Борис Егорович Бондаренко
1
Слегла Анна Матвеевна на пасху. И прежде бывало, что среди дня ее вдруг схватывала боль, темнело в глазах, и она пережидала ее, ухватившись за что-нибудь, потом осторожно садилась и несколько минут неподвижно сидела, пригнувшись к коленям и обняв руками живот. Тогда муж ее, Михаил Федорович, трясущимися пальцами развязывал концы ее платка, обнажая жиденькие серые волосы, связанные в тощий пучок, клал на плечи тяжелые руки, сильно пахнущие табаком и навозом, тревожно спрашивал:
– Ты что это, мать? Опять схватило? Иди ложись, хватит корячиться, мы сами управимся.
Анна Матвеевна мотала головой:
– Нет, Миша, это так. Ничего, сейчас пройдет.
– Принести молочка тебе?
– Нет, не надо, лучше воды.
От молока ее почему-то тошнило, но Анна Матвеевна не говорила об этом.
И она выпивала воды, сидела еще немного, Михаил Федорович тоже садился рядом, и оба молчали – да и о чем было говорить им? Оба были неразговорчивы, а за тридцать с лишним лет, прожитых вместе, переговорили, кажется, обо всем... И Михаил Федорович еще раз спрашивал:
– Легла бы ты, мать, а?
Анна Матвеевна опять качала головой, говорила:
– Нет, уже проходит. Сейчас встану.
И действительно, скоро вставала.
Не ложилась она не потому, что не хотела. Боялась – ляжет, и тогда уже долго не встанет. Анна Матвеевна считала, что болезням только дай волю – потом на всю жизнь не оберешься. А лежать ей никак нельзя было – все домашние дела пошли бы прахом. Из Михаила работник уже много лет никакой – здоровья осталось с гулькин нос. Когда вернулся из немецкого – плена, весил он сорок девять килограмм – вместо прежних семидесяти четырех. Кашлял, хрипел, не мог свернуть себе цигарку – так руки тряслись. Стал было чуть-чуть поправляться – туберкулез разыгрался. Опять мука мученическая, больницы да санатории, искололи его там всего, и сам дома лечился – кумысом, собачьим салом, столетник пил, настоянный на меду, но так и жил серединка-наполовинку, ни больной, ни здоровый. Работать почти не мог – возьмет в руки вилы, покидает минут пяток – враз побуреет лицом, рот раскрывает, как рыба на берегу, воздуха не хватает, и в глазах мутится. Такой из него работник. Давали ему пенсию – да что за пенсия в колхозе? Денег этих едва хватало Михаилу на курево. Он уж и экономить пытался, решил было перейти на самосад, но никак самокрутку свернуть не может, так трясучка в руках до сих пор и осталась. Пробовал и трубку курить, привез ему Алексей из Уфы какую-то, с медвежьей головой, но так и валяется она в комоде без пользы, не сумел Михаил к ней привыкнуть. Вот и садит весь день «Прибой» и «Север», по двенадцать да по четырнадцать копеек за пачку. А пачек этих он выкуривает за день две, а то и третью прихватывает, весь день почти на улице, чтобы табаком в доме не пакостить, а зимой – в теплых сенцах или в хлеву сидит на чурбачке, в огонь смотрит, думает о чем-то.
Табачного духа Анна Матвеевна не терпела и всех дымокуров гнала из комнат. Исключение делала только для Андрея – любимого племянника, младшего сына брата Егора, умершего несколько лет назад. Но Андрей за эти годы, прошедшие со смерти отца, и был-то всего два раза – то в Москве учился, далеко было, то вроде бы и близко, в Уфе живет, а все не выберется – некогда, пишет, работа заедает. Алешка, другой племянник, приезжает куда чаще, но вместе с Андреем – ни разу. Тоже еще морока для Анны Матвеевны – никак не может примирить двух братьев. В одном городе живут, теперь даже на одном заводе работают, а встречаются как чужие, вроде и не здороваются даже. Ну, виноват Алексей перед отцом-покойником, чего уж говорить, и сам винился, плакал, перед отцовской фотографией на коленки становился, прощения просил, но ведь все-таки брат он Андрею, единокровный... Держаться бы им друг за дружку, никого ведь больше нет, Катька только, мать их, – вот еще мать нашлась, не приведи господь, одно только название, что мать, сколько Егор перемучился с ней...
