Так Памеджаи работал много дней, каждый раз перечитывая священный свиток. И все же он плохо рассчитал. В то утро, когда он увидел, что приближается к нижнему краю стелы, он снова развернул свиток и обомлел. Он понял, что надпись не уложится. И хоть последующие строки он вырезал мелкими иероглифами, он вскоре добрался до самого края стелы, не сумев уложить всех строк свитка. Конец священной истории остался у него в руках недописанным.
Когда Памеджаи увидел это, тревога охватила его. Его обуял ужас. В глазах потемнело. Сердце забилось часто и тревожно. У него было такое ощущение, словно его повели на казнь. Верней, он сам себя казнил. Что скажет писец Пабеса, который доверил ему эту надпись! Пабеса хвалил его, а он, Памеджаи, не оправдал доверия.
Что скажет великий жрец? Не прогонит ли? А если прогонит, то куда? Очень страшно попасть в каменоломню. Особенно страшно теперь, после многих лет труда, который принес ему, Памеджаи, радость.
Памеджаи подумал об этом и сказал сам себе: «Поистине этот труд принес тебе радость. Горько будет тебе навсегда покинуть это святилище со статуями у входа; лики их обращены к восходящему Солнцу. И как они прекрасны! Судьба швыряла тебя, Памеджаи, с места на место, подобно тому, как великий Хапи швыряет маленькую лодку рыбака. Ты видел прекрасные города фараонов, их дворцы и храмы, но подобного чуда ты еще не видел».
Закончив последнюю строку, мелко и неровно вырезанную на стеле, Памеджаи остановился перед гигантскими статуями божественного фараона, которые отражались в водах священной реки. Почти шестьдесят локтей в высоту! Вчера, когда он последним покидал храм, чтобы отдохнуть короткой ночью, он при свете луны внимательно рассматривал скульптуры. А потом, почувствовав усталость, присел вблизи статуй, и вдруг ему показалось, что он, Памеджаи, такой маленький и ничтожный рядом с ними. И он вдруг перестал верить в то, что их воздвигали не так давно, при нем, когда он здесь работал. Он перестал верить в то, что эти статуи созданы руками таких же людей, как и он. Памеджаи подумал, что, может быть, эти божественные великаны пришли откуда-то… А может быть, спустились с неба? Странное чувство обуяло его. И он вспомнил слова, которые писал на стеле:
«Небо в руках твоих, и земля под ногами твоими, и свершается все, что ты замышляешь…»
Поистине и небо и Земля в руках Рамсеса. Если на тридцать четвертом году царствования фараон воздвиг это святилище и если… если он женится на молодой царевне, прибывшей к нему с несметными сокровищами, разве это не доказательство того, что свершается все, что ты замышляешь?
«Что ждет тебя, Памеджаи? Кто даст тебе совет? Кто подскажет человеку с Отрогов Земли, рабу, камнерезу? Если бы был жив Хори… О если бы был жив Хори… он бы сказал, что сделать. А Пабеса? Может быть, скажет, а может быть, и не скажет. Он хороший человек. Он никогда нам не делал зла. Но он очень важный. Он подчиняется великому жрецу. Он бывает во дворце самого фараона. Он знает его многочисленных жен и детей. Он слишком большой человек. Нет, нет, Памеджаи, ты должен сам подумать, что сделать. Не жди совета от Пабесы. У него и так много забот. Очень трудно быть великим писцом фараона».
Мой друг Хори
Памеджаи покинул храм последним. Давно уже ушли другие камнерезы и скульпторы. Уже взошла луна, и гигантские статуи богов снова показались ему пришельцами из других миров. Он полюбовался ими и пошел в свою убогую хижину на краю маленькой деревни, где жили рабы. Не зажигая светильника, Памеджаи нащупал в углу миску с остатками вареных бобов, поел и сел у порога, размышляя о случившемся. На сердце было тяжко и тревожно. Сегодня ему очень нужно было бы поговорить с кем-нибудь. Но с кем? В деревне, где он жил, не было ни одного человека с Отрогов Земли. А люди других племен могут не понять его. Не может же он обратиться к грузчику из сирийцев, который живет рядом. Он грубый человек – чуть ли не каждый день избивает жену и маленького сына. Постоянно слышна брань. Должно быть, тяжкий труд сделал его злобным и неприветливым. Одноглазый каменотес – простодушный человек, но с ним невозможно говорить: он совсем оглох после того, как надсмотрщик ударил его по уху своей толстой палкой.
«Нет у тебя никого, Памеджаи, а был добрый друг Хори. Вот с кем хотелось бы поговорить».
