Потом – учеба и ежедневные встречи с Андреем. Они были нужны друг другу теперь больше, чем когда-либо. С ним Олег чувствовал себя увереннее, и все казалось уже не таким сложным. Андрей жил, и Олегу казалось, что теперь-то начнется и его настоящая жизнь.
А жизнь не получалась. И Олег опять не мог понять почему.
А Маша? Были ее спокойные письма, которые он перечитывал несколько раз, пытаясь между строк отыскать хоть какой-то след теплоты и ласки.
Ничего!
А забыть ее он не мог и ждал встречи с ней.
И тут, заглушая перестук вагонных колес, раздался негромкий голос Андрея:
– Ты должен познакомить меня с Машей, Олег.
Олег отвернулся. Не помнит? Не знает? Короткий взгляд близоруких ясных глаз ответил ему: «Помню! Знаю! И все-таки говорю!»
Почему?
Он задал себе этот вопрос, когда увидел, как они уходят, и потом задавал его еще много раз и не мог найти ответа.
Если бы кто-нибудь рассказал ему такую историю о людях незнакомых, он без долгих раздумий назвал бы подлецом и предателем человека, поступившего так. Но речь шла не о каких-то выдуманных людях, а о нем самом и о его друге, которого он знал много лет и которого любил. И совершенно невозможно и немыслимо было назвать его подлецом и предателем, и, значит, все эти мерки, с которыми он подходил к людям, во многом были неправильными, слишком упрощенными и ложными. Но почему же именно этими неправильными и упрощенными мерками он всю жизнь мерил других людей? Неужели так много не понимал он в жизни?..
«Вот так, – сказал он себе и зажег новую сигарету. – Вот он, краткий и торопливый конспект твоей жизни. Непрожитой жизни. В этом конспекте нет почти ничего, кроме названий глав и параграфов. Тебе двадцать два года, и все эти годы ты чего-то ждал, и жила только какая-то часть тебя, и поэтому не получилось ничего цельного и законченного. Так, фрагменты. И вариации двух-трех простеньких тем... И что же теперь делать? Начинать все сначала? Но что, что начинать? Что я должен сделать, чтобы наконец-то почувствовать всю полноту жизни, превратить ее медленное течение в стремительный бег, стать полновластным хозяином своей судьбы? Таким, как Андрей?
Опять Андрей? Всюду он, безудержно рвущийся вперед... Но почему, почему мне не удается это?»
И на этот вопрос он не мог найти ответа.
Он вернулся домой и до ночи просидел на кухне, дожидаясь Андрея.
Андрей пришел только в половине первого, стал в дверях, жмурясь на яркий свет лампы, и долго протирал вспотевшие стекла очков.
Олег зажег газ, поставил чайник на плиту.
– Ну, – спросил он, – как погода?
– Погода? – Андрей пожал плечами. – Не знаю. Не заметил.
– А по-моему, отличная.
– Возможно, – согласился Андрей.
– Просто изумительный вечер... То есть ночь, хотел я сказать.
Андрей надел очки, посмотрел на него и ничего не сказал.
– И снег все еще идет, – продолжал Олег. – Наверно, много снегу, а?
– Спать хочется, – сказал Андрей.
– И фильм, вероятно, замечательный. Ведь хороший фильм, правда?
– Совершенно изумительная гадость. А впрочем, я плохо смотрел.
– А куда же ты смотрел?
Андрей ничего не ответил.
Олег снял чайник и повернулся к нему:
– Что будем делать?
– Спать, – сказал Андрей.
– А ты без бороды выглядишь лучше. Можно сказать, просто отлично выглядишь.
– Очень спать хочется, – сказал Андрей.
Олег выключил свет, в темноте пошел к постели, по дороге наткнулся на стул.
Андрей закурил и стал смотреть в окно.
Все еще шел снег.
Андрей выбросил окурок в форточку, в темноте добрался до своей постели и стал раздеваться. Олег лежал рядом, на раскладушке, отвернувшись к стене и натянув на голову одеяло.
– Послушай, – сказал Андрей.
Олег проворчал что-то невнятное.
– Все-таки давай поговорим, – сказал Андрей.
– Кто тебя просит объясняться? – едва сдерживая раздражение, спросил Олег.
– Ты.
Олег включил свет, сел на постели и закурил.
Андрей отыскал очки, приподнялся на локте.
– Слушай, друг ты мой липовый, – устало сказал Олег. – Не надо ничего объяснять и оправдываться – ты совсем не умеешь чувствовать себя виноватым. Не говори, что ты ничего не знал. Ты все отлично знал.