И тут, вспоминая брата, Анна Матвеевна начинала сморкаться в передник. Егор был на пять лет старше ее, выросли они без родителей, и брат заменил ей отца. Всю жизнь Анна Матвеевна любила его больше всех, любовь эту перенесла на детей его, и никогда не забывала ни помощи, которую оказывал ей Егор во все годы почти до самой смерти, не забывала всего, что связывало их, – особенно тяжелого сиротского детства. А уж как умирал он – помнилось Анне Матвеевне так, словно вчера это было, и по ночам часто снилось. Умер Егор на руках у Анны Матвеевны, и последние слова его были о сыне:
– Ты уж за Андрюхой-то посмотри, Анюшка...
Но Андрей как будто чужался всего, что связывало его с родней. Из Москвы писал не часто, скупо, – жив, здоров, учусь, много работаю. Правда, он и всегда был неразговорчив. Никогда ни на что не жаловался, но знала Анна Матвеевна, что Андрей тяжело болен – прицепилась к нему какая-то головная хворь, видно, от больших занятий – с детства еще Андрей просиживал над книгами дни и ночи. Даже университет ему пришлось из-за этой болезни бросить, вернулся в Уфу с женой, работает теперь на заводе – и Лешка говорил, что он большим инженером там, на Доске почета портрет его висит, сам директор с ним за руку здоровается, к себе в кабинет приглашает. Даром что диплома нет. И квартиру ему сразу почти дали, а люди годами ждут. Значит, ценят его там.
Прислал как-то Андрей книжку – чудная такая, на какой-то особенной плотной бумаге напечатана. Каких-то крючков в книжке понасыпано, ни на что не похожих, и не поймешь вовсе, о чем написано. Была там статья Андрея, и тоже вся по-непонятному писаная, и еще какой-то академик писал о нем, очень хвалил. Книжку эту долго рассматривали все, и соседи пробовали читать, даже инженер из МТС, но разобрали только, что Андрей что-то написал – фамилия-то его по-человечески была написана, всем понятная, – а больше ничего не поняли. Очень гордилась этой книжкой Анна Матвеевна и успехами Андрея. А на чей-то недовольный голос:
– Уж больно не по-людски твой племяш пишет, ни хрена не поймешь...
Анна Матвеевна с обидой сказала:
– Много ты понимаешь. Тебе бы только книжки про шпиёнов читать, так ить их любой дурак напишет. Ты вот так попробуй напиши. Видишь, сам академик его хвалит...
Книжку Анна Матвеевна завернула в прозрачную резиновую косынку от Иркиного плаща и спрятала за божницу. Показывала редко, и не каждому, обычно отказывала:
– Все равно это не твоего ума дело... Да и руки вон грязные, залапаешь.
А, давненько Андрей у них не был. Прислал фотографии – он да жена, красивенькая такая девочка, притулилась к Андрею и так ласковенько за плечо его держится. Анна Матвеевна до сих пор так и не видела ее. Расспрашивала всех – говорили разное. Лешка хмуро сказал: «Ничего, красивая. А какая она там еще, кто разберет. Я ее только издали видел». Варвара, старшая дочь, фыркнула: «Фифа на каблуках... Идет как статуй, шагу ступить боится, чтобы не запачкаться, да и юбка мешает – узкая, короткая, коленки аж за версту светятся». Слова эти Анна Матвеевна мимо ушей пропустила – Варваре вера невелика, злая она баба. Ирка, вторая дочь, тоже не очень-то на слова расщедрилась: «Приятная, вежливая... Да уж больно красивая, как бы беды у Андрея с ней не было». А другие дочери, Верка и Надька, прямо зашлись, как от какого-то родимчика: «Такая красивая, мам, просто не верится, что такие бывают». Ну, у них тоже что за понятие – малолетки, им бы финтифлюшки разные... Красивые-то, они тоже разные бывают...
Писала Анна Матвеевна Андрею, звала к себе, и Андрей не раз собирался – да все дела не пускали. Может, в эту весну приедет... И Анна Матвеевна все ждала от Андрея письма и давно присмотрела баранчика, которого собиралась прирезать к его приезду, приглядывала подарок его жене, припасла две бутылки хорошего вина – водку Андрей не пил.
Но все что-то не ехал Андрей.
