Некоторые соседи выращивали цветы в горшках, но мои родители считали это языческим обычаем. Я же с малых лет ощущал в себе тягу к природе. Бывало, летом попадется мне яблоко с уцелевшим на черешке листком, и сердце сжимается от радости и грусти. Я ходил и нюхал этот чахлый листочек, таскал его с собой, пока он не увядал. Мама приносила с базара пучки моркови, петрушки, редиску, огурцы — каждый овощ напоминал мне о днях, проведенных в Радзимине, где мы жили в окружении полей и садов. Однажды я нашел в моем соломенном матрасе колосок, полный зерен. Сколько воспоминаний он пробудил во мне! Среди прочего он напомнил мне про сон фараона, в котором семь тощих колосьев поглотили семь тучных[2].
Мухи — большие и маленькие, зелено-золотые и черные — залетали к нам на балкон погреться на перилах ограды. А случись появиться бабочке, я мог часами, затаив дыхание, очарованно любоваться ею, даже не пытаясь поймать. Маленькое трепещущее существо было для меня приветом из свободного мира.
Но мать-природа вершила свои дела и на Крохмальной улице. Зимой выпадал снег, летом шли дожди. Высоко над крышами домов проплывали облака — темные, светлые, серебристые, одни были похожи на рыб, другие — на змей или овец. Когда шел град, на балкон залетали тяжелые градины, а раз, после дождя, над крышами протянулась настоящая радуга. По этому случаю отец велел мне произнести молитву «Кто помнит Священный Завет». По ночам светила луна и мерцали звезды. Мир вокруг был исполнен великого таинства.
Мой приятель Борух Довид частенько рассказывал мне о полях и пустошах возле Варшавы и о диких коровах, что там паслись. Я долго приставал к нему, просил, чтобы он отвел меня туда. Но он под разными предлогами все оттягивал и оттягивал. В конце концов терпение мое лопнуло, и я пригрозил, что либо он выполнит свое обещание, либо конец нашей дружбе.
И я добился своего. Раз летним утром, помню, это была пятница, я проснулся ни свет ни заря. Было так рано, что небо все еще блестело в рассветных лучах. Я насочинял что-то маме, сунул в бумажный кулек несколько кусков хлеба с маслом, достал из тайника копейку, которую сберег для этого случая, и пошел встречать Боруха Довида. Никогда еще не оказывался я на улице в такую рань. Все кругом казалось прохладным, свежим, словно я попал в сказку. Камни мостовой были еще влажными. Борух Довид объяснил, что это от росы. Выходит, роса бывает и на Крохмальной улице! А я-то думал, что роса выпадает лишь в Земле Обетованной…
Не только улица, но и ее обитатели выглядели посвежевшими. Сколько подвод, оказывается, съезжается по утрам на нашу улицу! Крестьяне из пригородных сел везли овощи, кур, гусей, уток и свежие яйца (не похожие на те, что хранили в извести и продавали в лавке Цедлы). На Мировской улице, за торговыми рядами, был оптовый фруктовый рынок. Сюда свозили урожай из всех окрестных садов: яблоки, груши, вишню, черешню, крыжовник, черную смородину. Продавали здесь и неведомые нам овощи, такие, каких еврейские дети никогда не пробовали и считали запретными: помидоры, цветную капусту, зеленый перец. А в здании рынка можно было купить гранаты и бананы. Но эти диковинки были по карману лишь знатным дамам, за которыми повсюду семенили девочки-служанки с корзинами, полными покупок.
Мы с Борухом Довидом шли очень быстро. По пути приятель рассказывал удивительные истории. Будто бы отец его шел как-то пешком из Варшавы до Скерневиц и по дороге встретил дикого человека. Меня разобрало любопытство — как выглядел этот дикий человек? Борух Довид подробно его описал: высоченный, в чешуе вместо кожи, волосы космами до самых пят, а посередь лба — рог. На завтрак это чудовище сжирало живого ребенка.
Я похолодел от страха:
— А что, если этот дикий человек нападет на нас?
— Не бойся: они около Варшавы не водятся.
Ох, не следовало мне доверять этим россказням! Но я всегда верил тому, что рассказывал Борух Довид.
Мы миновали Налевки и прошли Мурановскую. Дальше дорога вела прямехонько в поля. Я увидел широкие луга, поросшие травой и цветами. А еще горы, о существовании которых и не подозревал. Сверху — и впрямь как горы, но внизу можно было различить кирпичные стены и маленькие углубленные окошки с железными решетками.
— Что это? — спросил я.
— Цитадель.
Меня обуял ужас. Я был наслышан о Цитадели. Там томились в заключении те, кто пытался свергнуть царя.
