Андрей скоро стал проситься домой, но Алексей Александрович не выписывал его. День рождения Андрея они отмечали в больнице.
Андрей встретил ее на лестнице – нетерпеливый, радостный.
– Ну что же ты так долго, Машенька? Я с самого обеда жду тебя – все нет и нет.
– Прости, я сдавала зачеты, а вчера мне не хотелось говорить об этом. Пришлось задержаться.
– Сдала?
– Ну, конечно. Олег здесь?
– Да. И Алексей Александрович. Ждем только тебя.
Он вдруг обнял ее и даже попытался приподнять.
– Андрейка, сумасшедший, что ты делаешь? – испуганно воскликнула Маша, отодвигаясь от него. – Ведь тебе же нельзя!
– Это без тебя нельзя, – возразил Андрей. – А с тобой все можно. Когда я с тобой, я становлюсь в тысячу раз сильнее...
Алексей Александрович открыл им свой кабинет и сам выпил с ними, строго наказав, чтоб Андрею не давали больше одной рюмки шампанского. Вскоре Минский ушел.
За окном быстро темнело, но они не зажигали света.
Падал снег.
– Пьете, черти, – ворчал Андрей. – Можно подумать, что это ваш день рождения, а не мой. Сиди вот тут и приводи в расстройство нервную систему. Пить не дают, курить не дают, к жене не пускают. Эх, жизнь!
Он улыбнулся и неожиданно сказал:
– А до чего же, братцы, хорошая эта штука, жизнь! А? Слушайте, народ, кто придумал это чудо? – он взглянул на них посветлевшими глазами.
– Если верить библии, это был бог, – усмехнулся Олег.
– Согласен. При одном условии, если имя этому богу – физика. Ну, за моего всемогущего бога мне позволяется выпить? – Андрей протянул Маше рюмку, и она чуть-чуть отлила ему из своей. Они выпили.
Маша отошла к окну. Двор больницы не освещался, и синий вечер быстро заполнил его. Медленно падал снег – совсем как год назад, в день их встречи. Только луны сейчас не было...
Андрей подошел сзади, обнял ее, и Маша повернулась к нему.
– Что, маленькая, грустно тебе?
Она улыбнулась.
– Нет, не то, милый. Просто мне очень хорошо сейчас, а в такие минуты мне всегда бывает почему-то немножко грустно.
Он провел пальцами по ее бровям.
– И откуда ты только взялась, такая красивая, счастье мое?
– А когда ты смотришь на меня так, как сейчас, и говоришь такие слова...
Она замолчала. Она смотрела в его глаза, и не было ни этого унылого больничного кабинета, ни синего вечера, ни падающего снега. Ничего не было... Только он, и его глаза, и ее любовь...
Она с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться.
48
Я не слышал, как Валентин вошел в палату, и, только когда он осторожно сел на койку, я повернулся к нему.
– Ну, малыш? – негромко сказал он и улыбнулся.
– Ну, шеф?
Он засмеялся.
– Пароль действует безотказно, а?
Я поднялся, и мы вышли в коридор и стали у окна.
– Как твои дела? – спросил Валентин.
– Хороши.
– Как всегда?
– Как всегда.
Он вытащил из портфеля журнал и протянул его мне.
– Что это?
– Посмотри, почитай.
Я стал просматривать заглавия статей и наткнулся на свою фамилию. Это была моя статья, написанная еще летом, перед отъездом в экспедицию.
– Не слышу радостных восклицаний, – сказал Валентин.
– Будем считать, что я прореагировал должным образом.
– Ты и в самом деле не очень-то рад... А ведь это твоя первая опубликованная работа.
– Это уже прошлое, Валя, и притом довольно давнее. С тех пор как я написал это, произошло столько всяких событий... Но в общем-то действительно очень приятно... Как на кафедре? И что будет с моей работой? И уж заодно рассказывай, где тебя носило столько времени.
– Ну, где я был – история длинная и скучная... Если коротко – Ленинград, Рига, один доклад, несколько приятных встреч и одна неприятная, и все, пожалуй... А на кафедре... Четвертого будет заседание, и твоя тема, вероятно, будет включена в годовой план. Кстати, Лев несколько раз справлялся о тебе и, откровенно говоря, здорово ворчит на тебя за твою...
– Ты сказал – «вероятно», – перебил я его. – Кто-нибудь против моей темы?
– Как будто нет.
