- Ну что же, бей, если ты воюешь с девочками, Аника-воин! - Громко говорит она, гордо подняв голову.
Вы бы посмотрели на Володьчине лицо! У него отвисла губа и глаза стали, как у барана. Этого он не ожидал.
- Почему же не бьешь? Бей! - Повторила Леся.
И тут произошло такое, чего история никогда не забудет. Очевидно, от нервного возбуждения Володька слишком сильно сжал бомбу в руках. Она вдруг жалобно всхлипнула и ... разорвалась в Володьки над головой. Володька только успел шморгнуты носом - будто у него был насморк. И в носу, конечно, сразу же забулькала вода.
Моментально Володька стал как мокрая курица.
Вода, не задерживаясь, стекала по его плоском носу и жемчужным каплями повисала на выдающимся подбородком. Чернильное пятно, которое еще утром украшала его лоб, напливла на левый глаз ужасным синяком. Шершавое волос стовбурчилося в разные стороны мокрыми устрашающими колючками.
Вообще вид был жалкий и несчастный. Мы с страданием смотрели на своего фельдмаршала и со страхом на Лесю Мельник. Конечно, она начнет сейчас смеяться и подтрунивать. Какой ужас! ..
Но мы были дураки.
Леся даже не улыбнулась. Она сказала просто и сочувственно:
- Вот видишь, облился весь. Тоже мне еще! Дай я тебе синяк вытру.
И она достала из кармашка свою носовой платок и стала вытирать Володьке глаз. Совсем как сестра. Володька был в таком состоянии, что даже не шелохнулся. А когда синяк уже не было, он глухо сказал: «Я сам». И самому вытирать уже было нечего. И Володька вернулся и, ни на кого не глядя, пошел.
В мрачном молчании мы разбрелись по домам.
Три дня Володька не появлялся во дворе. Володька в гордом одиночестве переживал свой позор. Мы тоже переживали, но коллективно. По случаю такого траура войну было временно отменено.
На четвертый день мы, как обычно, собрались у парадного. Володьки не было.
- Дома его тоже нет, - сказал Гриша Курочка. - Я заходил. Бабушка сказала, что он пошел гулять.
Мы отправились искать Володьку. Мы обыскали весь двор, все закоулки и щели. Под конец решили заглянуть в свой бывший штаб, хотя были уверены, что там его, безусловно, нет. Слишком трагическое это было место для Володьки.
Мы шли вдоль сарая, за которым была площадка. И вдруг Гриша Курочка, шедший впереди, отпрянул назад:
- Тссс! ..
Толкая друг друга, мы осторожно выглянули из-за угла.
Возле одной из грядок «штабного огорода» колени сидела Леся. Рядом стоял Володька. Он держал в руках пузатую водную бомбу, с которой тоненькой струйкой лилась вода.
Полководец Володька Лобода поливал из водной бомбы плюгавые саженцы помидоров ...
... Так впервые в истории человечества бомба была использована в мирных целях.
Мир окончательно победил войну в нашем дворе.
... Только что прошла гроза. В воздухе пахнет электричеством и мокрым кожухом. Воркуют голуби.
И вместо воинственного гнусавый «Ань-Ань!» По всему двору раздается звонкое и радостное:
- Тра-та-та за Вову, тра-та-та за Лесю!
- Гриша, тебе щуриться!
И потом:
- Раз-два-три-четыре-пять! Я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!
Как хорошо жить на свете, когда прошла гроза! ..
МЕСТЬ
Наша компания - это Аба, Витька Пузатый, Панта, Васька Губа, Костик и я.
Меня зовут Витька, так как и Пузатому. И называют меня все - Рыжий. Во-первых, чтобы не путать с пузатым, во-вторых, потому что я действительно рыжий, как огонь.
Кроме рыжих волос, ничем особенным я не видиляюсь. Я обычный худой, слабосильный пятиклассник, которых много.
Аба - грек, сын сапожника - совсем другое дело. Аба - силач. Он двенадцать раз выжимает ржавую рейку, что лежит у ящика для мусора. Я эту рейку чуть выжимает два раза.
И все же мне кажется, что я не самый слабый. По-моему, слабее меня Васька Губа. Он высокий, сутулый. Длинные руки чуть не по локоть выглядят из рукавов. Нос приплюснутый, глаза маленькие, сонные какие, рот до ушей, губы толстые, и нижняя всегда одвисае. Эта губа и была причиной его прозвища. Ходит Васька медленно, шаркая ногами, говорит, растягивая слова, и всегда ко всему равнодушен ... «А-а-а ... Я не хочу! А-а-а ... Зачем? "
... Был тихий осенний вечер. В ясном темно-синем небе мелькали звезды, светил холодный месяц и тянулись на юг стаи перелетных птиц. Дворники сгребали шурхотливе желтые листья в кучи, поджигали его, и густой синий дым, приятно и горьковато запахи, столбом поднимался к небу и таял там в бездонной синеве. И казалось, что все небо заполнено этим горьковатым дымом и что звезды моргают от того, что дым ест глаза им. Было очень тихо, холодно и приятно.
