Анатолий Иванович Мошковский
После ужина геологи и рабочие экспедиции разошлись кто куда: одни в палатки — спать, другие — полюбоваться вечерним Байкалом, а третьи пристроились к огромному костру, который пылал метрах в десяти от крайней палатки.
Чем темней становилось в воздухе, тем ярче и выше взлетало пламя, вырывая из сумрака густые ветви громадных лиственниц, росших неподалеку. Легкие искры, как красные комары, носились у костра и весело жалили собравшихся. Огонь сухо потрескивал, словно щелкал кедровые орешки. Когда дующий с моря ветер внезапно менялся, пламя костра, как из паяльной лампы, начинало с гуденьем бить в сторону, и сидевшие там со смехом отскакивали и заходили с другого конца.
В погожие вечера молодежь экспедиции всегда жгла здесь костер — на краю обширной зеленой террасы между сопками и морем. Тут и таежная мошка не так донимала и почему-то всегда подбивало подурачиться, а временами, глядя на раскаленные угли и поленья, приятно было и просто помолчать, мечтая о чем-то своем…
Это были хорошие минуты. Вот и сегодня у костра раздавались смех и визг. По земле метались две огромные тени. Геолог Сизов, парень лет двадцати семи, в армейской гимнастерке и галифе, одной рукой держал практикантку Нину за локоть, а другой вталкивал ей за воротничок большого холодного кузнечика. Кузнечик работал жесткими ногами и приводил девушку в ужас. Нина вырывалась и, зажмурив глаза, то хохотала — ей было щекотно, — то, взывая о помощи, взвизгивала.
Внезапно возня стихла. К костру подошел начальник экспедиции Иван Савельевич, высокий сутуловатый человек в вытертом костюме и кирзовых сапогах (в хорошей одежде в тайгу не ездят). На его худом лице были четко выбиты скулы и резко выделялся крупный нос, под глазами темнели синеватые подковки — следы усталости и недосыпания.
Ребята расступились, пропуская его поближе к костру.
Иван Савельевич присел на корточки и, вытянув громадные ладони к огню, стал потирать их, словно мыл в густом струящемся тепле. Отблеск огня лег на его лицо, на гладко зачесанные назад черные волосы, на запавшие, серые от щетины щеки. В костер подбросили хвороста, и его большие печальные глаза вспыхнули, — он, казалось, сразу помолодел лет на десять. Жаркий отблеск стер с его лица постоянное выражение озабоченности и крайней усталости.
— Иван Савельевич, — спросил Сизов, давно выпустивший Нину, но еще державший в руке дергающегося кузнечика, — скоро мой отряд выбросят в Змеиную падь?
Начальник потирал ладони, смотрел на огонь и улыбался. Вопроса он не расслышал. Сизов уже открыл было рот, чтоб повторить вопрос, но кто-то — похоже, что Нина, — тихонько стукнул его сзади по спине, и он сразу осекся. Иван Савельевич продолжал смотреть в костер, его брови временами вздрагивали, губы чуть заметно шевелились, словно он разговаривал с кем-то.
— А он сейчас, наверно, медведя во сне видит, — обращаясь к огню, сказал Иван Савельевич.
— Кто? — в один голос спросили несколько человек.
— Да сорванец мой, Димка… В шестой уже перешел… Когда я уезжал сюда, как клещ вцепился: возьми да возьми…
— Наверно, славный мальчишка, — сказала Нина.
Она была круглолицая, смешливая. Крытая сукном стеганка, суженная в талии и с меховой оторочкой по воротнику и рукавам, щегольски сидела на ней. Ее узкие глаза превращались в две щелочки, когда она смеялась; а так как смеялась она большую часть своей жизни, то немногие могли запомнить, какого цвета у нее глаза. Впрочем, геолог Сизов, дипломник того же университета, в котором училась и Нина, все-таки как-то ухитрился это подсмотреть, но это дорого ему обошлось: он потерял покой, аппетит и даже сон.
— Ничего мальчишка, — после долгой паузы ответил Иван Савельевич, — только уж больно сорвиголова.