– Тогда в чем дело?
Он помолчал.
– Дело в тебе. Формально руководителем темы буду назначен я, но ведь это фикция. Мне нужно месяца три, чтобы закончить свою работу, да еще столько же, вероятно, чтобы хоть мало-мальски ознакомиться с твоей. Так что по-прежнему вся тяжесть ляжет на тебя.
– Разумеется, – сказал я. – Это все-таки моя установка. И что из всего этого проистекает?
– Ничего, если не считать такого пустяка, как твое здоровье. А мне сдается, что оно отнюдь не столь блестяще, как ты хочешь показать.
– Ты что, разговаривал с Минским?
Он покачал головой и ответил, не глядя на меня:
– Нет, это только мои предположения.
Мне вдруг сразу стало невесело, и в последние дни это случалось все чаще, и становилось все труднее скрывать от других свое настроение.
– И все-то ты врешь, шеф... Ведь вижу, что ты был у Минского. Ладно, идем, я провожу тебя. Поговорить об этом еще успеем – я ведь выписываюсь завтра.
Я проводил его, вернулся к окну и стал смотреть на очень яркий и холодный день и на редкие снежинки, медленно падающие в лучах солнца. Потом открыл журнал и стал читать короткое предисловие Льва к моей статье.
Плотная белая бумага приятно холодила пальцы.
«...по всей видимости, открытие А. Г. Шелестиным тэта-резонансного эффекта заставит внести весьма существенные коррективы в установившиеся взгляды на природу медленно меняющихся процессов, происходящих в системах с глубокой отрицательной обратной связью. Дальнейшее изучение этого интересного явления, несомненно, принесет новые и любопытные факты...»
Вот так. Оказывается, что ты действительно делал что-то нужное и интересное... И действительно, приятно было читать вот такие слова... А после этого тебя вызывают в чистый и холодный кабинет и вежливо напоминают о здоровье: «Мы не сомневаемся, что это нужная и интересная работа... И нам жаль, но мы ничего не можем поделать... Нет, мы не можем вам разрешить этого... Забота о здоровье человека превыше всего, и мы только выполняем свой долг... Но ведь существует немало других занятий, полезных и нужных... Но что же делать... Ведь это же в ваших интересах, поймите...»
– Шелестин, вас доктор просит.
«Вот так, – подумал я и оторвался от подоконника. – И всего-то тридцать шагов...»
Я немного помедлил, прежде чем открыть дверь. И вспомнил:
«Не теряй мужества, мой мальчик, – худшее впереди...»
49
На сегодня все дела были закончены, но Минский все еще сидел в своем пустом холодном кабинете и бесцельно крутил мраморную голову Ильи Муромца, по совместительству служившую крышкой для чернильного прибора. Предстоял тяжелый разговор, и Минский охотно отложил бы его до будущего года, но откладывать больше было нельзя. Вчера во время обхода он услышал все тот же традиционный вопрос: «Ну так когда же, доктор?» – «Послезавтра», – не сразу ответил Минский. «Значит, завтра мне надо зайти к вам», – спокойно сказал он. Минский внимательно посмотрел на него – догадывается о чем-нибудь или нет? «Да, конечно, я позову вас...» Чертов прибор! Чернила в нем давно высохли, но руки он, разумеется, испачкал. «И зачем это страшилище стоит здесь? – подумал Минский. – Ведь я всегда пишу авторучкой».
– Сестра, уберите отсюда это произведение искусства. И позовите Шелестина.
Он тщательно, по привычке, тер щеткой руки, когда Шелестин неслышно вошел в кабинет.
– Что-то вы сегодня поздно, доктор, – с усмешкой сказал он. – Не отмылись от дневной порции больничной скверны?
– А вы, я гляжу, веселы...
– Разумеется, почему бы нет? Ведь я выхожу на свободу... Слов нет, ваша тюрьма великолепна, а вы просто изумительный тюремщик, доктор, но все же я предпочитаю находиться снаружи.
Он оперся о спинку стула и с завистью смотрел, как Минский разминает сигарету.
– Может, и мне дадите закурить? В честь грядущего Нового года, а?
– Ну, разве что в честь грядущего...
Шелестин с наслаждением закурил.
– Что-то вы сегодня добрый, доктор... Умасливаете, да?
Он засмеялся, но глаза его оставались серьезными.
– Вы бы сели, – сказал Минский.