– Не все, – сказал Андрей, глядя прямо на него.
– Ну да, не все, – с горечью сказал Олег. – Ты знал, что я молниеносно умею познакомиться с девицей и через три-четыре месяца преспокойно оставить ее, чтобы приударить за другой. Еще бы – я же сам докладывал тебе о всех своих приключениях. А то, что у меня это серьезно, ты, разумеется, знать не мог – ведь до сих пор у меня было все так просто, мелко... Что ж, может быть, ты и прав. Только, ради бога, не надо говорить об этом. Тем более что Маша абсолютно равнодушна ко мне, в чем ты уже мог убедиться. Я для нее все равно что фонарный столб, за который можно ухватиться, переходя через грязную улицу. Так что пусть твоя совесть будет чиста. И давай не будем друг другу трепать нервы. Нам с тобой еще далеко шагать, и не стоит... – Олег оборвал себя, погасил сигарету и выключил свет.
– Может быть, мне уехать из Уфы? – спросил Андрей.
– Не будь дураком! Тем более что если я скажу – уезжай, ты все равно не уедешь.
– Все-таки...
– И все-таки иди ты к черту. Я хочу спать.
– Все-таки подумай.
– Не хочу думать, хочу спать, – сказал Олег.
20
Город не нравился мне. Я уже привык к московским улицам, к их шуму и тесноте, к грохоту поездов метро, скорой московской походочке, вечной спешке и нехватке времени, иная жизнь казалась мне непривычной и неестественной. Например, такая, как в этом декоративном, аккуратно подстриженном приморском городке, разбросанном по горам и холмам.
Был февраль, курортный сезон только начинался, но публики в санаториях оказалось предостаточно. И публика была явно не та. Она бестолково шумела с утра до вечера, ненужно суетилась по аллеям и скверам, чинно и скучно отдыхала на скамейках, горланила песни, стучала костяшками домино, танцевала под хрип радиолы, выплескивала анекдоты и беззлобную ругань. По вечерам публика валила к набережной, пила знаменитые массандровские мускаты, кормила крикливых чаек, осторожно приближалась к полосе прибоя и неловко пускалась наутек, если какая-нибудь не в меру нахальная волна покушалась на ее лакированные ботинки и плохо отглаженные брюки. Публика добросовестно бездельничала и старательно развлекалась.
Я предпочитал избегать ее. С утра уходил из санатория, по старым каменным лестницам с выщербленными ступенями спускался к морю и шел к своему утесу. Это была мрачная голая скала, доступная всем ветрам. До нее не так-то просто было добраться, но этим она и привлекла меня. Я каждый день приходил сюда, садился на холодные камни, думал и вспоминал.
Погода почти все дни стояла ненастная. С гор медленно сползали тяжелые пласты серых облаков, лениво растекались по склонам, цепляясь за вершины деревьев. Сквозь белесую мглу с трудом просвечивало бледное размытое солнце. Море, уставшее после зимних штормов, несильно билось в берега. И от этого хмурого неба и серого моря было особенно неспокойно и смутно. Хотелось увидеть настоящее яркое солнце. А больше всего хотелось увидеть Машу. Я думал о ней каждый день, с утра до вечера, думал с упорством, доводившим меня до отчаяния. Потому что мне не хотелось так много думать о ней.
Я пытался доказать себе, что это никому не нужно – ни мне, ни ей – и что из этого все равно ничего не выйдет. Пройдет немного времени, все это уляжется, чудесное видение померкнет и только иногда будет вспоминаться как что-то необыкновенное и радостное. А пока надо не думать о ней. И надо работать, работать... Доказать себе все это не стоило никакого труда, но, просыпаясь по утрам, я сразу вспоминал о Маше и засыпал с мыслями о ней. И работать я не мог. Я все еще был болен – по ночам не спалось, я пытался сладить с головной болью, но это плохо удавалось. Я выходил на веранду, курил, прислушивался к шуму недалекого моря и думал. Думал о Маше...
Впрочем, заниматься все равно было нечем. Еще из Москвы я вез несколько книг – на месяц в Ялте мне их вполне хватило бы, – но перед отъездом Олег и Таня произвели ревизию моего чемодана, выкинули эти книги и вместо них подбросили фотоаппарат и два томика стихов – Гейне и Леконта де Лиля. Первые дни я ходил по берегу и фотографировал все, что попадалось на глаза – чаек, рыбацкие сейнеры, горы и море... Потом кончилась пленка, да мне и надоело снимать.
А потом я набрел на этот утес...