Хоть мы еще не встретили диких коров, голова моя шла кругом от новых впечатлений. Небо здесь было не такое низкое, как на Крохмальной. Оно было высокое, разливалось, как океан, и ниспадало на землю, словно тяжелый занавес. Большие и маленькие птицы со свистом и щебетом стаями летали над нашими головами. Над одним из холмов Цитадели кружили два аиста. Над травой порхали бабочки всех возможных расцветок: белые, желтые, коричневые, в крапинках и узорчатых разводах. Воздух был полон удивительных ароматов, насыщен запахом земли, травы, паровозного дыма и чего-то еще, такого дурманящего, что у меня закружилась голова. Казалось, что вокруг царит необыкновенный покой, и в то же время отовсюду раздавались бормотание, шуршание, чириканье. Откуда-то падали лепестки и, кружась, опускались на мою куртку. Я задрал голову, посмотрел на небо и увидел солнце и облака. Внезапно для меня открылся смысл библейского рассказа о сотворении мира: вот он передо мной — мир, сотворенный Богом: земля и небо, воды сверху отделены небесным сводом от вод внизу.
Мы поднялись на гору и увидели протекавшую внизу Вислу. Одна часть реки блестела и серебрилась, а другая казалась едко-зеленой, словно желчь. Мимо проплыл белый корабль. Река была в постоянном движении — она текла неведомо куда, с решительной целеустремленностью, внушавшей веру в возможность чудес и в приход Мессии.
— Это Висла, — объяснил Борух Довид. — Она течет до самого Данцига.
— А потом?
— Потом впадает в море.
— А где живет Левиафан?
— Далеко, на краю земли.
По крайней мере, книги не врали: мир на самом деле полон чудес. Достаточно пройти Мурановскую улицу, а потом еще одну, и вот оно — диво-дивное. Что такое край земли? Разве
— Айда к Висле!
С горы ведет тропинка, мы не можем удержаться и припускаем по ней вниз бегом. Ноги сами несут нас. Мне свои приходится даже сдерживать, иначе можно с разбегу угодить прямо в воду. Но река на самом деле дальше, чем казалось сверху. Пока я бегу, она становится все шире и шире, словно океан. Мы останавливаемся на длинных горбатых дюнах. Они состоят из гальки и мокрого песка и похожи на огромные детские куличики. Борух Довид стаскивает ботинки, закатывает штаны и по щиколотку заходит в воду.
— Ну и холодище!
Он велит мне тоже снять ботинки. Но мне неловко: не привык я ходить босиком. Такое могут позволить себе лишь босяки да иноверцы.
— А рыба здесь водится?
— Полным-полно.
— А кусачие есть?
— Попадаются.
— А вдруг укусит, что делать станешь?
— Да как схвачу ее за хвост…
В отличие от меня Борух Довид — деревенский мальчишка, крестьянский сын. Я присаживаюсь на камень, внутри меня все плывет и клокочет, словно воды Вислы. Мой мозг покачивается в такт волнам, и мне кажется, что не только Висла, а все вокруг: холмы, небо, я сам, — раскачиваясь, устремляется вдаль, к Данцигу.
Борух Довид указывает на противоположный берег:
— Вон там Пражский лес.
Вот это да: совсем рядом — настоящий лес, полный диких зверей и разбойников!
Но что это? Слева, с той стороны, где встречаются небо и река, но воде что-то плывет, но не корабль. Поначалу это всего лишь маленькая точка, словно окутанная дымкой. Но постепенно она увеличивается в размерах и приобретает более четкие очертания. Наконец мы видим: это плоты. Сплавщики, отталкиваясь, налегают всем телом на длинные шесты. На одном из плотов маленький шалаш — настоящий дом на воде! Борух Довид раскрыл рот от изумления.
Плоты движутся очень медленно. Вот они наконец поравнялись с нами. Люди что-то кричат нам. Один бородач похож на еврея. Мне кажется, я различаю ермолку у него на голове. Я читал притчи Дубенского проповедника и знаю, что еврейские купцы плавали до самого Данцига и Лейпцига. Слышал я и про то, что лес сплавляют по рекам. Но теперь-то я вижу все это собственными глазами! Слова проповедника из Дубно стали былью. На какое-то время илоты замирают прямо перед нами. С одного из плотов на нас лает собака. Выберись она на берег, нам бы не поздоровилось! Наверняка бы разорвала нас в клочья. Наконец плоты трогаются.
Время летит быстро, не успели мы оглянуться, а солнце уже в зените и начинает двигаться на запад. Подождав, когда первый плот исчезнет под мостом, мы отправляемся в обратный путь. Но возвращаемся мы другой дорогой.
Я не забыл про диких коров, но не решаюсь спросить про них Борух Довида. Я догадываюсь теперь, что дикие коровы и дикие люди — всего лишь его выдумка. Никогда мы с ними не встретимся. Позже я поведал про диких коров маме. Она отнеслась к рассказу с сомнением и спросила:
— Если и впрямь есть такие коровы, почему их не переловили и не продали молочникам? И отчего их видел только твой Борух Довид?