И тут Памеджаи вспомнил про фигурку своего умершего друга. Как же он не подумал о ней! Вот с кем он может поговорить обо всем. И хоть ответа не последует, потому что никто никогда еще не слышал голоса человека, ушедшего в царство Осириса, Памеджаи знал и верил, что Хори услышит его и поймет.
Он взял в руки фигурку улыбающегося писца, погладил черный базальт и стал говорить так, словно перед ним был живой Хори.
– Ты слышишь своего ученика Памеджаи? Худо мне. Послушай меня. Ты был мне добрым другом. Ты украсил мою жизнь и вытащил меня из тьмы. Ты научил меня мудрости и дал мне разум. Ты возвышался надо мной, как небо над землей, и все же подарил мне свою дружбу. А мне не хватает разума, Хори. Что делать? Трудно мне покинуть храм. Ты знаешь его. При тебе ведь воздвигли колоссы у входа. Ты не мог их забыть, Хори. Всю жизнь мою я отдал этому храму. Мне было очень трудно и одиноко. Ты думаешь, друг Хори, что жива та красивая девушка, с которой можно было лепить статуи. Нет ее. Она ушла вскоре после тебя. Ты помнишь Несихонсу? Она вместе с другими рабынями зачищала стены святилища. Эти женщины толпились в полутьме храма, и мы никогда не видели их. Но в то утро, когда ты принес мне священный свиток и мы сидели на горячем камне у входа в храм, мимо нас прошли рабыни. И вот ты тогда остановил младшую из рабынь, спросил ее имя и сказал мне: «Посмотри, Памеджаи. Когда будешь делать скульптуру богини, тебе достаточно посмотреть на Несихонсу – и получится отличная скульптура». Тогда я увидел громадные глаза, испуганные и печальные, потом я уже никогда не забывал этих глаз, и каждый день ранним утром я торопился на работу, чтобы скорее увидеть Несихонсу и дать ей что-либо. Горсть фиников или головку чеснока. Она принимала это с благодарностью и с доброй улыбкой. Я не успел тебе сказать, как я был счастлив видеть по утрам маленькую рабыню. Мысль о том, что я могу сделать ей что-нибудь доброе, постоянно радовала меня. Я должен признаться тебе, Хори: как-то я даже стащил немного фиников у одной женщины. Но не для себя, для маленькой рабыни. Мы мало говорили с ней. Мы всегда были заняты. Но я мечтал о том, как, закончив работу в этом храме и получив от тебя, Хори, похвалы, я попрошу дать мне кое-что для хозяйства, чтобы жениться на этой доброй и красивой девушке. Но ты умер, Хори. И теперь, даже если бы мне и удалось получить что-либо для хозяйства, мне ничего не нужно. Несихонса умерла. Она была слишком хрупкой и слабой Для такой тяжелой работы. А я не получу похвалы. Беда случилась, Хори. Я плохо рассчитал строки свитка, и теперь я должен бежать. У меня мало сил. Я не смогу добывать камень в каменоломнях. Там я пробуду недолго. Я умру. А мне хочется еще пожить. Я должен бежать, Хори. Ты видишь и знаешь все. Ты поймешь меня, ты не рассердишься. Я уйду из этого святилища, Хори…
Памеджаи прижал к груди маленькую фигурку писца, затем завернул ее в обрывок полотна, собрал в тростниковую корзинку свой скарб, резцы с молотками и, выйдя из хижины, стал крадучись выбираться из деревни.
* * *
Вчера, возвращаясь с работы, Памеджаи очень внимательно посмотрел, где сидит охранник. Загон для рабов охранялся круглые сутки. Бежать было трудно и опасно. Внутри загона рабы передвигались свободно. Они могли ходить из хижины в хижину, могли разговаривать друг с другом, могли драться. А вот выйти за деревянные ворота, где сидел охранник, было почти невозможно. Выходили только на рассвете, когда шли на работу, а возвращались на закате. С тех пор как он стал рабом, он постоянно помнил, что является чьей-то вещью. Но, видимо, вещью ценной, потому что бесконечно много раз какой-нибудь писец заносил его в список и каждый раз проверял и отмечал. Он отмечал присутствие его, Памеджаи, на работе. И рядом с его именем делал какой-то знак, который показывал, сколько успел сделать за день Памеджаи, какую он принес пользу. Так он прожил свои годы в постоянном страхе, что произойдет что-то дурное, если он оступится, чего-то не выполнит. Каково же было ему сейчас, когда он собирался совершить преступление, за которое полагалось лишиться головы! Он решился бежать. И завтра, когда все жители этих хижин отправятся в святилище, его уже не будет в этой толпе. Так он задумал. И тот, кто проверяет и записывает, непременно увидит это. Среди многих сот людей он увидит, что Памеджаи недостает. Тотчас же будут посланы охранники, и они начнут рыскать по всей округе. Если поймают, худо будет ему, Памеджаи.
И все же, как ни трудно, как ни опасно, а он должен что-то изменить в своей жизни, должен рискнуть. Но как это сделать?… Так некстати светит эта полная луна, словно шарит своими серебряными лучами. Как выбраться отсюда? Памеджаи еще не решил, что он сделает. Но он подумал, что если, спрятавшись за выступом глиняной стены, он увидит в полночь, как уляжется на своей циновке охранник, он попробует незаметно, тихо, как тень, проскользнуть мимо него. Но если окажется, что сон охранника чуток и ему, Памеджаи, грозит опасность, он тогда, не задумываясь, стукнет его молотком по виску и побежит. Другого выхода нет. Все равно за побег полагается смерть… И за убийство полагается смерть. Пусть уж все провинности будут собраны писцом в одно место и записаны против его имени. Пусть его ищут. Ведь если он не убежит, останется и будет продолжать свою работу, то все равно жить ему осталось ровно столько дней, сколько пройдет до того времени, когда верховный жрец увидит кривые строки на стеле, прочтет последнюю строку и поймет, что раб Памеджаи дважды ошибся. Он не только потеснил строки и написал их некрасиво и мелко… Но, главное, так скверно рассчитал строки свитка, перенесенные на стелу, что большой кусок посвятительной надписи остался у него в свитке. Вот где главная беда. От этой беды надо бежать во что бы то ни стало.
Вначале Памеджаи положил инструменты и все самое необходимое в тростниковую корзинку. Но когда подошел к хижине, стоящей на краю маленького поселения рабов, он решил, что в руках у него не должно быть лишних вещей, на которые можно обратить внимание. Он связал все свое достояние в два небольших узла. Перебросил их через плечо, а сверху покрылся очень старым рваным покрывалом, которое уже много лет помогало ему спасаться от огненных лучей солнца во время долгих и тяжких переходов. Вот теперь, когда он отбросил корзинку, ему было спокойней идти к воротам.
Когда ему встретились двое подвыпивших – они явно хлебнули пива, которым торговал старый толстый пивовар, – Памеджаи спрятался в тени полуразрушенной хижины, чтобы эти люди не увидели его. Теперь он шел вдоль глиняной стены, которая отделяла поселок рабов от большой дороги, ведущей в Икен. Стена была высокой и гладкой; при помощи молотка можно было сделать пробоину, зацепиться за эту пробоину и прыгнуть. Но под стеной мог быть охранник. Однажды молодой раб, вздумавший бежать, сделал пробоину в стене на высоте своей головы и очень успешно перевалил через стену, но прыгнул рядом с охранником, и тому только стоило обернуться, чтобы схватить неудачника. С ним жестоко расправились. При всех живущих в этом поселке рабах его избили до смерти.
Теперь, когда Памеджаи уже оказался в тени этой глиняной стены и мог скрываться в высокой траве, он передвигался бесшумно, прислушиваясь к каждому звуку и постоянно оглядываясь. Сейчас у него была забота, как выбраться из ворот. Но как только эта забота будет позади, как только он окажется на дороге, ведущей в Икен, самое страшное, что может случиться, – встреча со жрецами, которых было великое множество в храмовом хозяйстве, выросшем рядом со святилищем. Каждый жрец считал себя самым главным, и каждый считал себя вправе проверить и узнать, что за человек идет по пыльной дороге в полном одиночестве, куда он направляет свои стопы.
В сторожке у ворот у охранника был голосистый петух. Ровно в полночь он возвестил время и этим очень помог Памеджаи, который решил, что в течение двух-трех часов после полуночи он должен выполнить свой замысел.
Но вот и выступ, самый близкий к воротам. Спрятавшись в тени его, можно было видеть, что делает охранник, которому не полагалось сидеть в сторожке, и потому он спал на циновке у ворот. Памеджаи казалось, что до него доносится храп охранника. В этот поздний час все спало вокруг, и, казалось, нет живого существа, которое могло бы встретиться Памеджаи. Памеджаи стал медленно и тихо продвигаться к воротам и вдруг услышал какой-то шорох и чавканье. Он остановился и насторожился. Он спрятался среди кустов и стал пробираться меж колючих ветвей. И вдруг наткнулся на осла, который мирно пощипывал траву, пользуясь тем, что привязь была длинной и давала ему возможность передвигаться. Памеджаи быстро вытащил ячменную лепешку, протянул ее ослу, и, когда тот занялся едой, Памеджаи оторвал кусок своего покрывала и стал обвязывать ноги осла. Теперь он повел осла на поводу, приманивая его лепешкой. Так они подошли к воротам, где спал охранник. Памеджаи остановился и стал думать, как ему пробраться в ворота вместе с ослом. Ведь если ему удастся скрыться вместе с этим животным, то побег его намного облегчится. Но может быть и наоборот: если осел вдруг заупрямится и не захочет двинуться с места, вряд ли будет время с ним возиться. А еще хуже будет, если он закричит неожиданно.
Может быть, никто не обратит внимания, но каково будет ему, Памеджаи, изнывающему от страха… К счастью, пригодилась лепешка. Вот так, тихонько, заманивая осла лепешкой, можно его увести подальше от ворот, к левой части стены, и, может быть, попытаться подняться на стену… Что будет, то будет! Если бы у него были веревки, он бы смог связать охранника, пока тот спит. Но веревки нет. Можно было бы заткнуть ему рот большой тряпкой и замотать голову, пока он не проснулся. Но тогда негде будет спрятать все, что Памеджаи унес с собой. Этот обрывок покрывала очень ему нужен в пути. Как хорошо, что охранник спит!..
Памеджаи так внезапно собрался в побег, так еще не продумал грозящие ему препятствия, так еще был не подготовлен, что на мгновение блеснула мысль, не вернуться ли в свою хижину и отложить побег хотя бы на один день. Да нет, он не должен больше рисковать. Он не должен появляться в святилище. Ведь каждую минуту любой из надсмотрщиков-жрецов может раскрыть его тайну, увидеть эти кривые строки – и тогда уже не спасешься. «Ты должен, Памеджаи, сейчас, немедленно на это решиться». Он схватил веревку, привязанную к шее осла, снова протянул ему кусок лепешки и совсем бесшумно, потому что копытца были подвязаны, двинулся вперед вдоль стены и, наконец, выбрал место, где решил сделать задуманное. Он поставил осла у самой стены, вскочил на него, ухватился за край стены и поднялся. Когда он сел верхом на стену и взглянул вниз, он увидел, как мелькнула тень охранника, делающего обход с наружной стороны. Охранник скрылся за поворотом. Наступил решительный момент. Памеджаи схватился за край стены, на какое-то мгновение повис над землей – и прыгнул. Он ушибся не так сильно, как думал, и, не размышляя, побежал в тень смоковниц, которые росли недалеко от ворот. Прижавшись к стволу дерева, он ждал, когда охранник снова обойдет глиняные стены поселения рабов. И когда увидел, как тот снова скрылся за поворотом, Памеджаи побежал по пыльной дороге, ведущей в Икен. Сейчас он был доволен тем, что светит луна и что хорошо видно на далекое расстояние. Он видел пустынную дорогу, и это вселяло надежду.
Памеджаи бежал к реке. Но не туда, где выгружались суда, доставлявшие к святилищу мраморные плиты, фрукты, овощи и жертвенных животных. Он бежал туда, где были лодки рыбаков и где он мог рассчитывать на их помощь. Он задумал попроситься на лодку, которая отправится с рыбой в сторону Икена. Но там, где стояли лодки и были люди, уже было не безопасно. Он не мог открыто обратиться к кому-либо. Он должен был вначале разобраться в том, какие здесь люди. Бедный раб ему ничем не поможет. Свободный рыбак из деревушки, что была неподалеку, если он небогат и никем не обижен, – он может вдруг откликнуться на просьбу. Но как его разгадать?
Памеджаи спрятался за большой лодкой, оставленной на причале, и, сидя в тени высокого борта, приглядывался к людям, которые суетились у своих лодок, и выбирал, к кому подойти. Вот этот старый, костлявый, с лысой головой и громадной шишкой, торчащей из-за уха? У него злое лицо, к нему страшно подойти. Он, должно быть, больной человек. Он может обругать, да еще позовет кого-нибудь. А этот молоденький мальчишка-нубиец… Он, видимо, не один здесь. Он раб. У него клеймо на руке. Да вот и его хозяин – какой-то чиновник. Но они отплывают. Пусть плывут. А кто это идет? О!.. Да это жрец из святилища!.. Памеджаи, берегись! Скорей в воду! Даже если тебя съедят крокодилы, это будет лучше, чем попасть в руки этого жреца. Какое у него злое лицо! Говорят, что он очень богат и очень жаден. Подальше от него, Памеджаи…