Таня слушает, закусив губу, опустив глаза. Ей не по себе от мысли, что сидит она вот так по-свойски за одним столом среди людей, которые плохо думают об ее отце… Точно предательница. А еще ей неловко, стыдно оттого, что она испортила всем настроение, сбила веселье.
— Да ты, Таня, не расстраивайся, — говорит Ольга Ивановна, бросая на старшего сына сердитые взгляды. — Ну, поссорились — обычное дело. Все живые люди, с недостатками. Наш-то Василий Николаевич последнее время очень нервный был, я и сама не раз ему говорила: «Не вмешивайся, пожалей свое здоровье». Да разве его убедишь…
А Таня вдруг вспоминает ту встречу на улице и женщину, которая так странно взглянула на ее отца.
«Нет, — думает Таня, — мой папа не мог так! Не мог!»
Она сегодня же спросит его обо всем, поговорит с ним, и он все объяснит, и все сразу выяснится. Эта мысль немного успокаивает ее.
— Коль, а Коль, — канючит тем временем Генка, — ну, скажи, где ты был? Что, это такая тайна, да? Ну, ты только первую букву скажи. Давай, я буду угадывать, ладно?
А Николай лишь посмеивается, хрустит печеньем, с удовольствием пьет горячий крепкий чай, потом неожиданно говорит:
— Ну-ка включи радио. Может быть, по радио тебе что-нибудь скажут.
Так вот оно что!
Генка сломя голову бросается к громкоговорителю. Наверное, он думает, что сейчас всю комнату заполнят знакомые позывные и диктор торжественным голосом объявит:
«Внимание! Внимание! Передаем сообщение ТАСС!»
Но ничего этого нет — ни позывных, ни торжественного дикторского голоса. По радио передают самые обыкновенные последние известия…
И Таня даже не особенно вслушивается, когда диктор говорит:
— Недавно в Советском Союзе были проведены опыты, с тем чтобы проверить, как может повлиять на человека пребывание в условиях длительного космического полета. Исследования проводились в течение одного-двух месяцев. Человек помещался в кабину космического «корабля» и находился в условиях полной изоляции. Опыты дали много интересного для…
— Слушай, это ты?! — вскакивает Генка. — Коль, ты?
— Ну, допустим…
Таня во все глаза смотрит на Генкиного брата.
А Генка минуту-две молчит, только шевелит губами, словно прикидывает, подсчитывает что-то в уме.
— Выходит, ты как бы до Марса слетал?
— Выходит, так…
— И благополучно вернулся?
— И вернулся…
— А почему же тебя торжественно не встречали?
— Еще как встречали! Ты бы видел, как в лаборатории ко мне все бросились, когда я вышел из своей кабины. Я даже испугался, что после такой встречи уже никакой ценности для врачей представлять не буду…
— У тебя борода, наверно, огромная выросла, да?
— Зачем же? Я там брился каждый день, как и дома…
— Ну-у, лучше бы борода… А про тебя в газетах напишут?
— А как же, обязательно, во всех!
— И портреты будут?
— Конечно, на каждом перекрестке.
— Ну, вот опять смеешься… А ты потом на Марс по-настоящему полетишь?
— Нет, не полечу.
— Почему?
— Потому что есть люди, подготовленные лучше, чем я.
— Ну-у… Это нечестно. Я бы так не согласился. Я бы обязательно полетел.
— Гена, дай человеку спокойно выпить чаю. Он же два месяца уже не пил чай, — вмешалась Люся.
Генкиного брата еще долго расспрашивали об этой кабине, о долгих днях одиночества, и он рассказывал, посмеиваясь, пошучивая как обычно…
Потом пили чай, потом Николай и Люся пели песни — и о диких степях Забайкалья, и «Барабанщика», и «Бригантина поднимает паруса», и Ольга Ивановна тоже негромко подпевала и все посматривала с грустью на Люсю, — теперь уже скоро ей собираться в дорогу, скоро ее провожать…
Глава 12
Тане не терпелось как можно скорее рассказать дома о Генкином брате. Только что она сидела за одним столом с человеком, который целых два месяца провел в космической кабине, — кто еще может похвастаться таким?