– Да нет, зачем же... Все важные разговоры я предпочитаю вести стоя. А ведь разговор, кажется, будет важным, а?
«Догадывается! Хотя и вряд ли обо всем...»
– Да, конечно...
– Так что же вы молчите?
– В общем так... – негромко начал Минский. – После Нового года поезжайте куда-нибудь на юг. Если не достанете путевку у себя в университете, позвоните мне – попытаюсь помочь...
Минский замолчал; очень трудно было сказать ему это.
– Спасибо, доктор, – сказал Шелестин, не сводя с него глаз. – Но ведь не за этим же вы позвали меня?
– Конечно... Вы должны бросить факультет, Шелестин.
Шелестин улыбнулся.
– Но я об этом слышу не в первый раз. И четыре года назад мне говорили то же самое, однако...
– Вы не так меня поняли, – решительно прервал его Минский. – Вы должны уйти из университета и вообще прекратить учебу. Совсем, понимаете?
Улыбка медленно сходила с лица Шелестина. Минский отвернулся.
– Так... – тихо проговорил Шелестин низким, сразу изменившимся голосом. – Настолько плохи мои дела?
– Да... Послушайте, Шелестин, – Минский повернулся к нему, – давайте разбираться объективно... – «Господи, какая глупая фраза!..» – и досадливо поморщился.
– Что ж, давайте разбираться объективно...
– Ваши дела действительно плохи, но ведь никаких дел – ни хороших, ни плохих – вообще могло не быть... Вы должны были умереть еще там, в тайге, вы знаете это? Один бог ведает, почему вы остались живы. Вы должны были умереть здесь, но вопреки всем предсказаниям опять-таки остались живы. Откровенно говоря, я до сих пор не могу понять почему. Целый месяц вы путешествовали между жизнью и смертью, и не было ни одного дня, когда я с уверенностью мог бы сказать себе, что на следующее утро застану вас в живых. И все-таки вы остались живы. Что ж, лучшего и не придумаешь. Живите. Но не так, как раньше, иначе вы неминуемо погибнете... Вы слушаете меня?
– Да, – сказал он, не поднимая головы.
– Еще два-три обострения – и вам конец, – не сразу сказал Минский. – И мы ничем не можем вам помочь – слишком много потрясений обрушилось на ваш мозг. Но вы еще долго проживете. Лет тридцать-сорок я вам гарантирую, Шелестин. – Минский попытался улыбнуться. – Но бросайте физику, бросайте учебу и вашу работу. Уезжайте отсюда куда-нибудь в город поменьше, потише. Поступите на какую-нибудь спокойную работу – библиотекаря, например. Поменьше читайте и избегайте всего, что связано со значительным умственным напряжением. Вы понимаете меня?
– Да, конечно, доктор, – не сразу отозвался Шелестин. – Я отлично понимаю вас... Ведь все это очень просто. Маленький домик на окраине, сад, красивая жена, трое прелестных ребятишек... Утром традиционный кофе – не слишком крепкий, конечно, ведь мне нужно беречься, неизменная газета – а что новенького на четвертой странице? Дважды в неделю кино, в субботу танцы – смотрите, вот идет муж красивой жены, и где она только откопала такого? И целых тридцать, а то и сорок лет жизни впереди... Какая идиллия, доктор, не правда ли?
– Но что же делать...
Шелестин низко опустил голову и задумался.
Во дворе круглый как шарик малыш пытался взобраться с санками на гору. Ему удалось продвинуться только на два шага, он шлепнулся, заплакал, размазывая слезы по лицу, потом снова полез на горку. «Взберется или нет?» – подумал Минский.
Взобрался.
– Почему вы молчите?
– Я думаю, доктор, я думаю... – медленно проговорил Шелестин. – А сколько лет я проживу, если, допустим, все же не брошу ни работу, ни учебу, и что из всего этого выйдет?
– Что вы надумали?
– Пока ничего. Просто интересуюсь. Ведь это же очень интересно... Так все-таки сколько?
– Не знаю. Все зависит от того, насколько интенсивно вы стали бы убивать себя... Может быть, только год, а может быть, и десять лет...
– Может быть, и больше?
Он был удивительно спокоен, и это спокойствие сбивало Минского с толку. Он все еще не мог понять, чего Шелестин хочет.
– Да нет, не думаю...
– А чем это кончится?
– По всей вероятности, кровоизлиянием в мозг и немедленной смертью.
Шелестин улыбнулся.