2
Михаил Федорович работал сторожем на дальней свиноферме, но работу эту все больше Гришка исполнял, Михаил Федорович ездил только, когда погода хорошая стояла. Будка там сырая, холодная – ив первый же раз схватил Михаил Федорович жестокую простуду, опять кашель такой взялся, что стекла в рамах звенели. Анна Матвеевна тогда в сердцах накричала на мужа, сама наплакалась – и сказала, чтобы он больше ни на какие работы не устраивался, пусть сидит дома – жили как-то раньше и дальше проживем, хуже бывало. Михаил Федорович отвернулся к стене, помалкивал. Потом все-таки решили – пусть Гришка ездит вместо отца. Четырнадцатый год уже пошел, не маленький. Пусть набирает с собой книжек да учится там, нечего без дела болтаться. Так и стал Гришка добытчиком. Летом, как только приходило тепло, Михаил Федорович сам на велосипеде ездил, караулил, а в остальное время Гришка через день отправлялся – зимой на лыжах, а осенью и весной пешком. И на учебе это как будто не сказывалось. Правда, заметила Анна Матвеевна, что от Гришки стало табаком попахивать, и пошумела немножко, но потом с горечью подумала, что ему не запретишь, взрослый уже, себе на хлеб зарабатывает... И все ж таки, застав его раз с папиросой, покрутила за ухо – Гришка молчком выбросил папиросу, насупился, по-отцовски, сдвинув брови. Больше за куревом его Анна Матвеевна не заставала.
Вот так и получалось, что все домашние дела были на Анне Матвеевне да на Олюшке – тоже еще помощница, до припечка не достает. Что с нее взять? Девять лет девочке, в куклы еще играет. Правда, старательная, сама рвется помогать: «Мам, я за водой, мам, я сама подмету...» Мам то, мам се, а Анне Матвеевне жалко ее, гонит пораньше спать или уроки делать.
Потому и не ложилась Анна Матвеевна... Так вот, на ходу пересиливала боль и усталость, и опять продолжалась нескончаемая домашняя работа – хозяйство было немалое. Корова, два бычка, овцы, свиньи, куры, а ведь еще и в колхозе поработать надо, и семью накормить, обшить да обстирать. Не было конца этим делам, но не было, кажется, конца и силам Анны Матвеевны, и так же, как и все предыдущие годы, вставала она затемно и ложилась поздним вечером. И оставалось только диву даваться, откуда брались эти силы – давно уже была Анна Матвеевна такая тонкая, худая, высохшая, что казалось – дунь ветер посильнее, и упадет. Но дули ветры, приходили всякие беды – большие и малые, приезжали дочери, зятья, племянники, внуки, везли свое горе и свои напасти, и все стекалось к ней, но не гнулась Анна Матвеевна, не падала духом, утешала всех, и никогда не видели ее злой или раздраженной – всегда была приветлива, всех радушно встречала, для всех у нее находилось какое-то свое, особенное слово, ласковый взгляд.
И вот в субботний вечер перед пасхой схватила ее знакомая боль в животе, и Анна Матвеевна тут же села на скамейку, едва вытащив руки из квашни. Посидела, перевела дух, переждала боль – и снова принялась за тесто, и на следующее утро встала даже раньше обычного – в четвертом часу. Много дел было на сегодня. Придут христосоваться – надо наготовить яиц и снеди. Надо почище убраться в избе, приодеться самой – давно уже она бессменно носила засаленную кофту и грязный передник, но сегодня – никак нельзя... И, как обычно, надо накормить скотину, проверить кур, заготовить корм на вечер – короче, забот было чуть ли не вдвое больше, чем обычно, и за этими делами забыла Анна Матвеевна о своей боли, и утро шло, ничем не отличимое от других. Первым встал Михаил Федорович, минут десять откашливался, почесывал грудь, поросшую седым волосом. Натянул одежонку, сунулся щетинистым лицом к Анне Матвеевне:
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес! – отозвалась Анна Матвеевна.
В бога они оба как будто не верили, но в переднем углу были иконы, и по ночам перед ними зажигалась лампадка. На этом их отношения с богом и кончались.
Когда целовались, Анна Матвеевна оцарапалась и чуть не задохнулась от густого запаха дешевого табака, и подумала: «Не часто же мы целуемся...»
Михаил Федорович спросил:
– Чем помочь-то тебе?
Анна Матвеевна велела ему вынести помойное ведро, принести дров, выпустить на улицу бычков – все это Михаил Федорович исполнил живо и сел на широкую лавку у печки, поглядывая на буфет.