Мы сидели прямо на холодном асфальте вокруг кучи горящего листья и вполголоса разговаривали. Говорили о подвигах, о том, если бы это было замечательно - сделать что-нибудь по-настоящему героическая и что для этого нужно. И все сошлись на том, что для этого прежде всего нужны смелость, сила и ловкость.
Воцарилось молчание: каждый думал о себе - есть ли у него эти качества.
И Аба сказал:
- Вообще ... если бы, конечно, пришлось ... Я бы, наверное, смог, по-моему ...
- Жвичайно, - захлебнувшись, сразу подхватил шепелявый Панта. - Ты жмиг бы! И я! А что? Жмоглы бы! А вот Губа - нет. Факт. А что?
Все посмотрели на Васька Губу. У меня отлегло от сердца: по правде говоря, я очень боялся, чтобы в эту минуту не обратили внимания на меня - я не совсем верил, что способен на подвиг.
Губа покраснел и отвернулся:
- А-а-а ...
- Вот тебе и «а-а-а», - сказал Витька Пузатый.
- Эх ты ... - Костик запнулся, ища крепкого словца. - Эх ты ... таракан губастый. Даже слова в свою защиту сказать не можешь.
- Да, Губа! Откровенно говоря, слабак ты, - сказал Аба.
- Жвичайно, жвичайно, - снова зашепелявив Панта. - Такой шлабак, прошто Штрахе. Ему даже Рыжий оказывать же может. А что? Факт!
- Точно! Рыжий ему предоставляет. Ха-ха! - Подхватил Витьку. - А ну попробуй, Рыжий, ну дай ему! Стукнись с ним для интереса.
От этих слов у меня похолодело в животе и потемнело в глазах. Драться я всегда боялся, не умел и не любил. К тому же Губа был почти на голову выше меня. И за что я должен его бить? Ерунда какая!
- Что, испугался? - Глядя мне прямо в глаза, спросил Аба.
- Жлякався, Рыжий! - Повторил за ним Панта.
«Неужели я действительно боюсь? - Мелькнула у меня мысль. - Вот тебе и подвиг! Засмеют теперь ребята! "
- Да вы легонько, так только, чтобы узнать, кто сильнее! - Подзуживал Витька.
И вдруг внутри у меня что-то оборвалось - я решился.
Будь что будет! Нельзя допустить, чтобы все думали, что я трус.
Я подскочил к Губы и с размаху ткнул его кулаком в лицо. Не попал - он вовремя подставил локоть. Я снова ткнул и снова промахнулся. Не умел я все же драться.
- Да, еще, еще смелее! Эх, Губа, слабак. Вот тебе сейчас Рыжий даст! - Слышалось вокруг. - Молодец, Рыжий! В ухо его, в ухо! Не бойся!
Губа отмахивался от меня, как от назойливой мухи. А мне все не везло стукнуть его как следует. Наконец я разгорячился, подскочил и, закрыв глаза, ударил его головой в грудь. Он обхватил меня руками, и мы покатились по земле.
И тут произошло то, чего я никак не мог предусмотреть, начиная драку.
Губа преспокойно подмял меня под себя, сел сверху и, схватив рукой мой рыжий чуб, начал толочь носом в асфальт, приговаривая:
- А будешь лезть? Будешь лезть? Я тебя занимал? Я тебя занимал?
Он так крепко держал меня, что я не мог пошевелиться и только беспомощно болтая ногами. А он все твердил мне носом в тротуар и приговаривал. Наконец я не выдержал и попросил пощады. И только тогда Губа отпустил меня. Когда я стал на ноги, все расплывалось перед глазами, словно в тумане. Я готов был провалиться сквозь землю, умереть на месте от стыда, обиды, унижения и лютой бессильной злобы, которая клещами душила меня за горло и выдавливала из моих глаз неудержимые слезы. Ребята молчали обескуражены таким неожиданным поворотом дела. И только Костик пробормотал:
- Неправильно ты, Губа ... Не по правилам ... Ты ножку подставил ...
Но никто не поддержал Костика. Что говорить! Все было верно. Васька Губа, с которого все смеялись, слабак Васька Губа у всех на глазах бил меня и толок носом в землю, как самое последнее, найпакоснише щенок, - меня, Витьку Рыжего, который издевался над ним и хотел показать свою силу! Большего бесчестья и унижения нельзя было себе представить!
Я отвернулся и, размазывая слезы по чумазых щеках, сказал дрогнувшим голосом:
- Дым ... проклят ... в глаза лезет ...
