Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль - Кальма Н. 10 стр.


Если бы дело шло только о моей личной безопасности, я, наверное, и не подумала бы их прятать, что-то недоговаривать Так и лежали бы они под тощеньким валашни-ковским тюфяком, а последние два-три — в кармане пиджака Сергея Даниловича, который я ношу, как куртку. Ведь в этих письмах моя жизнь, ощущение свободы, облегчения, без которого я не могу жить. В них наша с тобой дружба. Наша любовь. Милый, сейчас я могу сказать это слово, потому что, наверно, это мое последнее письмо тебе. После одного совсем недавнего разговора с товарищами я поняла, что не имею права писать эти письма. Ведь и наши самые большие революционеры, если им грозило разоблачение, обыск, арест, уничтожали все бумаги, все письма, все, что им было, наверное, так же дорого, как мне. Особенно если это могло подвести товарищей. Оказывается, Коля давно знал, что я пишу тебе, то есть, наверно, не знал, но подозревал. Ведь еще в школе, ты помнишь, ребята трепались про наш «роман», и меня это и злило и почему-то радовало: «Смотрите, завидуйте...»

Коля первый сказал мне, чтоб я прекратила писать. Если бы кто знал, как это тяжело! Но надо отказаться — это жертва для дела.

Слушай, если случится со мною что-нибудь, обещай, что позаботишься о Саше, возьмешь его к себе, сделаешь человеком. И будешь помнить меня. Обещай мне это, Даня.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. ПРИШЛИ ВРАГИ

«Это было в столовой нашей военной школы. Мы услышали по радио возвещенное маршалом окончание войны. «Надо прекратить борьбу. Я говорю вам об этом с растерзанным сердцем». Изумленные и возмущенные, мы посмотрели друг на друга: «Нет, мы не прекратим борьбу!» Мы бросились к нашему начальнику, полковнику Бенье. Мы требовали, чтобы он повел нас в бой. Мы испытывали прилив необыкновенной энергии, прилив невыразимой ярости и энтузиазма.

На следующий день, рано утром, грузовики увезли нас на фронт. Во всю силу легких мы пели «Марсельезу». Нас было семьсот курсантов и тридцать пять офицеров Мы были вооружены учебными винтовками, автоматическими ружьями и пулеметами.

В полдень мы были у Луары. Это был фронт. На полях, в виноградниках, во фруктовых садах мы сражались с наступающим врагом, не имея ни минуты передышки. Немцы, направляющиеся к Нанту, перешли Луару. У них была мощная артиллерия, и наши беспрерывно возобновляющиеся атаки были для нас смертоносными. Но как глубоко все мы были равнодушны к смерти!»

Бедный маленький курсант из Сен-Мексана! Бедный мальчик, надевший военную форму в самый страшный для Франции год! Он писал свое письмо матери в те часы, когда уже не существовало ни французской армии, ни обороны, ни самой Франции. Черная свастика развевалась на вершине Эйфелевой башни, и гитлеровские солдаты разгуливали по Парижу, рассматривали известные всему миру парижские достопримечательности. Французские генералы и министры во главе со старым и хитрым маршалом Пете-ном предали свою страну и армию, отдали их фашистским главарям. За это милостью Гитлера они остались править неоккупированной частью Франции из курортного городка Виши и стали называться «вишийским правительством».

Все произошло так молниеносно, так неожиданно, что армия и народ в первые дни оккупации растерялись: офицеры бросали своих солдат, начальники учреждений — своих подчиненных. Людям побогаче, главным образом тем, у кого были собственные автомобили, удалось бежать из Франции, остальные просто не знали, как существовать дальше.

Среди молодежи находились отдельные смельчаки, вроде курсантов Сен-Мексана, которые еще пытались бороться с гитлеровцами, бросались в бой. Но что могли они сделать своими винтовками против пушек и танков гигантской фашистской армии! Однако для этих юношей невыносима была мысль, что свастика реет над Парижем, что сапоги нацистов топчут Елисейские поля. Молодые французы бросались в бой почти безоружные и, конечно, погибали.