Минский с изумлением взглянул на него.
– Но ведь это в худшем случае, доктор.
– Нет, Шелестин, – решительно сказал Минский, – это в лучшем случае. В худшем случае вы сойдете с ума от боли и еще два-три месяца протянете на наркотиках. Ведь вы, наверно, и сами видели таких больных...
– Да, видел... – Шелестин опустил глаза и сказал: – Значит, в среднем пять с половиной лет...
– Бросьте шутить, Шелестин.
– А я не шучу, доктор, – он поднял на него глаза, и только тут Минский все понял. – Я серьезен, насколько вообще можно быть серьезным. Итак, пять или шесть лет – это реально? При том, конечно, условии, что я буду достаточно осторожным?
– Слушайте...
– Пожалуйста, не перебивайте меня. Я спрашиваю – это реально?
– Да.
Шелестин немного помолчал и сказал:
– Дайте мне выписку из истории болезни.
– Зачем она вам сейчас?
– Дайте, – повторил он.
Минский протянул ему листок и сел. Только сейчас он почувствовал, насколько устал. Что-то странное происходило в этой комнате...
Шелестин внимательно прочел выписку, повторил вслух последнюю фразу: «По состоянию здоровья учебу продолжать не может...» – и, разорвав листок, развел руками.
– Извините, доктор, но это не годится. Надо будет написать еще раз. И не забудьте изменить последнюю фразу. Уберите слово «не» – и только.
– Это невозможно.
– Вы сделаете это, доктор.
– Нет.
– Почему?
– Но вы же понимаете...
– Да, – прервал его Шелестин, – понимаю. Именно поэтому я и прошу вас.
– Я не могу этого сделать.
Шелестин смотрел прямо на него пристальным, немигающим взглядом и тихо говорил:
– Не думайте, что ваша новость застала меня врасплох... Я и без того подозревал, что мои дела неважны. Правда, я не знал, что они настолько плохи, но и этот вариант я тоже учел. И я все это уже обдумал, доктор. И еще раз прошу вас – дайте мне другую выписку.
– Нет, – так же тихо ответил Минский.
Шелестин помолчал и неожиданно спросил:
– Сколько вам лет?
– Сорок два...
– Вам еще только сорок два года... За плечами у вас большая жизнь, наверняка интересная и богатая. Вы многое успели сделать, а сделаете, может быть, еще больше. Впереди у вас еще так много лет – ведь вам только сорок два... А мне уже двадцать три, доктор, и мне очень хочется жить... Не надо принимать это как парадокс. Забудьте на минуту о том, что вы врач, и попытайтесь понять меня. То, что предлагаете вы, невозможно. Поймите же, что жить иначе, чем я жил все эти годы... Жить без любимой работы, отказаться от всего, что так дорого для меня, от того, в чем я вижу смысл своего существования... Примириться с тем, что тебя выкинули за борт, и тихо сидеть где-то в уголке, зная, что ничего не можешь сделать для того, чтобы изменить эту землю, на которой живешь и любишь... Жить в мелочных заботах о завтрашнем куске хлеба... Я не библиотекарь, доктор, я физик... Это всего лишь одна из многих тысяч дорог, по которым шагают люди, но это моя дорога. Одна из тех опасных и трудных дорог, по которой дано пройти не каждому, – вы это знаете. Но ведь я еще могу идти и, значит, должен идти. Так должно быть, доктор. Свернуть с моего пути уже невозможно, и я не могу и не хочу делать этого... И не старайтесь силой заставить меня бросить физику. Еще раз прошу – поймите меня. Я говорю вещи довольно простые и понятные. Вы же знаете – жизнь иногда не подчиняется правилам арифметики и дважды два не всегда получается четыре. Вы обещаете мне тридцать лет жизни. Но ведь это не моя жизнь, это чья-то чужая жизнь. Моя жизнь – это моя работа, мои ошибки, мои неудачи, мои поиски. Это те пять или шесть лет, которые мне удастся отвоевать у болезни и смерти. Наверно, пять лет очень немного по сравнению с теми годами, которые отпущены на жизнь человеческую. Но этого много, очень много, если знать, что у тебя нет ничего, кроме этих пяти лет. Я сумею сделать хотя бы часть задуманного. И согласитесь, доктор, что это именно тот случай странной жизненной арифметики, когда пять неизмеримо больше тридцати. Вы меня поняли, доктор, благодарю вас...