Анна Матвеевна как будто не замечала его взгляда и ожидающего покашливания. Наконец Михаил Федорович нерешительно произнес:
– А не того ли нам, мать... помаленечку?
– Чай, не время еще, – недовольно бросила Анна Матвеевна.
– Так ведь по махонькой, – уже решительнее сказал Михаил Федорович. – И тебе с устатку полезно.
Анна Матвеевна выдержала еще какое-то время, милостиво разрешила:
– Ну, разве что маленько.
– Ни-ни, Анюта, – даже замахал руками Михаил Федорович. – По самой махонькой.
Откуда-то сразу явился стакан, прочно утвердился в одной руке Михаила Федоровича, а другая рука проворно потянулась к буфету, вытянула бутылку самогона, а следом – графинчик домашней наливки для Анны Матвеевны.
Не спеша выпили, еще раз похристосовались.
– Побрился бы хоть, – недовольно сказала Анна Матвеевна. – Чай, праздник, люди христосоваться придут, а ты как рашпилем их.
– Ладно, мать, – с готовностью согласился Михаил Федорович. – Подымлю вот и начну скоблиться.
Анна Матвеевна опять пошла к печке, а Михаил Федорович – в сенцы, покурить. Потом повскакали ребятишки – Анна Матвеевна сунула им по сдобе и выпроводила на улицу, чтобы не мешали. Она продолжала стряпаться и все думала – приедет ли кто-нибудь? Ирка как будто обещалась с детишками. А то хорошо бы Андрей с женой. Вот радость была бы... И Лешку бы еще. Небось тут не будут друг на друга коситься, не позволит она им этого...
Ждала она долго и все не звала садиться за стол, ребятишки уже несколько раз прибегали перехватить чего-нибудь. Наконец Анна Матвеевна перестала ждать и принялась собирать на стол.
Богатый вышел стол – не стыдно и большого человека пригласить. Ешь – не хочу. Готовила Анна Матвеевна отменно, всегда гости похваливали. Сейчас гостей не было – а своим-то что хвалить? Уминали за обе щеки да запивали молоком и компотом. Михаил Федорович глянул было в сторону буфета, кашлянул, выразительно посмотрел на Анну Матвеевну – видно, хотелось ему еще «по махонькой», но она нахмурилась, и он даже заговаривать об этом не стал. А побриться так и забыл, черт дохлый, отметила про себя Анна Матвеевна и вздохнула – все-таки жалко было, что не приехал никто. Без гостей и стол не стол, и праздник не праздник. Вот Андрей был бы – она уж его как следует накормила бы, не то что в столовой или что жена приготовит. Больно уж молоденькая она у него – что умеет? Или Ирка бы с детишками – уж внучек-то Анна Матвеевна сумела бы побаловать, завизжали бы от радости.
И она все посматривала в окно, на часы, прикидывала расписание поездов.
Но никто не ехал, и Анна Матвеевна погрустнела. Что-то реже стали ездить к ней. Дочери раньше чуть не каждый месяц наведывались. Скучали по дому да и увозили отсюда кое-что – свеженьких яиц, масла, меду... А теперь – раз или два в год, по праздникам. Ну, Ирке простительно – и живет неблизко, в Стерлитамаке, и детей уже двое, да и Петро, муж, не больно-то пускает. А Варвара-то что? Тут и езды-то всего два часа поездом, а из Давлеканова всегда можно попутку поймать. И девчонку есть на кого оставить, могла бы в любое воскресенье приехать, чуток помочь матери – побелить там или простирнуть, в огороде прополоть. Такая кобыла вымахала, кофта на грудях трескается – тяжело ей, что ли? Лешка и то чаще приезжает, не забывает. Совсем недавно был. Новую проводку в сараях сделал, крышу перекрыл, коровник дочиста выскреб. Хозяйственный мужик. Еще мальчишкой был – во всем доме фокусов разных понаделал: и счетчик у него полмесяца в одну сторону крутился, полмесяца – в другую, и на отопление почти не расходовались – соорудил какого-то «козла», к нему и подойти-то страшно, так жаром и пышет, за полчаса в доме такая теплынь – не продохнешь. Насос к колодцу пристроил. Андрей – тот и гвоздя как следует в доску не вобьет, кроме книжек ничего и знать не хочет. Варвара рассказывала – надо было в новой квартире замок врезать, так и то соседа приглашал. Но это уж кому что. Лешка вон десятилетку с грехом пополам закончил, и то, когда уже женат был, нужда заставила.