И Таня рассказала обо всем матери торопливо и сбивчиво, сразу, еще стоя в передней, стаскивая с себя пальто и разматывая кашне…
— Очень интересно, удивительно, — говорила мама, — кто бы мог подумать… Только, пожалуйста, причешись, приведи себя в порядок, у нас гости.
Гости были все те же — дядя Гриша и его жена Виктория Ивановна. Они играли в карты и разговаривали между собой, и посматривали на экран телевизора. «В наш атомный век, — часто повторял папа, — надо уметь делать не меньше трех дел сразу».
Обычно, когда отец играл в карты, Таня любила стоять у него за спиной, следить за тем, как выбирает он карту, любила, когда он в шутку советовался с ней…
Но сегодня не до этого. Она подсела было к телевизору, но не смотрела на экран, а все поглядывала на отца и дядю Гришу, ждала, когда, наконец, они прекратят игру и она сможет сообщить свою новость…
Все испортила мама.
— Вы слышали, Таня рассказывает, в этих опытах, ну, о которых сегодня передавали по радио, оказывается, участвовал брат Гены Федосеева…
— Хм, — сказал папа, — интересно.
— Это теперь очень модно, — сказала Виктория Ивановна, — сейчас все космосом занимаются.
— У меня туз треф, — сказал дядя Гриша.
— Нет, вы знаете, — сказала мама, — у них вся семья такая… странная… Все их куда-то тянет из дому… В отца, наверно, пошли, у них отец всю жизнь перекати-полем провел…
— Им овладело беспокойство, охота к перемене мест, — сказал дядя Гриша.
— Я за разговором не ту карту случайно положила, — сказала Виктория Ивановна.
— Вот и сестра у них, — продолжала мать, — Таня говорит, после института на Камчатку решила поехать…
— Ну, это просто, значит, не смогла устроиться, — сказал папа.
Он произнес это мельком, равнодушно, не отрываясь от карт, и Таня быстро взглянула на него. Она даже сама не поняла, что произошло с ней. Только почувствовала, как жарко стало ее щекам. Как он может так думать! Как он может так говорить!
Таня вскочила со стула.
— Неправда! Неправда! Она сама едет!
Таня хотела сказать это громко, на всю комнату, ей казалось, что она крикнет эти слова, но губы прыгали, она чувствовала, что вот-вот заплачет, голос сорвался…
За столом продолжали играть в карты. Только мама строго посмотрела на нее и сказала:
— Танечка, сколько раз я тебя просила не вмешиваться в разговоры взрослых, это неприлично…
— Ну и ладно, — буркнула Таня.
Она ушла к себе в комнату, остановилась возле окна, прижалась лбом к холодному стеклу. Смотрела на улицу. Иногда по улице проезжали автомобили, и тогда свет фар, пробежав по стенам, снова исчезал за окном — и в комнате становилось еще темнее.
«Как он может так думать! Как он может так думать!» — повторяла про себя Таня. У нее снова начинали дрожать губы.
И вдруг она вся замерла от одной мысли. Она подумала…
Она вдруг ясно представила, как спрашивает ее отец таким вот равнодушным тоном того человека, Генкиного отца: «Вы-то, собственно, какую цель преследуете?» И человек вспыхивает. И уже не в силах сдержаться. Она вдруг поняла сейчас, что так может быть, что так могло быть…
Сколько она помнит отца, он ни разу, никогда не закричал на мать или на нее, на Таню… «Мой муж никогда не повышает голоса», — любила говорить мама своим знакомым. «Ваш муж удивительно спокойный человек, — говорили маме ее знакомые. — Вам просто повезло».
И Таня тоже всегда гордилась этим.
А теперь… Теперь она не знала, что думать, она совсем запуталась в своих мыслях.
Она слышала, как прощались гости, как говорила Виктория Ивановна:
— Что же это нам Танечка сегодня ничего не сыграла? Я так люблю слушать, как она играет…
А мама отвечала:
— Наверно, устала. Теперь ведь у них огромная перегрузка в школе, ужасно много задают уроков…
Потом все затихло, даже телевизор перестал работать, наверно, папа выключил его, принялся за газеты.
