время к стоянке подходит автобус. Первыми из него вываливаются мальчишки. Таня радостно вздыхает: приехали! Из автобуса несутся крики и ругань. Мальчишки хохочут и гримасничают, пока автобус не наполняется людьми и снова не уходит.
Площадь пустеет. Теперь на их спектакль смотреть некому, и они бегут к реке. Прыгая по камням, они летят прямо на Таню. Они останавливаются перед ней, таращат глаза от любопытства. Лбы их морщатся от страшного умственного усилия: кто эта девчонка? Откуда здесь? Какую каверзу учудить с ней?
Таня боится шевельнуться. Они стоят друг против друга недолго, каких-нибудь три секунды, но этого достаточно, чтобы рассмотреть мальчишек. Один из них курнос и конопат, а другой смугл и черноволос, с глазами узенькими, блестящими и хитрыми, как у лисы. Сразу видно: чернявый — главный разбойник, а тот, конопатый, состоит у него в подручных.
Таня оглядывается. На автобусной станции люди, но звать их на помощь — все равно не услышат в грохоте реки. Она переводит глаза с одного на другого, но зря ищет пощады у страшных хищников здешних мест. Они переглядываются и усмехаются. И тогда в отчаянье она идет прямо на мальчишек, и те, растерявшись от неожиданности, дают ей спокойно пройти. Правильно, Таня, молодец! Так и надо, чего их бояться! Если бы Таня и дальше спокойно пошла, ничего бы не случилось. Но зачем же она бросилась бежать?
Эта ее ошибка сразу возвращает разбойникам смелость. Они устремляются за ней, сдергивают панамку, прыгают перед ней и рычат, как дикие звери. Таня мечется туда-сюда, но мальчишки вырастают перед ней, загораживая дорогу, будто их не двое, а целая сотня. Куда бежать и как спастись от них, люди?