— Это ж замечательно! — воскликнула Нина. — Мужчине это очень идет. — Тут она мельком скосила глаза на Сизова. — Я, знаете, терпеть не могу этих скромных и прилежных… В соседней квартире, говорят, жил мальчик…
И здесь Нина рассказала длинную и довольно обычную историю про тихого и примерного мальчика. Борю, у которого в детстве в табеле не было ни одной четверки, в тетрадях — ни одной кляксы, на лице — ни одной царапины, а вот сейчас, через пятнадцать лет, когда он получил степень кандидата исторических наук и читает эрудированные лекции студентам Владивостока, его мать, уже старушка, продает на иркутском рынке старые газеты, чтоб купить картошки и заплатить за квартиру.
У костра затеялся спор о воспитании детей, о сложности их характеров, о том, как вырастают бюрократы, трусы и подхалимы.
К костру подошел низенький, толстый человек, Жук, научный руководитель экспедиции.
— Разрешите начальству потеснить бедных студентов и занять место в партере? — спросил он серьезно.
— Пожалуйста, — ответила Нина и рассмеялась.
Жук присел рядом с Иваном Савельевичем и, бойко заблестев черными глазками, осмотрел всех.
— Итак, дискуссия о методах воспитания грядущего поколения продолжается, — зазвенел его председательский басок. — Какой регламент?.. Десять минут? Отлично! Итак, предыдущий оратор остановился…
А вокруг лежала таежная ночь, глубокая и настороженная, полная неуловимых шорохов, вздохов и шелеста.
Справа, из-за темного обрыва, доносилось слабое дыхание засыпающего Байкала, и, наверно, судам, плывущим по морю, этот большой, яркий костер казался новым маяком…
Разговаривали долго. Когда небо на востоке чуть посерело, Нина вдруг прервала очередного оратора:
— Иван Савельевич, а вы вызовите Димку сюда! Это ведь так просто — приедет на шаланде с продуктами…
— Ну что ты, Нина, что ты! — запротестовал было начальник. — Как же это так — ни с того ни с сего да… в экспедицию.
— А что же в этом плохого? Здесь получше дачи: тайга, сопки, Байкал, ягод полно. Что еще нужно? Да и какой мальчишка не мечтает побывать в экспедиции? Вот обрадуется! Ведь правда, Иннокентий Васильевич? — обратилась она за поддержкой к Жуку.
— Дельно, — ответил тот. — Здесь ему рай будет, тащи его сюда.
— Нет, Кеша, ты это серьезно? — переспросил Иван Савельевич.
— Завтра же пиши письмо, с первым катером отправим. Он у тебя малец самостоятельный — до Лиственичного доберется один, а оттуда моторист доставит его на шаланде к нам… Такой пустяк, а сколько разговоров, однако…
Все, буквально все, кто был у костра, принялись уговаривать начальника.
— А ведь и правда… Как это я раньше не подумал! — сказал наконец Иван Савельевич, почесав висок, и вдруг, разойдясь, совсем по-мальчишески хлопнул Жука по спине.
Начальник позабыл, что не все люди такие крупные, как он, и маленький, толстенький Жук от этого удара повалился на бок и придавил Сизова.
Медведь ты, Иван Савельевич, — проговорил Жук и сделал сердитые глаза. — Обрадовался, поди, за своего медвежонка, и уж силы некуда девать…
Через час все разошлись по палаткам, все, кроме Нины и Сизова, которые остались гасить костер. Ну что ж, дело нужное — от таких костров в тайге бывают пожары. Пусть только получше погасят…
Жук был веселым, неунывающим человеком, и никто в экспедиции и подумать не мог, что, когда он улегся, ему стало грустно, что он глубоко завидует Ивану Савельевичу и неожиданный разговор у костра многое всколыхнул в нем. Перед самой войной Жук окончил университет, потом воевал, затем стал, как он себя называл, профессиональным бродягой и босяком. Жизнь проходила в экспедициях. От первой экспедиции у него осталось одно чувство усталости и неудобства. Во вторую его отправили чуть ни под конвоем. Но вот с тех пор прошло десять лет, и теперь только зимние и весенние месяцы жил он в иркутской квартире на улице Красной звезды. Но и эти месяцы он лежал на пуховой перине, а ему мерещилось — в спальном мешке. Он подходил к кухонной плите, а видел походный костер в лощине Хамар-Дабана. Он ходил обедать в ресторан «Сибирь», орудовал блестящим ножом и вилкой, а воображал, что перед ним закопченный и мятый котелок…