В коридоре хлопнула дверь, прозвучали мамины шаги, и мама вошла в комнату.
— Таня, ты еще не легла? А я думала, ты спишь… Ну, тем лучше. — Она подошла к Тане и положила руку ей на плечо. — Таня, я давно тебе хотела сказать, ты портишься прямо на глазах. Я даже не знаю, что и думать. Я всегда мечтала, чтобы у меня была воспитанная дочь, а ты сегодня… Мы как раз с папой собирались купить тебе часы, а теперь…
— И не надо! Не надо мне ваших часов! Ничего не надо!
— Таня, как ты разговариваешь с матерью! Прекрати сейчас же! Я завтра же пойду в школу и наконец выясню, кто на тебя так влияет!
— Ну и иди! Иди, пожалуйста! — выкрикнула Таня и заплакала.
Несколько минут мать молчала. Потом она осторожно тронула Танино плечо.
— Таня, я не понимаю, что с тобой происходит? Раньше ты была со мной откровенна, у нас не было друг от друга никаких секретов. А теперь мне кажется, что ты от меня что-то скрываешь…
— Девочки! — прокричал из соседней комнаты папа. — О чем вы шепчетесь? Раз, два, три, я иду подслушивать!
В первый раз Таня не ответила ему, как обычно, но он, видно, и не заметил этого, потому что снова зашуршал своей газетой.
А Таня молча глотала слезы, она ощущала на своем плече ласковую мамину руку, ощущала ее тепло, знала, что сейчас они помирятся, и в то же время с горечью и грустью угадывала, что это не последняя ссора, что впереди будут другие, что что-то уже изменилось и их отношения никогда уже не смогут стать такими же, как раньше…
Дети до шестнадцати
Глава 1. Еще бы мне не запомнить эту фамилию!
По вечерам, как только начинает темнеть, мы все, всей нашей компанией, собираемся во дворе, возле шестой парадной.
Первыми обычно приходят Эрик и Витёк. Эрик приносит «Спидолу», он крутит ручку настройки, стараясь отыскать что-нибудь стоящее, а Витёк молча стоит рядом, сунув руки в карманы, поглядывая по сторонам.
Двор наш огромный, как площадь, асфальтированный, с клумбой и детской площадкой посередине, с приземистым зданием котельной в дальнем углу. Оттуда, из дальнего угла, из семнадцатой парадной, появляется Вадик. Он идет не спеша, словно вышел просто так прогуляться, словно и не замечает ни Эрика, ни Витька. Он самый старший из нас, единственный обладатель паспорта, но в то же время самый низкорослый — едва достает до плеча Эрику, который уже успел вымахать за метр семьдесят. Поэтому с Вадиком вечно происходят всякие неприятности и недоразумения, когда мы отправляемся в кино. Мы все, конечно, уже ходим на фильмы, которые детям до шестнадцати смотреть не разрешается, и на вечерние сеансы тоже ходим, ничего, пускают. Только Вадика обычно задерживает билетерша. И Вадик так обижается каждый раз, так злится — я вижу, его все время подмывает сказать: «А этих что же вы пропустили? Лучше у них паспорта спросите!» Он еле сдерживает себя. А тут еще мы начинаем отпускать всякие шуточки: «Куда ты, мальчик, тебе пора спать!», «Иди домой в кроватку, не мешай взрослым дядям смотреть кино…» — и при этом гогочем так, что на нас начинают оборачиваться. Мы-то знаем, что его все равно пропустят, как только он покажет паспорт. Раз есть паспорт, как могут не пропустить… Я думаю, он когда-нибудь все-таки не выдержит, не вынесет всех наших издевательств и выдаст нас, накапает на нас контролеру. Единственная надежда, что это случится не скоро, может быть, и мы к тому времени обзаведемся паспортами…
Вслед за Вадиком приходит. Серега, по прозвищу Бульдог. У него массивные, тяжелые челюсти, он коренастый и медлительный. Серега — заядлый шахматист, он вечно таскает с собой карманные шахматы и вечно уговаривает кого-нибудь из нас сыграть с ним. Но мы отказываемся: нам неинтересно, исход-то ясен заранее.