Между тем французские генералы подписали с Гитлером позорное перемирие. Маршал Петен уговаривал по радио французскую молодежь «угомониться», убеждал, что немцы — культурная и гуманная нация, что гитлеровцы с симпатией относятся к французскому народу, уважают его традиции и культуру. Некоторые французы поверили Петену. Они были растеряны и еще не знали истинной цены гитлеровцам, еще надеялись на какой-то гуманизм.

Что же оказалось в действительности?

В действительности гитлеровцы, едва заняв Францию, тут же поспешили ее расчленить. Исконные французские земли — Эльзас и Лотарингию — они присоединили к Германии. Всю остальную Францию разделили на четыре зоны: «неоккупированная зона» с правительством Петена в Виши (в этой зоне была примерно треть страны), «оккупированная зона», в которой находился Париж, затем «запретная зона» — департаменты севера и востока Франции (от Северного моря до Вогезов), которую немцы объявили немецкой и откуда начали изгонять всех французских крестьян, и, наконец, зона вдоль альпийской границы. Эту последнюю зону немцы отдали в подарок Муссолини за то, что он сделался союзником Гитлера.

Карта Франции стала похожей на лоскутное одеяло — все из раздробленных кусочков. В своей книге «Моя борьба» Гитлер написал, что намерен во что бы то ни стало уничтожить Францию. «Цель заключается в том, чтобы сначала изолировать Францию, а затем ее уничтожить».

Стереть с лица земли те страны, которыми он завладел, обезличить, унизить побежденные народы — вот чего хотел фашистский главарь. И, как прочие побежденные им страны, Гитлер отдал Францию на разграбление своим ордам.

Нацисты набросились на французскую землю, как оголодавшие волки. Еще бы: такая красивая, богатая, цветущая страна, страна великих традиций, огромной культуры, законодательница мод, родина великих писателей и художников, страна сокровищ искусства! И они начали тащить и вывозить все, что видели их жадные глаза: уголь и шелк, станки и одежду, произведения искусства и вино, зерно и драгоценности, скот и статуи. Из прославленного своим шелком города Лиона они вывезли сто сорок поездов одного этого шелка. А Геринг, ближайший соратник Гитлера, соблазнился французским вином и приказал вывезти в свои погреба сотни тысяч бутылок французского шампанского.

Французы угрюмо наблюдали за разграблением своей страны. Так вот каковы эти гуманные, культурные, благовоспитанные гитлеровцы, о которых говорил им маршал Петен! Постепенно, день за днем, французы начали постигать правду. Они довольно скоро научились не замечать врагов и, если враги встречались им на улицах, смотреть на них как бы незрячими глазами. Но не видеть, как разоряется, как нищает и начинает голодать Франция, они не могли. А тут еще нацисты объявили поход против того, чем так дорожили и гордились французы, — против французской культуры.

Оказывается, гитлеровцам были ненавистны имена лучших сыновей Франции — великих энциклопедистов XVIII века Дидро и Монтескьё, великих революционеров Марата и Робеспьера, блестящих писателей Анатоля Франса, Ромена Роллана, Барбюса. В огонь их книги, их статьи, стереть всякую память о них! Разгромить библиотеки, мемориальные музеи! А тех, кто пытается протестовать, кто хочет поднять свой голос в защиту этой культуры,— в тюрьму, в гестапо, в застенок! И начала расти тяжкая, угрюмая ненависть народа к оккупантам.

В учебниках истории еще будет подробно описано, как Гитлер намеревался уничтожить и унизить целые народы. Но народы даже самых маленьких стран, испытавшие на себе страшное иго свастики, укреплялись от испытаний, вырастали, начинали верить в свои силы и победу и показывали удивительные примеры героизма.

Однако Сопротивление родилось не сразу, не с самого начала войны. Еще нужно было время, чтобы окончательно раскусить врагов, понять обстановку, организоваться. До победы было еще далеко.

Во Франции народное возмущение только тлело, как зачинающийся лесной пожар, лишь изредка вырываясь наружу. Теперь уже никто не верил в доброту и благородство гитлеровцев, и все их фальшивые заигрывания с французами никого не могли обмануть. Если фашист входил в метро, французы вставали и выходили из вагона: Если по тротуару шел гитлеровец, французы демонстративно переходили на другую сторону улицы.