И вот я каждый день прихожу сюда, сажусь на холодные камни, гляжу в свинцово-тяжелую даль моря, слушаю, как шумят подо мной волны и поет ветер, цепляясь за острые края утеса, и думаю. Думаю о Маше...
Я помню все наши встречи, каждое ее слово, каждое движение, каждый взгляд ее глаз. Когда я думаю о ней, все становится другим... Я счастлив, счастлив только оттого, что где-то далеко, за метелями и вьюгами, среди сугробов стоит дом, в котором живет девушка, и я могу думать о ней, вспоминать ее глаза, ее улыбку – чуть смущенную, еле заметный аромат волос, когда она, поскользнувшись, склоняется ко мне и опирается на меня; я счастлив, вспоминая это прикосновение, и то, как тихо падал снег на ее плечи и волосы и как она пристально рассматривала крупные снежинки, медленно таявшие у нее на ладони. Я счастлив, вспоминая ее голос – чуть глуховатый, казавшийся спокойным и в то же время трепетный и взволнованный. И появляется лишь одно желание – оно захватывает меня, властно подавляет все остальное, и становится трудно дышать, и никак не уймешь сердце – оно сильно бьется, наполненное радостью и тревогой. Заглянуть в глубину ее глаз, услышать ее голос, от звуков которого в душе подымутся бесконечные волны любви и нежности. Увидеть ее, иначе жизнь станет бессмысленной и невозможной. Ведь это так просто – надо собраться и уехать.
Но дни идут, а я не уезжаю. Что-то мешает мне. Прошлое? Да, наверно. Я стараюсь не вспоминать о нем, и это удается, но все-таки прошлое не уходит, оно притаилось где-то рядом и в любую минуту готово раскинуть передо мной свои отчетливые картины, совсем не сглаженные временем.
У прошлого есть имя – Галя...
Утро выдалось холодным. Падал мокрый снег. Он медленно таял, и гравий на дорожках отсвечивал тускло и серо. Остроголовые кипарисы, растущие под окнами санатория, зябко съежились и стали как будто меньше.
Я стоял на веранде, вглядывался в темную полоску моря на горизонте, но видно его было плохо, и только шум волн, глухой и ровный, отчетливо доносился до меня.
Я вернулся в палату, собрал чемодан, оставил записку на столе и ушел. Соседи мои спали. Я не знал, когда отправляется автобус на Симферополь и успею ли на самолет в Москву.
Мне не повезло – автобус ушел. Я взял такси и, когда, наконец, машина вырвалась на простор Симферопольского шоссе, вздохнул с облегчением. Невероятно, но уже сегодня я увижу ее! В час дня буду во Внукове и в половине восьмого в Уфе. Впрочем, там будет уже половина десятого. А в одиннадцать увижу Машу...
Шофер что-то говорил, я отвечал рассеянно и невпопад. Он с удивлением взглянул на меня и пожал плечами. Громко и размеренно стучал счетчик. И вдруг я увидел, что он показывает «2 руб. 78 коп.». «Ну вот!» – подумал я и спросил у шофера:
– А сколько он до Симферополя настукает?
– Рублей одиннадцать, – ответил он и подозрительно взглянул на меня.
Я вспомнил, сколько у меня денег. Двадцать пять рублей и немного мелочи. Расплачусь за такси, и оставшихся едва хватит, чтобы добраться до Москвы. Там я деньги достану, но ведь придется ехать в университет и терять целый день...
В зале ожидания – огромной коробке из стекла и стали – я беспомощно огляделся. Пассажиры сидели в мягких креслах и скучающе читали газеты. Объявили посадку на самолет Симферополь – Москва. Несколько человек поспешно шли к выходу.
Я пристально посмотрел на полного мужчину лет тридцати. Наверно, он подумает, что я сумасшедший...
Подойдя к нему, я быстро проговорил:
– Товарищ, выслушайте меня. Мне нужно сорок рублей. – Он взглянул на меня, и я повторил: – Очень нужно сорок рублей. Если можете, дайте мне деньги и ваш адрес. Через неделю я вышлю вам долг.
Он смотрел на меня строго и внимательно. И усмехнулся:
– Вот так просто дать сорок рублей?
– Да.
Он молчал, явно не зная, что сказать. Я стоял перед ним и смотрел на него сверху вниз. Потом сел на чемодан.
– Послушайте, – сказал я. – У вас нет денег или вы не верите, что я их верну вам?
– Деньги у меня есть. Но почему я должен верить вам?
– А почему нет? Только потому, что вы не знаете меня?
– Причина вполне достаточная.
– Да, – согласился я. – Достаточная. И все-таки попробуйте поверить. Ведь мы же люди.