— Эх, слабаки, — говорит он, — ну хотите, ладью фору дам? А? Ну, ферзя?
Но и на таких условиях никто не соглашался играть. Подумаешь, выиграть с лишней ладьей — не велика честь, зато если проиграешь, ребята потом прохода не дадут, звона будет, звона! На это они мастера.
Пробегает мимо Алик с батоном в руках.
— Я сейчас, ребята! — кричит он. — Мигом! Только провизию оттащу!
Тут уже и я присоединяюсь к компании. Окна нашей квартиры выходят во двор, и мне отлично видно и шестую парадную, и ребят возле нее. Я не люблю появляться первым, потому что скучно одному торчать во дворе, и последним приходить тоже не люблю, потому что тогда можно пропустить что-нибудь интересное. Спускаясь вниз по лестнице, я встречаю Алика, бегущего из булочной.
— Ну, как наши? Собрались? — спрашиваю я. Спрашиваю просто так, оттого, что мне нравится это слово — «наши».
— Ага, — отвечает Алик. — Иди, я сейчас!
С Аликом я дружу давно, еще со второго, нет, третьего класса. Помню, когда мы перешли в четвертый, отец подарил мне набор химических реактивов и книжку «Занимательная химия», и мы с Аликом целые дни просиживали у нас в ванной — там была оборудована «химическая лаборатория» — и делали разные опыты: выращивали кристаллы медного купороса, получали дым без огня, пытались изготовить порох из бертолетовой соли, а то просто наугад сливали какие-нибудь бесцветные жидкости и вдруг неожиданно, к общему нашему восторгу, получали что-нибудь великолепно оранжевое или ослепительно синее… Однажды Алик прожег соляной кислотой огромную дыру на штанах, и после этого несколько дней его не пускали ко мне — его мать была уверена, что в один прекрасный день мы отравимся или взорвемся.
Приходит еще Лилька из сто четырнадцатой квартиры. Это единственная девчонка в нашей компании. Другие девочки, когда мы собираемся вот так, все вместе, и торчим возле парадной, обходят нас стороной, а Лилька ничего, говорит, с девочками ей скучно, с мальчишками куда интереснее… Лилька — невысокая, стриженная под мальчика, большеглазая. Когда она удивляется или восхищается чем-нибудь, она как-то по-особенному округляет глаза, и они становятся еще больше. «Таращится», — говорит про нее в таких случаях Вадик. Я попробовал один раз дома перед зеркалом — у меня так не получается. Лилька мне нравится, хотя я, конечно, никому никогда об этом не говорил и говорить не собираюсь. Да и другим ребятам, по-моему, она тоже нравится. Я замечаю: когда приходит Лилька, все наши начинают чаще острить и больше смеются, и разговаривают громче. А Вадику Лилька тоже, наверно, нравится — оттого, я думаю, он и грубит ей все время. Почему для Лильки сделали исключение и приняли ее в нашу сугубо мужскую компанию, я не знаю, это произошло еще до того, как я сам стал появляться по вечерам у шестой парадной.
Конечно, никто никого в нашу компанию не принимает и не исключает тоже. Каждый, у кого есть желание, может подойти к нам и стоять вместе с нами и слушать «Спидолу» Эрика сколько угодно, никому это не запрещается. Только бывает так, что какой-нибудь парень буквально из кожи вон лезет, острит и бросает реплики, и дает понять, что он знаком со всеми футбольными знаменитостями и к тому же прекрасно разбирается в транзисторных приемниках и так далее и тому подобное, но все же ничего у него не получается, никто на него не обращает внимания, и все его остроты словно повисают в воздухе, никто даже и не смеется и не отвечает. Мы продолжаем разговаривать между собой, будто его и нет, этого парня. Мол, хоть ты и стоишь сейчас рядом с нами, ты сам по себе, а мы сами по себе. А бывает, человек с первой фразы становится своим. Так было, например, с Аликом. Алик подошел, постоял молча, послушал, а потом сказал неожиданно:
— Ребята, а вы знаете, оказывается, дельфинов можно научить говорить по-человечьи, я сегодня прочел…