В одном из ресторанов официантка отказалась подавать немецким офицерам: «Расстреляйте меня, но я им подавать не буду!» Однако все это были пока отдельные вспышки. Еще не наступил час настоящей борьбы.

Но вот, как электрический разряд гигантской силы, пронеслась весть: «Гитлер напал на Советский Союз! Советский Союз не намерен покориться! Советский Союз сражается!»

О, какой вдохновляющей, какой ослепительной была эта весть для французов! Наконец-то нашлась страна, не побоявшаяся сразиться с той армией, которая заставила Европу поверить в свою непобедимость, с армией, укреплявшей всюду миф о своей неуязвимости! Наконец-то Гитлер встретил настоящий отпор!

Французы приникли к приемникам. Все с напряжением ждали известий с Восточного фронта. Справится ли Советский Союз с могущественным врагом, сумеет ли отразить нашествие коричневых полчищ? Ведь победа советских людей в те дни была и победой французов!

Русские отразили наступление нацистов на таком-то и таком-то участке. Русские не дали бомбить Москву. Русские начали партизанскую борьбу — все это жадно подхватывалось, просачивалось через неизвестные каналы, распространялось по всей Франции.

Борьба партизан в Советском Союзе немедленно нашла отклик во Франции. На севере, в шахтерских департаментах Па-де-Кале и Нор, зашевелились, начали тайную войну первые грудпы Сопротивления. Они действовали пока еще не очень решительно: где-то недодали уголь немцам, где-то вывели из строя оборудование шахты, заводского цеха, где-то испортили механизмы . Но уже росло подпольное движение, все больше людей вливалось в группы Сопротивления: рабочие, фермеры, шахтеры, бывшие военные.

В шахтах работали и советские люди. Одних немцы увезли из Советского Союза как подневольную рабочую силу, другие попали в плен. Французы и русские объединились. «На французской земле мы будем защищать нашу родину»,—говорили советские люди. В лагерях и в шахтах они вступали в группы Сопротивления. Коммунисты, комсомольцы, беспартийные, они стремились здесь, во Франции, помочь своей стране выстоять и победить врага.

Борьба все росла.

В Париже — на заводах, в научных институтах, в лабораториях — тоже возникли группы подпольщиков. В этих группах были студенты, ученые, торговцы, врачи, офицеры, священники. На станции метро «Барбес-Рошешуар» один из отважнейших бойцов Сопротивленля, рабочий-коммунист Жорж, которого позже весь мир узнал под именем полковника Фабьена, выстрелом из пистолета убил офицера-эсэсовца. Этот выстрел стал сигналом вооруженной борьбы французов с оккупантами.

Немцы принялись мстить патриотам арестами, пытками, казнями. В Бордо они расстреляли торговца вином, который «совершал акты насилия против представителя германских вооруженных сил». В Версале отправили на каторгу двух фармацевтов за распространение листовок. В Бретани расстреляли рыбака, который посмел отбиваться от пьяных фашистов. Обо всех этих случаях население узнавало из подпольных номеров «Юманите», газеты французских коммунистов, которая продолжала выходить, несмотря на все репрессии.

В Париже на площади Республики полицейский-регулировщик небрежно отдал честь немецкому офицеру. Тот заставил полицейского маршировать: десять шагов — поворот — рука у козырька, опять поворот и опять — рука у козырька. На третьем повороте полицейский выхватил револьвер, застрелил издевавшегося фашиста и застрелился сам.

Парижские студенты решили возложить цветы на могилу Неизвестного солдата у Триумфальной арки. Фашисты встретили их пулеметным огнем. Восемнадцать студентов были убиты, десятки ранены. Гитлеровцы арестовали восемьсот человек, и многие из арестованных были приговорены к расстрелу. Страну охватило возмущение. На месте расстрела студентов кто-то написал красными буквами: «Убиты фашистскими бандитами». Взрослые и старики, молодежь и дети — все старались хоть как-нибудь выразить свою ненависть к оккупантам.

В Сальсине два паренька прикрепили к церковному шпилю красный флаг. Их поймали и приговорили к двум годам тюрьмы.