Трудна и опасна жизнь геолога. Однажды он с поисковой партией неделю шел по тайге без крошки хлеба, питаясь ягодами и корнями съедобных растений. В другой раз их нагнал лесной пожар и спасла речушка: они лежали в воде, высунув наружу рты и носы, а вокруг ревело и сверкало пламя и метался удушливый дым… А горные обвалы и грозы, а шторм на Байкале, перевернувший их лодку, а бегство от разъяренной медведицы, на берлогу которой он нечаянно наткнулся… Сколько раз его жизнь висела на волоске, сколько раз сердце, казалось, разорвется от усталости, лишений и страха! Но все проходило. Он был отходчив и со смехом вспоминал рискованнейшие минуты жизни. Он был беспечным и веселым человеком. Ни изнурительные переходы, ни студеные метели, ни осенние дожди не могли погасить блеска его черных глаз, не могли заглушить его смеха и сокрушить полноту. Он с детства не мог терпеть толстых и жирных и, однако, сам решительно не мог похудеть. Низенький, проворный, крепкий, он, как заведенный, сновал по жизни и целиком оправдывал свою фамилию (в школе его звали Жучок). Во всех своих походах он чаще всего имел дело с бессловесными скалами, деревьями и реками. Он привык общаться с простым народом — ольхонскими бурятами-рыбаками, проводниками и охотниками, — и его речь была пересыпана словами этих людей, которых он любил больше всех на свете. И, попав на ученый совет, он, неукротимый бродяга и «полевик», чувствовал какую-то странную скованность. И поэтому нельзя сказать, чтобы при всей практической ценности своих докладов он производил сильное впечатление на кабинетных мужей науки своими бесчисленными сибирскими «однако» и такими простонародными словечками, как «давеча» и «шибко». И его одежда никогда не отличалась элегантностью. Галстук ему мешал дышать, и он стал отлично обходиться без него, хотя кое-кто это считал разгильдяйством; шляпа его конфузила, и он носил простецкую кепчонку, и… — а это именно являлось самой прямой причиной его сегодняшней грусти — он до сих пор был холост.
Ему очень нравилась лаборантка кафедры полезных ископаемых Ирина — легкая и тоненькая, в модном бежевом костюме с открытыми руками. Но у него были толстые щеки, смешная суетливая походка — он не шел, а катился, — грубоватый голос, и, глядя в его крошечные, медвежьи глазки, глубоко утонувшие в мясистом лице, она, очевидно, и не подозревала, что он думал о ней. А Жук часто и много думал о ней. О ней — и больше ни о ком. Жениться на ком-нибудь другом было не очень трудно. Но не жениться же только потому, что тебе скоро стукнет сорок лет… Скоро к Ивану Савельевичу приедет этот Димка, сорвиголова, а вот к нему, научному руководителю экспедиции, некому приехать…
Утром после завтрака — а завтракали прямо перед палатками за грубо сколоченным из досок длинным столом — Иван Савельевич выложил из кармана письмо.
— Нацарапал, — сказал он с видом полнейшего равнодушия, но Жук-то хорошо разбирался в людях.
— Эй, Сизов, — крикнул он, — письмо готово!
— Есть! — ответил Сизов.
Он до университета служил в пограничных частях, донашивал в экспедиции армейскую форму, и в его речи и манерах еще чувствовался военный человек. Сизов с полуслова понял Жука.
Ждать, пока придет с продовольствием моторная шаланда и увезет письмо, — долго. Сизов был энергичным парнем и, как все, любил Ивана Савельевича, и любил не потому, что тот являлся его начальником, а потому, что его было за что любить.
— Сегодня отправлю на катер. — Сизов спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки и вместе с практикантами и рабочими (их звали проходчиками) ушел в сопки, на линии, где рылись глубокие канавы, из которых и брались пробы известняка.
Прошла еще неделя, и вот наступил памятный день. Палаточный городок лениво просыпался, над сопками висели клочья молочного тумана, на траве и мягкой хвое лиственниц блестела роса, и одна только повариха Люся давно уже хлопотала над каменным очагом, на котором стояли закопченные котлы и чайники. И вдруг на весь лагерь раздался ее испуганный голос:
— Шаланда!
С моря донесся едва уловимый стук мотора. В палатках стали распахиваться брезентовые дверцы. Минут через десять почти вся экспедиция, в том числе и экспедиционная лайка Тарзик, стояла внизу, на гальке, и смотрела, как медленно увеличивается в размерах шаланда — большой крытый баркас с маленькой лодкой на буксире.