Солнце стало совсем красным. Мама дома наверняка уже беспокоится — она такая нервная. К тому же пора нести чолнт к пекарю. А кто его понесет, если не я? Мы прибавляем шагу, каждый думает о своем. Над нами распевают птицы, а золотые и красные лучи заката отражаются в окнах Цитадели.
Я думаю об узниках: их заковали в кандалы, потому что они пытались свергнуть царя. Мне кажется, я различаю сквозь решетку их глаза. Внезапно все вокруг наполняется грустью и суеверным страхом, какие возникают порой в канун Субботы.
Тайны каббалы
На Крохмальной нас знали все. Что ни день мы с моим приятелем Менделем часами слонялись по улице, обняв друг дружку за плечи. Поглощенные выдумыванием всяких историй, мы то и дело натыкались на корзины с фруктами и овощами, принадлежавшие торговкам, и те кричали нам вслед: «Совсем ослепли, бездельники!»
Мне было в ту пору лет десять. А Менделю уже одиннадцать. Я был голубоглазый, белолицый, при этом худой, как палка, с тонкой цыплячьей шеей и ярко рыжими волосами. Пейсы мои вечно развевались, словно их трепало ветром. Куртка постоянно расстегивалась, поскольку карманы ее были набиты дешевыми книжками, что продавались по две на грош. Я не только уже мог сам прочесть страницу из Талмуда, но и постоянно совал нос в отцовскую Каббалу, в которой, впрочем, ничего не понимал. На последних страницах этих дешевых книжонок я рисовал цветными карандашами шестикрылых ангелов, двухголовых зверей с глазами на хвосте, рогатых демонов со свиными рылами, змеиными телами и коровьими копытами. По вечерам, стоя на нашем балконе, я вглядывался в усеянное звездами небо и размышлял о том, как все было устроено еще до сотворения мира. Дома все считали, что из меня вырастет безумный философ, вроде того профессора из Германии, который десятилетиями размышлял о загадках бытия и наконец пришел к выводу, что люди должны ходить вниз головой и вверх ногами.
Мендель был сыном угольщика. Раз в несколько недель его отец приносил к нам в дом здоровенные корзины с углем, и моя мать давала ему за работу копейку. Мендель был повыше меня ростом, смуглый, как цыган, волосы словно вороново крыло. У него был короткий нос, и разделенный на двое подбородок, а глаза раскосые — как у татарина. Друг мой ходил в залатанной куртке и рваных башмаках. Их семья жила в одной комнате в доме № 13 по Крохмальной улице. Мать Менделя, кривая на один глаз, торговала глиняной посудой на задах рынка.
Нас объединяла общая страсть — придумывание невероятных историй. Нам никогда не надоедало слушать рассказы друг друга. Как-то поздним летним вечером мы шли к Яношскому базару, вдруг Мендель остановился и сказал, что хочет открыть мне одну тайну: на самом деле его отец вовсе не угольщик. Это он просто для виду притворяется. Взаправду-то он богаче самого Ротшильда. У их семьи в лесу есть настоящий дворец, да еще замок на берегу моря, и там полным-полно золота, серебра и бриллиантов. Я спросил Менделя, откуда же у них такое богатство?
— Поклянись своими цицес, что никому не скажешь[3].
Я поклялся.
— Давай расщепим соломинку.
Мы нашли соломинку и взявшись за ее концы, обмотались ей, как перевязью. Мендель мечтательно прищурил татарские глаза и расплылся в улыбке, показывая ослепительные белые зубы.
— Мой отец — грабитель, — сказал он.
От этих слов у меня мурашки побежали по спине.
— А кого он грабит?
— Он делает подкопы под банки и уносит оттуда все золото. А еще устраивает засады в лесу и нападает на проезжих купцов. У него есть ружье и сабля. К тому же он колдун и может войти в ствол дерева, даже если там нет никакой щели.
— Тогда зачем он таскает корзины с углем? — удивился я.
— Чтобы полиция не прознала…
Мендель объяснил мне, что отец его промышляет не в одиночку. Он главарь шайки, в которой двенадцать сотен разбойников. Отец Менделя посылает их воровать по всему свету, и они приносят ему добычу. Одни плавают по морям и нападают на корабли, другие подстерегают караваны в пустыне. Мой приятель утверждал, что кроме его матери у отца есть еще двенадцать наложниц — все они плененные принцессы. Мендель заявил, что после бармицвы он тоже станет разбойником. И женится на принцессе, что живет за рекой Самбатион. Принцесса ждет не дождется, когда он придет за ней. У нее золотые волосы до пят, а на ногах — золотые туфли. Чтобы девушка не ровен час не сбежала, отец Менделя приковал ее к столбу железной цепью.