Четырнадцатилетний школьник, увидев фашистских солдат, закричал приятелям: «Глядите, идут дорифоры!» (Дорифор — вредитель картофеля.) Фашисты схватили мальчика и заставили тут же, на улице, чистить сапоги всем своим проходившим солдатам. Но за этого мальчика многие другие французские дети отплачивали врагам сторицей. Ребята превратили стены домов, асфальт улиц в школьные доски. Они писали мелом, красками, углем, чем попадется, то большое «В» (по-французски победа, «виктуар»), то «Долой фашистов!», «Фрицы, убирайтесь от нас!», «Оставьте нам наш хлеб, боши!».

Немцы издали приказ: за каждое написанное слово, даже букву, домовладелец приговаривается к штрафу или аресту. А надписи стали еще крупнее, еще чаще!

На парижских бульварах ребята увидели пьяного боша. Мальчишки быстро написали на картоне: «Долой фашизм!» — и прикололи его на спину солдата. Так он и шел по улицам под злорадный смех прохожих.

Сопротивление росло. Ни аресты, ни казни не могли сломить мужество народа.

В угоду Гитлеру правительство Виши разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом. Были арестованы люди, которых подозревали в симпатиях к Советскому Союзу. Но рядовых французов это заставило еще с большей надеждой и дружелюбием смотреть на Советский Союз. И все во Франции страстно надеялись, что «боши обломают зубы о Россию».

2. ШТРАФНИКИ

— Ага, наконец-то я вас поймал, мои мальчики! Давно я слежу за этими русскими и наконец все-таки накрыл! Так, значит, это вы подсыпаете толченое стекло в смазку станков? Отлично, мальчики! Что ж, вы добились, чтобы стекло разъедало наши станки, а я вот теперь добьюсь, чтоб вас загнали туда, где разъест ваше мясо и ваши кости!

Вокруг стояли рабочие. Не было сказано ни одного слова. Военный завод — военная дисциплина. Один мастер имел право повышать голос, но и он говорил тихо, будничным тоном. Преступление двух русских парней не было доказано, но кое-какие следы вели к «остарбайтерам», и, конечно, расправиться с ними было проще простого: враги. Военной мощи Германии нанесен существенный ущерб. Кто в этом заинтересован? Остарбайтеры. Стало быть, оставалось выяснить сообщников и число испорченных станков.

— Когда вы начали? Сколько станков вывели из строя? Кто ваши сообщники?

Это уже у следователя. Даня видит белое лицо Пети Малюченко, своего земляка и товарища Будет Петька молчать или не выдержит?

Впрочем, теперь дело уже сделано, и неважно, что будет с ними. Лишь бы Петька не проговорился о том немцерабочем, который приносил им истолченное в порошок стекло.

Петька, Петька... Как встрепенулся, как обрадовался Даня, когда увидел его в теплушке, увозившей их всех в Германию! Часть дома. Часть детства. Свой человек. Ведь они знали друг друга еще с тех времен, когда лепили на улице пирожки из глины. А после учились в одном классе, и Петька ходил к ним в дом и знал их всех — и маму, и папу, и Лизу тоже знал. Даньке нравилось, как он говорил о Лизе (а Данька никому не позволял говорить о Лизе!): «И повезло же тебе, Данька! Ведь это такая дивчина, это высшеклассная дивчина! Характерная. Силу воли имеет, как самый большой человек. А глаза какие! Ты только всмотрись в них...» (Как будто Данька никогда не смотрел, не замечал Лизиных глаз!). И еще Петька часто повторял: он уверен, что Лиза будет ждать Даньку, будет ждать, сколько бы ни пришлось. Она верная, чистая, сильная, она все преодолеет, все выстоит.

Данька все отлично понимал и сам, но как ему нужно было это услышать от друга, какая это была радость — после унизительной многочасовой работы на заводе говорить о Лизе и о доме! И вот всему конец. Данька так и не узнал, смолчал ли Петя о том немце и что с ним сталось. Не видел Петю с очной ставки у следователя, потому что его самого отправили в наказание сюда, в этот северный французский городок, в шахты.

Теплый серый денек был совсем будто свой, русский, где-нибудь под Москвой. В этот ранний час шоссе было почти безлюдно: только промчался немецкий грузовик, полный солдатни, да проехала на велосипеде молоденькая монашка в крылатом, развевающемся на ветру белом чепце.

Назад Дальше