Иван Савельевич, смотревший в бинокль, дрогнувшим голосом сказал:
— Вижу Димку…
Метрах в ста от берега шаланда встала на якорь, и от нее отвалила лодка. Видя, как оживленно засуетились люди, как посерьезнело у начальника лицо, зависть еще сильней кольнула Жука, и он незаметно вздохнул.
Когда лодка была метрах в сорока от берега, можно было отчетливо увидеть этого мальчишку, этого легендарного Димку, который вызвал столько разговоров в экспедиции за последнюю неделю.
А он, кажется, и впрямь был молодцом. Он в полный рост стоял на носу лодки и размахивал обеими руками, словно дирижировал оркестром, и в этой позе чувствовалась уверенность, точно Димка заранее знал, какую царскую встречу устроят ему члены этой байкальской экспедиции. Он прочно стоял на качающейся лодке и не боялся свалиться в воду, хотя моторист Женя, сидевший на веслах, греб изо всех сил и лодка летела стремительно.
На Димке была ученическая фуражка, синий суконный костюмчик и красная клетчатая ковбойка с выпущенным поверх пиджака воротничком. Его краснощекое лицо улыбалось во весь рот, и он ничуть не смущался, хотя, кроме отца, знакомых на берегу не было. И это очень понравилось Жуку. «Мальчишке не больше тринадцати, — подумал он, — а характер уже виден — независимый, самостоятельный!»
— У-р-р-а! — закричал Димка, и не успела лодка коснуться носом берега, как мальчишка изловчился, прыгнул и попал прямо в объятия отца.
Никто не обратил внимания на моториста Женю, никто не помог ему вытащить лодку на берег, потому что все сорок человек обступили начальника с сыном. Женя скромно стоял в сторонке с Димкиными вещами в руках — небольшим рюкзаком, чемоданчиком и узлом — и ждал, когда наконец на него обратят внимание. А возня, возгласы вокруг мальчишки не умолкали, и из этой толпы возвышалась голова Ивана Савельевича.
Только на глухом, безлюдном берегу могут взрослые люди так встречать какого-то там мальчишку, приехавшего из Иркутска…
Наконец гам умолк, толпа расступилась, и все могли рассмотреть мальчишку рядом с отцом. И первое, что бросалось в глаза: он был абсолютно не похож на отца.
Иван Савельевич — огромный, но сутулый, с впавшими щеками. Димка же был здоровяком, каких поискать. Его тугие гладкие щеки пылали румянцем, белозубый рот задорно приоткрыт, маленький короткий нос сидел на лице как-то ловко и вызывающе, а глаза смотрели напористо и прямо, и были они жгуче-зеленого цвета. И все лицо улыбалось, и, глядя на Димку, все улыбались и не могли не улыбаться — столько здоровья, света и веселья излучал этот крепко сбитый мальчишка.
Когда наконец все двинулись к лагерю, моторист, тащивший сзади Димкин груз, передал начальнику запечатанный, но без марки конверт. Иван Савельевич спрятал его в карман, спохватился и стал разгружать Женю: рюкзак понес Димка, остальное — отец.
Как только мальчишка по тропинке взбежал на широкую террасу, где находились две улицы палаток, очаг, сложенный из камней, стол и несколько одиноких лиственниц, он вдруг швырнул на землю свой рюкзак, и никто не успел и глазом моргнуть, как мальчишка колесом прошелся по траве. Потом перекувырнулся через голову, без помощи рук вскочил на ноги и с быстротой кошки, удирающей от собаки, полез на лиственницу. «Эх, и давно же мальчишка, видно, не был на природе!» — подумал Жук, глядя на лиственницу. Ствол был совершенно голый — ни сучка, ни бугра, — но Димка карабкался легко и ловко, быстро перехватывая руками толстый ствол.
— Циркач, — одобрительно сказал Жук, поднимая Димкин рюкзак.
— Не говори! — застенчиво отозвался начальник и, словно в оправдание, добавил: — Просто не по дням, а по часам развивается мальчик. Каждый раз приезжаю из экспедиции и не узнаю… Это, брат Кеша, мы с тобой мало изменяемся и потихоньку тащимся к старости, а он…