Зачем я это сказал - сам не знаю. Наверное, я хотел как-нибудь оправдать перед ребятами свои слезы. Кому это было нужно?
Сказал я эти бессмысленные слова, повернулся и медленно-медленно пошел по улице к своему дому. Никто не произнес ни слова, не остановил меня.
... Целую неделю после этого я не выходил из дома. Это был самый тяжелый неделю в моей жизни.
Я болезненно, до судороги в горле ненавидел Васька Губу. Никогда я еще не испытывал такого сильного чувства. Я плакал по ночам. И каждую ночь мне снилось, что я жестоко бью Губу, а он валяется у моих ног и просит пощады. Я придумывал для него все новые и новые формы мести. И я знал, что ничего ему не сделаю.
Иногда я говорил себе: «Дурак! Ведь ты сам во всем виноват. Ты же первый полез драться. Для чего? »Но тут же я вспоминал, как у всех на глазах Васька толк меня носом в землю и сказал;« А будешь? Будешь? "
И ненависть вспыхнула с новой силой. Если бы он просто поразил меня, тогда еще другое дело. А так ... Нет! Ненавижу! ..
Прошла неделя. Не мог же я год не выходить из дома! Никто этого не смог бы и я вышел. Мне было очень страшно первый раз после всего этого появиться на глаза ребятам. А вдруг засмеют. Но - нет. Ни один из них, даже болтун Панта, словом не обмолвился. Вроде ничего и не было. Я осторожно глянул на Губу. Но и у него был вид, который не вызывал никаких подозрений, - обычный сонный и безразличный вид. И все пошло по-старому. По-прежнему мы вместе играли в прятки, в пятнашки, в чурки-палки, запускали змея, гоняли Абиних голубей (в Чтобы был целый голубятню), и, как раньше, когда было скучно, ребята смеялись над Губы.
И - странное дело. Казалось, я должен был чувствовать удовлетворение от тех общих насмешек из Губы, с моего врага. Но я наоборот - переживал какое-то неприятное чувство, будто, смеясь Губы, ребята в то же время смеялись и с меня, будто подчеркивая мое прошлое унижение.
Ребята, конечно, ничего не подозревали, они думали, что я давно уже забыл о том случае. А я не забыл. Судорога в горле прошла, а ненависть осталась.
... Пролетела золота киевская осень, отшумели ноябрьские дожди, и наступила зима - не самая веселая пора года. Мы живем на Годовой. Есть в Киеве такая улица - недалеко от площади Победы и, как ни странно, далеко от Днепра. Эта улица проходит через овраг - сначала спускается вниз, затем круто поднимается вверх. А внизу течет бывшая река Лыбидь, которая давно уже стала обычной канавой. Ее все так и зовут - канава. Через канаву - деревянный мост. Но по этому мосту, да и вообще по нашей Годовой почти никто никогда не ездит, особенно зимой. По ней просто невозможно ездить - очень крутые склоны: ни одна машина не выберется. А потому зимой Годовая превращается в каток. Не только мы, но и ребята из улиц Менжинского, Володарского, Воздухофлотского шоссе приходят сюда кататься на санках. Дворники давно примирились с этим и посыпают песком только тротуары, а мостовую не затрагивают. И в зимние вечера, когда зажигаются фонари и, раскачиваясь на ветру, рассыпают вокруг ослепительные искры снега, на нашей улице народу - как на Крещатике.
По мостовой бесконечной лавиной мчатся санки, перегоняют друг друга, сталкиваются, переворачиваются и снова летят вниз. Смех, визг, крики ... И каких только санок здесь нет! И деревянные, фабричные, и железные, и самодельные самокаты из старых коньков-Снегурочек, а также настоящие северные нарты.
Но лучшие санки - в Чтобы. Большие, тяжелые, крепкие. Салазки из чугунных труб, настил из толстых дубовых досок. Настоящий танк. Знаменитые, непобедимы санки в Чтобы!
До прошлого года у нас был обычай - устраивать санки бои. С одной и с другой горы мчались отряды и встречались на мосту. Но после того, как «танк» Чтобы наголову разбил деревянные санки сына аптекаря с улицы Володарского, бои были запрещены. Да и без боев сколько радости на катке!
Лежа на боку или на животе и крепко вцепившись в санки, вихрем летишь вниз. Дух захватывает порывистый морозный ветер, свистит в ушах, снежинки бьют в лицо. И кажется, будто ты уже оторвался от земли и несешься раза в снежной небесной мгле и не огни окон и фонарей мелькают мимо, а планеты и звезды. И то ли от страха, то ли от восторга - холодно и щекотно в груди. И хочется, чтобы этому полету не было конца.
В этот вечер было как-то особенно хорошее и весело на Годовой. Не хотелось уходить из нее. Было поздно, и уже то тут, то там слышались сердитые голоса матерей.
- Клава, я кому сказала, уже двенадцатый час!