Он пристально смотрел на меня. Потом достал бумажник, отсчитал сорок рублей, протянул мне и все так же внимательно смотрел на меня, не говоря ни слова.
– Адрес, – напомнил я.
– Да, – сказал он и, улыбнувшись, написал адрес на листке из записной книжки.
– Спасибо, – сказал я.
Он кивнул и ничего не ответил, а когда я поднялся и взялся за чемодан, остановил меня:
– Подождите... Можете не отвечать, конечно, – но для чего вам понадобились деньги?
– Чтобы увидеть девушку, которую я люблю. Это удивляет вас?
– Пожалуй, нет... Но мне никогда в голову не приходило сделать вот так, – сожалея о чем-то, сказал он.
Я взял ее за руку и сдавленно проговорил:
– Маша...
Она глядела на меня. Говорить было трудно.
– Маша, выслушай... Я люблю тебя. Скажешь, что это невозможно – ведь мы почти не знаем друг друга... Месяц назад я и сам так думал. А теперь мне страшно представить, что этого могло не быть. Машенька, милая, родная моя... Я люблю тебя, слышишь? Ты можешь смеяться, можешь ничего не говорить, но только верь мне. Я люблю тебя. Я не могу думать ни о чем другом. Мне нужно каждую минуту видеть тебя, слышать тебя, говорить с тобой...
Она стояла очень близко, так что я ощущал ее дыхание на своем лице, и глядела на меня. И вдруг закрыла глаза. Я только сейчас заметил, как дрожат ее пальцы, сжатые в моих руках.
– Маша...
Она прислонилась ко мне, положила руки на плечи и, чуть приподнявшись, прижалась губами к моим губам. Я обнял ее, и случилось то, чего еще никогда не было в моей жизни и о чем я мог только мечтать все годы.
21
Потом ей казалось странным, что она так плохо помнит все дни, проведенные с Андреем. Не помнит, где они ходили вдвоем, с кем встречались. Видела улыбку Андрея, его глаза, его губы. А когда вспоминала сильные и ласковые руки, обнимавшие ее, снова волненье и счастье тех дней охватывало ее...
... Вечер – тихий, морозный. И снег. Он медленно кружится в воздухе, падает на деревья, кусты акаций, крыши далеких домов. Кажется, что снег идет уже целую вечность. Или одно мгновение? Она не знает. Не знает, долго ли они так сидят, обнявшись, и сколько уже вечеров было так – один, два, десять? Андрей целует ее. Какой-то парень так увлекся, глядя на них, что поскользнулся и упал.
Она засмеялась.
– Маша...
– Да, милый?
– Поедем на Северный полюс?
– Поедем... А зачем?
– Так просто. Во-первых, интересно, а во-вторых, чтобы никто не мешал. А то и поцеловаться толком нельзя.
Она опять смеется.
– Да ну их, пусть смотрят.
Андрей наклоняется к ней, и она очень близко видит его глаза. Скорее угадывает, чем слышит:
– Любишь?
Она закрывает глаза и тихо шепчет:
– Да, милый... Да, мой любимый... Больше всего на свете... Больше всего на свете...
... Потом они куда-то идут. Куда? Не все ли равно. Идут, лишь бы идти. Идут, не замечая никого вокруг. Что им люди? Они вдвоем, а это так много, что ни для кого другого уже не остается места.
... Еще один день – яркий и солнечный. Они катаются в лесу на лыжах. Андрей ходит на лыжах плохо, и она смеется над ним, поддразнивает, бьет палками по веткам деревьев. Снег осыпается, сверкает на солнце миллиардами тончайших осколков, оседает на плечах Андрея, и он, седой, словно новогодний дед-мороз, пытается догнать ее. Но она легко убегает вперед, потом возвращается, на ходу обдает его снежной пылью и отъезжает назад. Оттуда она зовет Андрея, и ее голос далеко разносится в звонкой тишине зимнего дня. Андрей не отзывается, и она едет к нему. И вдруг недоброе предчувствие сжимает ей сердце. Она видит Андрея – он стоит, тяжело опираясь на палки, наклонив голову, и словно что-то надломилось в нем и какая-то тяжесть давит на плечи, не дает разогнуться. Она быстро подъехала к нему. Андрей выпрямился, и она встретила его взгляд – спокойный и ласковый. Но она увидела и другое – что лицо его бледно и на нем еще остались следы боли. Она сделала вид, что ничего не заметила, и уже не обгоняла его, а все время шла рядом. Потом, осторожно стряхивая снег с его плеч, сказала негромко: