«Я скажу об этом, – подумал Пабеса, – а потом, когда встречу Памеджаи в Икене, придумаю, каким способом отправить его на земли Нубии, чтобы там ему устроить достойное занятие и безбедную жизнь».
* * *
Покинув святилище на берегу Хапи, писец Пабеса поспешил на великое празднество в Пер-Рамсес. Ему уже был привычен долгий путь по священной реке. Через два месяца он снова был в столице.
У ворот дворца толпился народ. Казалось, что все люди, живущие в этом городе, собрались здесь в своих праздничных одеждах. Но только знатные могли пройти за сверкающие медной обшивкой ворота, которые охраняли черные воины из страны Куш. Правда, сейчас, когда Пабеса подошел к воротам, воины пропустили целое шествие черных рабов. У каждого на голове стояла большая корзина с плодами. Это были носильщики с приношениями. Вот прошли юноши в полосатых фартуках, с корзинами румяных яблок. За ними шли носильщики с корзинами крупных красных гранатов. Финики, смоквы, виноград. А дальше носильщики тащили сети, в которых бились еще живые рыбы, шли охотники, в сетях которых билась живая птица. Шествие завершили пастухи, пригнавшие белых козлят и целое стадо телят.
Пабесу пропустили немедля – в руках у него был свиток, а на шее висела цепь с печатью. Писец прошел в ворота и очутился в прекраснейшем саду. Он шел по золотистому песку, а по обе стороны дорожки серебрились ветви маслин. Чуть подальше вдоль дороги стояли пальмы, а у подножия пальм благоухали цветы. У пруда, где плавали маленькие золотые рыбки, сидели гости. У женщин в руках были цветы. Причудливые прически и воротники из драгоценных камней говорили об их знатности. На мужчинах ослепительно белели тонкие полотняные одежды, а на руках и ногах у каждого сверкали золотые украшения. Писец Пабеса вспомнил строки, которыми он закончил свой свиток, недавно отправленный господину.
«Прибывай, будь счастлив, ходи, не покидай ее, Рамсес, возлюбленный Амоном бог».
В саду было прохладно, душисто и весело от щебета птиц, от нежных звуков систры. Все здесь располагало к отдыху и веселью. Как только появлялся знатный гость, так тотчас же за спиной его возникал черный человек с опахалом. И оттого что этих людей с пестрыми опахалами было много, в саду как бы гулял приятный ветерок. Еще не появилась божественная чета в окружении жрецов, а слуги уже разносили прохладные вина из подвалов Рамсеса. На драгоценных сосудах, запечатанных царской печатью, было написано: «Вино из царских подвалов Рамсеса, год царствования – двадцатый». Такие же надписи с указанием: «год царствования – двадцать пятый», «двадцать седьмой»… Прежде чем прикоснуться к кубку, гости вначале внимательно рассматривали печати на винных сосудах и подсчитывали, сколько лет это вино стояло в подвалах фараона. Ведь торжество состоялось на тридцать четвертом году царствования Рамсеса.
Пока слуги разносили прохладные вина и угощение» а юные виночерпии заполняли золотые кубки, красивые нубийские девушки, завернутые в голубые и желтые покрывала, принесли на золотых блюдах сласти. Не успели уйти нубийские девушки, а уже появились красивейшие девушки Сирии с блюдами дичи, жареных рыб, хлебов и фруктов. А за ними пришли черные юноши из страны Пунт, курчавые, белозубые, с большими красивыми глазами. Одетые в юбочки из перьев пестрых попугаев, они исполняли огненный танец своей страны.
Но вот появилась царственная чета, и все гости пали ниц перед фараоном и прекрасной хеттской царевной. Фараон был уже немолод, но все заметили, что счастье сделало его чело молодым и прекрасным, а величественный головной убор скрыл его седину, и казалось, что он еще много лет будет покорять, властвовать и править.
Пабеса смотрел на все это сказочное великолепие и думал о том, что язык его беден и не в силах передать то, что видят его глаза. Он был озабочен: где ему взять те яркие слова, которые помогли бы увековечить в свитке это величайшее событие? Ему доверено великое дело. Он должен подробно описать все происходящее, не упустив ничего. Он должен рассказать о знатных гостях, о драгоценных украшениях царевны, о винах и угощениях, о цветах, которые благоухают в этот торжественный час, о юных танцовщицах, о жрецах и жрицах, которые поют сейчас гимн великому богу Амону-Ра.
Пабеса едва успевал записывать свои впечатления. И хоть он был безмерно рад тому, что своими глазами увидел столь удивительное, он очень волновался. Он вдруг подумал о том, что малейшая неточность может причинить ему непоправимый вред. От своего господина Аменеморета он узнал, что фараон Рамсес нередко спрашивает свитки первых лет своего правления, и когда писцы читают ему свитки двадцатилетней давности, они поражаются его удивительной памяти. Иной раз им кажется, что он и в самом деле не человек, а бог, столь многое он знает и помнит. Но если он помнит подробности своих походов, помнит о людях, которые прибывали из чужих стран, и помнит о людях, которые ему верно служили, то как ему не запомнить такой счастливый и радостный день его жизни – сегодняшний день?
«Торопись, Пабеса, – говорил сам себе писец, – торопись, если хочешь быть с головой, если не хочешь лишиться головы…»
Уже хеттская царевна, ставшая женой великого, непобедимого Рамсеса, правителя многих земель, раздала сокровища из принесенных ею ларцов. Уже трижды сменились юные прелестные танцовщицы. Уже устали пить вино именитые гости. А Пабеса все писал и писал свой длинный, бесконечный свиток. Пот градом катился на папирус, и писец вдруг вспомнил строки из поучения, которое он писал еще в детстве:
«Воин приходит в Сирию без посоха и сандалий. И он не знает, жив ли он или мертв из-за дикого льва. Противник прячется в траве, враг готов к сражению, и воин идет, взывая к своему богу: «Приди ко мне, спаси меня!»
И еще он вспомнил: «Когда хлебопек стоит и печет и ставит хлеба в огонь, то его голова внутри отверстия печи. Его сын держит его ноги, но если однажды он выскользнет из рук своего сына, то он падает в печь…»
Сейчас ему, Пабесе, так же трудно, как воину в Сирии и как хлебопеку в печи. Пабесе кажется, что недостает слов и что язык его беден и ничтожен, чтобы нарисовать на папирусе все то удивительное и прекрасное, что было на этом торжестве. Но он должен найти достойные слова. Он должен оправдать звание придворного писца. Иначе для чего же тогда в детстве, когда плетка учителя гуляла по его спине, он писал незабываемые слова:
«Сделайся писцом! Он освобожден от повинности, он охранен от всяких работ, он удален от мотыги и кирки. Ты не будешь носить корзину, избавит это тебя от доли гребущего веслом… Ты не будешь под многими господами, под многочисленными начальниками. Из всех дел и обязанностей – писец первый».
Сейчас ему трудно, но ведь он первый человек. Пусть градом льется пот на исписанные свитки и пусть голова словно плавится в огне – это можно перенести. Зато когда он закончит свой свиток, он вздохнет свободно и снова устремит свой взор на что-то необычайное. Поистине великий Рамсес даровал ему, Пабесе, неисчислимые блага. И самое великое из этих благ – возможность открыть глаза на прекрасный и необозримый мир.
«И все же, – подумал Пабеса, – если бы я имел власть, я бы посадил рядом с этими знатными такого человека, как Памеджаи, и сказал бы ему: «Смотри и запомни это великое событие, чтобы потом увековечить его на стенах святилища! Иначе откуда потомки узнают о величии своих предков?»
Памеджаи в Доме справедливости
Не успел Памеджаи покинуть двор Пааама. Не успел старый знахарь рассказать своей жене Бакет о том, как жаль ему было расставаться с новым другом, как вдруг
Имя Пабесы было знакомо господину Дома справедливости. Пабеса не раз бывал здесь со своими свитками и вел записи, которые интересовали главного писца фараона. Имя Пабесы возымело магическое действие. Господин Дома справедливости поднял руку и сказал:
– Имя Пабесы мне известно. Однако я должен знать, зачем пришли эти люди и зачем они привели Пааама. – И он протянул свой жезл к грузчикам, которые пали ниц и долго лежали, уткнувшись носами в деревянный с инкрустациями пол.
Затем они подняли головы и, стоя на коленях, перебивая друг друга, стали рассказывать о том, как Пааам отравил двоих грузчиков.
Ударив жезлом об пол, господин Дома справедливости крикнул:
– Говорите понятно, ничего не пойму!
– Он убил! Он отравил! Он знает дурное слово. Он злобный колдун!.. Грузчики Икена больше не пойдут к нему… Накажи его, справедливейший из справедливых… – закричал старший из грузчиков, с длинной седеющей бородой и гневными глазами. – Он убил! Убей его! – прорычал грузчик и склонил голову в ожидании решения.
Памеджаи с волнением и трепетом смотрел на происходящее. Он видел слезы на глазах Пааама, видел его волнение, потому что старик уже не мог сдержать страха и весь трясся, как в ознобе. Памеджаи видел, как Пааам простер руки к господину, который должен был решить его судьбу, но от волнения не смог ничего сказать и стоял с простертыми руками, с дрожащей головой.
«Надо что-то сказать, – подумал Памеджаи. – Надо вступиться за Пааама. Старик погибнет!.. Но что сказать?…»
– Я знаю Пабесу! – воскликнул Памеджаи. – Пабеса знает меня. А я скажу, что Пааам не виновен. Пааам тридцать лет трудился в порту Икена. Он спас сотни жизней. Загляни в его хижину, великий господин, и ты увидишь там целебные травы от всех болезней, какие есть на свете. Подумай хорошенько! Не предавай казни невинного.
Памеджаи даже не помнил, как он оказался на коленях с простертыми руками. Но в таком виде он очнулся и обратил внимание на удивительную тишину. Все замерли в ожидании последнего слова. Памеджаи уставился в лицо великого судьи. А Пааам, словно окаменев, смотрел куда-то вдаль, казалось, глаза его видели солнце за пределами этих стен.
Помолчав немного, господин Дома справедливости поднял руку и сказал:
– Я знаю писца Пабесу. Уведите их. Мы не казним Пааама.
И тотчас же охранники стали выталкивать грузчиков, а вместе с ними Пааама и Памеджаи. И как только они оказались на улице, за пределами Дома справедливости, так Пааам бросился к Памеджаи и стал его благодарить, а грузчики окружили их и стали угрожать, что сами найдут справедливость там, где не нашли ее господа из Дома справедливости. Уходя, они долго еще угрожали и проклинали Пааама.