Сначала Вовка заупрямился:
— Не хочу как принц, не хочу в корзине… Я лучше на подводе…
— Не дури, — сказал папа. — Никакой подводы не будет. Повозка здесь останется, пока река не войдёт в берега и не откроется брод. Ясно?
Ясно. И Вовка подчинился. И не пожалел, что пришлось стать принцем: ехать в корзине было даже удобнее, чем на повозке. Корзины плавно покачивались в такт лошадиному шагу, и пассажиров не подбрасывало больше ни на булыгах, ни на выбоинах. Справа от Вовки тянулся всё тот же лес, слева, за седлом, торчала голова лупоглазой принцессы Светки. И куда бы ни поворачивала лошадь, справа был лес или дорога, а слева голова Светки… А дорога попрежнему шарахалась из стороны в сторону. Впереди ехал сержант. Он держал в руке повод ихней лошади и поминутно оглядывался, проверяя — не вывалились ли из корзины важные особы?
На этот раз ехали совсем недолго. Очень скоро впереди послышался какой-то шум, а после нового, закрученного поворота лошади остановились на берегу неширокой речки. В речке бурлила совсем необычного тёмно-коричневого цвета вода. Можно было подумать, что текла не вода, а густая чайная заварка.
— А почему она такая? — изумился вслух Вовка.
— Потому что торфяная! — тут же ответила Светка. — Из болот выбегает, а в болотах торф. В такой воде купаться хорошо. И стирать. Она мягкая-премягкая!
У Вовки не было никакого желания купаться даже в мягкой торфяной воде. Погодка была не купальная: снова временами срывался снежок. А ещё — вода текла не по-настоящему речному дну, а по ледяному.
Первым перебрался через речку один из солдат, его лошадь спокойненько дошла до другого берега, даже не замочив брюха.
— Порядок! — весело крикнул солдат. — Давайте смелее, товарищ сержант.
Кричал солдат не потому, что река была широкой, а потому, что голос заглушался водопадом, — он был чуть ниже по руслу, и вода там ревела, падая на камни. Сержант тронул свою лошадь, следом за ней в реку осторожно вошла и лошадь с ребятами. Она прядала ушами и косилась на шумящий водопад.
До середины реки добрались благополучно, но, когда берег был у самого носа, лошадь сержанта, норовя поскорее выбраться на сушу, прибавила шагу. Она рванула повод лошади, на которой ехали ребята, та невольно пошла быстрее, и тут Вовка вдруг почувствовал, что корзина проваливается и он летит в воду. Он даже не понял, что лошадь поскользнулась и завалилась на правый бок, на тот бок, к которому была приторочена его корзина. Он не успел и «мама» крикнуть, как очутился в ледяной воде. Лошадь забилась, пытаясь быстрее вскочить на ноги, и так тряхнула корзину, что Вовка совсем было вывалился из неё, но тут на выручку пришла Светка. Девчонка-девчонка, а цепко ухватилась руками за Вовкины штаны и не выпускала до тех пор, пока лошадь не выбралась на берег и подоспевший сержант не подхватил Вовку. Не вцепись Светка в Вовкины штаны, кто знает, чем бы всё кончилось? Вовку свободно могло унести водой и сбросить в водопад. Ищи его потом…
Вовкин папа вскачь перелетел через реку, подхватил сына, расстегнул шинель и прикрыл его полами.
— Руководите переправой! — крикнул он сержанту и, пришпорив лошадь, помчался к заставу,
Очутившись в воде, Вовка так оцепенел, что не мог и звука из себя выдавить. Не смог он произнести ни слова и тогда, когда Светка держала его за штаны. Под шинелью у отца он вдруг почувствовал горячий комок у горла, защипало в носу, но лошадь неслась так быстро, что у Вовки перехватило дыхание, было не до плача. А потом он стал согреваться, и страх прошёл. Он даже увидел себя вроде как героем. Только одно было неприятно: спасла-то его Светка, и как спасла — за штаны поймала!..
Светка отделалась лёгким испугом: её корзина даже не коснулась воды.
От реки до заставы было всего полкилометра. Отец так гнал лошадь, что они мигом очутились на заставе. Вовка ничего толком не успел рассмотреть, пока отец, соскочив с лошади, не внёс его в дом. В комнате отец стащил с Вовки всё, вплоть до трусов, уложил в кровать и принялся растирать одеколоном, да так старательно, что вскоре Вовке стало жарко.
— Ничего… Ничего! — приговаривал отец. — Здоровее будешь, сынок! Привыкай к пограничной обстановке… Как самочувствие?
— Есть самочувствие! — по-военному ответил Вовка. — А мама не намокла?
— Сейчас и мама приедет… Думаю, они перебрались без приключений.
— А Светка тут будет жить? — неожиданно спросил он.
— Тут, тут… — стал успокаивать его отец, не поняв, почему Вовка спросил о Светке. — В этом же доме. Их квартира за стеной… Вход с другой стороны. Лежи, лежи, а я пойду наших встречать. Слышишь, не раскрывайся и с кровати не вставай…
Вовка остался один в просторной комнате, залитой солнечным светом. В этой комнате, не то что в избе бабы Марфы и деда Матвея, лишь пол и потолок были деревянными, а стены оклеены обоями зеленоватого цвета. Двери и рамы трёх окон выкрашены белой краской, под потолком висел круглый шёлковый абажур жёлтого цвета, а на одной из стен охотничье, конечно папино, ружьё и патронташ с сеткой-ягдташем. (Это потом Вовка узнал, что они так называются.)
Кровать стояла у стены напротив окон. Вовка приподнял голову и посмотрел в окно. Он увидел солдата с автоматом на груди, стоящего под навесом деревянного гриба. Справа виднелся угол какого-то бревенчатого дома. А слева, уже привычный и знакомый, темнел лес, он начинался прямо за частоколом забора. За спиной солдата-часового лежало ровное заснеженное пространство. Теперь Вовка учёный: это могло быть и лугом и болотом…
Но, конечно же, это озеро, решил Вовка, ведь Светка говорила про озеро, в котором какой-то сержант Куликов ловит рыбу.
И тут Вовка забыл про наказ отца, вскочил с кровати и подбежал к окну. Хотелось ему поскорее увидеть сержанта-рыболова! Но на озере не было ни души. Не бегали по двору и собаки, Вовка, конечно, сразу узнал бы Хмурого.
Может, в другое окно можно было увидеть ещё что-нибудь, но Вовке вдруг стало так холодно, что он торопливо вскарабкался на кровать и укрылся одеялом с головой. Прошла минута, другая, а озноб всё не проходил, одеяло не хотело греть и лежало на Вовке каким-то снежным сугробом.
«Там знаешь какая холодюга!» — вспомнились Вовке слова Сеньки-тюбетейки, и ему стало так грустно, так жалко себя, что он, натянув ещё больше одеяло на голову, тихонько заскулил…
Запоздалое письмо
Никто не переводил заставу на тревожный режим, на границе было спокойно. Возвращаясь с наряда, пограничники докладывали: «Никаких происшествий не случилось».
И всё же застава жила в тревоге.
— Ну как он? — спрашивали солдаты у дежурного, показывая на окна квартиры начальника.
Дежурный пожимал плечами: ничего определённого…
— Ждём вертолёт…
Больше всех из пограничников был встревожен сержант Степанов — это он вёл на поводу лошадь через Бешенку. И хотя Вовкин отец говорил ему: «Перестаньте, сержант… Никто вас ни в чём не винит…» — Степанов успокоиться не мог. Он называл себя растяпой, шикал на собак, если те подавали голос, ворчал на солдат, если они, по его мнению, чересчур громко стучали подкованными каблуками. А на занятиях физической подготовкой команду подавал почти шёпотом.
— Сергеенко! Что вы делаете соскок с перекладины так, что земля вздрагивает? Забыли, на заставе больной человек… — тихо выговаривал он солдату, и тот на цыпочках возвращался на своё место в строю…
Но вот над заставой застрекотал вертолёт. Он сделал круг и пошёл на посадку прямо перед воротами заставы, в центре небольшой поляны. Вовкин отец и дежурный по заставе торопливо зашагали навстречу вышедшему из вертолёта пожилому военному.
Военный снял шинель и… превратился в доктора: под шинелью у него был белый халат.
Доктор осмотрел метавшегося в жару Вовку и сказал:
— Да, рановато он открыл купальный сезон…
Так я и думал: воспаление лёгких… Только вы, мамаша, духом не падайте: сын у вас крепыш, сердечко работает отлично, оглянуться не успеете, как он уже будет проситься на улицу…
Мама хотела улыбнуться, но улыбка не получилась. Очень она переволновалась и устала. Как только доктор улетел, бабушка Марфа заставила маму лечь в постель.
— Теперь я заступлю на дежурство… Можешь не сомневаться, я сиделка опытная. Против наших с дедом лекарств и доктор не возражает…
Бабушкино лекарство — малиновое варенье — пока применять было нельзя: Вовка не выходил из забытья и ничего не ел, не пил; другое дело — лекарство дедушки Матвея — медвежье сало: доктор велел хорошенько растереть салом Вовкину грудь.
Не одна только бабушка Марфа могла заменить Вовкину маму у постели больного. И Светка могла, и Светкина мама. Ведь Клавдия Петровна была самая настоящая медицинская сестра. А Светка старалась вовсю. Она почти всё время была у Клюевых или играла под окнами их квартиры.
— Я тоже хочу быть сиделкой, — говорила она.
— Ну конечно… — сказала Клавдия Петровна. — Чего-чего, а сиделка из тебя вряд ли получится. Разве что сиделка-непосиделка! Станет Вовчик поправляться, ему как раз такая сиделка понадобится…
Найдётся ли на свете мальчишка или девчонка, которым бы нравились уколы? Ох, как не любил уколы Вовка! Но на этот раз он просто их не чувствовал, а они быстро подействовали, и уже на второй день градусник сбавил, Вовка задышал ровнее, а к вечеру пришёл в себя и попросил пить.
— Ну, слава богу, оклемался… — сказала бабушка Марфа. — Теперь пойдёт мой внучек на поправку…
Светка быстро разнесла бабушкины слова по заставе..
— Оклемался… — сообщила она сержанту Степанову. — Пить попросил…
— Оклемался… — доложила она солдату-повару, которого все величали Иваном Ивановичем.
И тот решил срочно наварить для Вовки целый котёл компота.
— Холодненький компот… очень даже жажду утоляет. Спроси-ка у сержанта Куликова: когда его жажда мучает, так он запросто бачок компота выхлещет!
Даже пробегая мимо часового — ас часовым разговаривать не положено по уставу! — Светка пропела:
— Оклемался… Оклемался Клюев Вовка!..
Однако по-настоящему оклемался Вовка только на шестой день — так, что мог сесть в постели. Чтобы было удобнее, мать обложила его подушками. Всё бы хорошо, если бы не уколы. Хнычь не хнычь, а вошла Клавдия Петровна — укладывайся на живот.
Мама подавала Клавдии Петровне прокипячённый шприц, та набирала в него лекарство из крошечных бутылочек, спускала Вовке пониже трусики и…
— Не напрягайся, Вовчик, лежи спокойно, ты же знаешь, что не больно. Во-первых, у меня рука лёгкая, спроси кого хочешь, а во-вторых, укол с новокаином, он обезболивает… Вот и всё!
И такое «вот и всё» три раза в сутки!..
Хныкал Вовка, да куда от уколов денешься: ладно, стаскивайте трусики, колите!
Но однажды он заартачился, и виной тому была Светка. Клавдия Петровна только приготовила этот самый шприц для этой самой инъекции, и вдруг — нате! — в комнату является Светка. Подошла как ни в чём не бывало к самой постели и давай нахально смотреть на Вовку.
— Чего пришла? — проворчал Вовка. — Чего смотришь?
— Чудак, думаешь, мне уколов не делали? Сколько угодно… И доктор делал, и мама…
Сделав укол, Клавдия Петровна ушла. Ушла и Вовкина мама полоскать на озере бельё. А Светка осталась. Она присела на край Вовкиной кроватки.
По правде, Вовка рад был Светке: ведь так скучно быть одному. Но то, что Светка пришла, а он лежал со спущенными трусиками!.. Нет, этого он не простит Светке. И Вовка отвернулся к стене.
— Ну чего ты, малышка, отворачиваешься? — начала было Светка. — С тобой как с человеком разговаривают, а ты нос воротишь…
И тут Вовка, сам того не желая, вдруг выпалил:
— А тебя не просят разговаривать… Отскочь!..
Светка просто опешила. Она вскочила с кровати, губы у неё дрожали. Раз! — и она у двери. Вовка хотел вскочить, крикнуть, что он нечаянно, что он не думал её обидеть, но было поздно: хлопнула дверь, простучали Светкины каблучки по ступенькам, и Вовка снова остался один.
Воротилась с озера мама.
— А где же Света? — удивилась она. — Я думала, она с тобой. Я ей говорила, что ты скучаешь.
— Нисколько не скучаю… — сказал Вовка, стараясь не разреветься. — Ты лучше альбом дай и карандаши, я рисовать буду… Письмо буду Сеньке-тюбетейке рисовать…
Мама порылась в чемодане, достала альбом для рисования и коробку цветных карандашей. Вовка уселся поудобнее, открыл альбом, взял карандаш и задумался: надо было такое нарисовать, чтобы Сенька понял, почему Вовка так долго не давал о себе знать.
Сначала Вовка нарисовал крытый грузовик, в котором они ехали со станции до отрядного посёлка, потом нарисовал подводу с вещами, а вот себя, сидящего на той подводе рядом со Светкой, рисовать не стал. Не стал рисовать и лошадь с двумя корзинами по бокам, в которых они со Светкой добирались до Бешенки, и, уж конечно, не нарисовал, как его за штаны ухватила девчонка и не дала ему вывалиться в воду и угодить в водопад…
А лучше всех получился у Вовки маленький человечек, лежащий в постели с большим градусником под мышкой. Тут Сенька-тюбетейка мигом поймёт, какая с Вовкой беда…
Рисовал Вовка своё письмо, а сам всё поглядывал в окно: не покажется ли во дворе Светка. А когда увидел её, то живо стал на коленки и прислонил альбом к стеклу. Очень хотел Вовка, чтобы она увидела его рисунки. Но Светка даже и не посмотрела в сторону клюевского окошка…
Вовка зачисляется в рядовые
Пока маленький человечек лежал в постели с большущим градусником под мышкой, весеннее солнце не ходило по небу без дела. Оно расправилось со всеми снежными сугробами в лесах, на полянах, на болотах и озёрах. Когда Вовка вышел наконец за дверь квартиры, на открытых местах не было и горсточки снега. Солнце так подсушило землю на пригорках и во дворе заставы, что можно было ходить хоть в тапочках. Прощай, зимнее пальто, прощай, шапка-ушанка!
Нельзя сказать, что на Север уже пришло лето. Деревья были ещё без листвы, только кое-где на припёках проклёвывалась трава, кое-где на кустарниках появились почки, а в лесной глухомани, по оврагам, ещё лежали спрессованные сугробы снега. На озере снег стаял и лёд всплыл. Появились полоски воды у берегов, но посиневший лёд был ещё прочен. За суровую зиму он потолстел до метра, нелегко было солнцу с ним справиться, тем более что течение в озере слабое, проходит посередине, а у берегов вода почти стоячая.
По льду ещё свободно ходили, стараясь, правда, не удаляться от берега. А для того чтобы преодолеть закрайки, солдаты смастерили длинные сходни из жердей. Одним концом сходни лежали на берегу, другим на прочном льду. Вовка каждый день видел из окна, как перебирались на лёд солдаты, пешнями продалбливали дырки-лунки, а потом часами сидели у лунок с удочками.
Рядом с рыболовами подпрыгивала выловленная рыбёшка. Вовкин отец тоже, выкроив часок-другой, отправлялся на лёд и приносил уйму рыбы — её хватало и на обед и на ужин. Чаще всего он приносил красивую рыбу, с золотистым отливом, с тёмными полосками поперёк туловища и ярко-красными плавниками. Это были окуни. Вовке окуни понравились, и он с нетерпением ждал, когда его выпустят на волю и он вместе с отцом пойдёт на рыбалку. А вот маме окуни не пришлись по душе.
— Одно мучение с ними… Чешуя, как припаяна, хоть плачь или вари с чешуёй…
— Ну, это дело поправимое, — сказал папа. — Сейчас смастерю тебе окунёвую чистилку.
И тут же принялся за дело.
Он взял пустую консервную банку, вырезал из неё ножницами полоску жести, пробил в жести гвоздём множество отверстий. Получилось что-то вроде тёрки. Тёрку папа прикрепил к деревянной ручке.
— Ну, Маруся, теперь попробуй…
Мама попробовала, и окуни были помилованы. А полное мамино признание окуни получили, когда бабушка Марфа приготовила из окуней заливное и тройную уху.
— Это что ещё за уха такая? — сначала посмеялась мама.
— А вот увидишь… Наша это — особая, рыбацкая, — сказала бабушка Марфа. — Кто придумал — не знаю, но по-вкусному придумал… А ну, Клюевы, глядите-поглядывайте!