— Тут вам и мотыль, и шитик, и горох. У нас на Ладоге червей не богато — песок да камни, да Романыч для вас постарался, навозных накопал, один в одного. Гляди-ка, какой артист, так и пляшет.
Подцепив двумя пальцами длинного перепачканного землей червя, Любаша издали показала его Шурику. Червяк действительно был боевой, — он извивался и забрасывал хвост, словно с досады хотел завязаться узлом.
— Рыбка спасибо скажет… — засмеялась Любаша, бросая червяка в банку.
Все снаряжение снесли в лодку. Это была настоящая ладожская ладья с высоко поднятыми, одинаково заостренными носом и кормой, быстрая на ходу, поворотливая и устойчивая на любой волне. Пока ее отвязывали и усаживались, Любаша давала последние наставления:
— Как проедете мысок, а за ним камыш, потом протока и опять камыш, так в том камыше Романыч палок для жерлиц понатыкал. Щука-то сейчас по заводинкам малька гоняет…
Лодка была уже далеко от берега, а Любаша все еще что-то говорила, глядя в их сторону из-под локтя поднятой руки.
Павел Петрович греб не спеша, плавно занося длинные весла и уверенными рывками отталкиваясь от воды.
— Доставай-ка блесну, попробуй ловить на спиннинг, как на дорожку… Матовую бери, — небо ясное, вода светлая. Это осенью, в дождь, тогда лучше с блеском выбирать, чтобы заметней была.
Позвякивают уключины. Урчит вода под лодкой. Ветер, забравшись под рубаху, раздул ее пузырем. Медленно вращается катушка спиннинга, выпуская тонкую натянувшуюся жилку.
Больше всего боится Шурик, чтобы за блесну не ухватилась такая огромная рыбина, которая вытащит его из лодки вместе со спиннингом. Обеими руками держится он за пробковый конец удилища и со страхом ждет первого рывка.
Все случилось почти так, как он и ожидал. Кто-то ухватился за блесну и со всей силы потянул Шурика к себе. Он подался назад и зажал рукой катушку. Она больно ударила по пальцам и с веселым треском начала разматываться.
— Папа! Щука!
Павел Петрович притормозил лодку, посмотрел на леску и спокойно ответил:
— Зацеп. Я подам назад, а ты наматывай. Лодка шла назад так же хорошо, как и вперед.
Леска укорачивалась, но по-прежнему крепко удерживалась на глубине. Подъехали поближе, и в прозрачной воде Шурик увидел груду камней.
— Рыба так не берет, — объяснял Павел Петрович, освобождая блесну из щели в камнях. — Если намертво схватила, значит, или коряга, или камень… Сматывай, сейчас будем живца ловить.
В камышах солнце припекало сильнее. Остро пахло водорослями.
— Доставай поводки-невидимки, — командовал Павел Петрович. — От поплавка до крючка оставь сантиметров семьдесят… Вот так… Поплюй на червячка…
Шурик следил за каждым движением отца и старательно ему подражал. Но поводки выскальзывали из рук, крошечный крючочек норовил зацепить за штанину, а червяк долго и успешно сопротивлялся, решив, должно быть, что лучше умереть в лодке, чем быть проглоченным рыбой.
Грибком-сыроежкой торчит поплавок. Шурик даже мигнуть боится. Шепчутся камыши. Какой-то жучок-паучок пробежал на длинных лапках-ходульках по воде, остановился, подумал и скрылся. Будто кто-то ткнул пальцем в зеленое зеркальце, и пошли круги, только циркулем такие выведешь, всё больше, больше…
А где же поплавок?! Шурик и не заметил, как он ушел под воду. Чуть-чуть дергается удочка. С остановившимся сердцем тянет Шурик леску… Вздернул… Ура! Маленькая серебристая рыбешка бьется на невидимой жилке, вот-вот улетит в небо.
— С почином! — поздравляет Шурика отец. — Хорошее место, успевай закидывать.
Теперь уже Шурик чувствует себя заправским рыбаком. Снимая с крючка красноперку, он старается сохранять отцовский озабоченно-равнодушный вид.
— Хватит. Давай жерлицы ставить.
Колья, воткнутые Романычем, торчат неподалеку друг от друга. Павел Петрович привязывает к ним рогульки, осторожно поддевает крючочком плавник живца и пускает его в воду. Шурик наклоняется над бортом. Он видит, как рыбешка, обрадовавшись нежданной свободе, скользит вокруг кола, то натягивая, то опуская леску. Так она и будет резвиться, пока не приглянется прожорливой щуке. Шурик не говорит, но ему жаль эту глупую красноперку.
— Теперь поехали вон к той гряде, — показал Павел Петрович на выступавшие из воды мокрые лбы валунов. — Готовь крючки на окуней.
Покружив у камней, Павел Петрович спустил якорь, и лодка остановилась. Вслед за якорем нырнул и привязанный к длинной бечеве марлевый мешочек, вкусно пахнувший гречневой кашей и подсолнечным маслом.
— На кашу они и сбегутся, — подмигнул Павел Петрович, — а мы им скажем: "Не все сразу, господа, по очереди, пожалуйста". Поплавок подними повыше. Здесь глубина около четырех метров, а окунь — рыба серьезная, ближе ко дну держится, вот ты и рассчитай.
Только когда клюнул первый окунь, Шурик понял, что значит "рыба серьезная". Поплавок качнулся, наполовину погрузился, потом всплыл, стремительно понесся в сторону и пропал. Шурик сильно дернул согнувшуюся удочку, и тяжелая горбатая рыбина с размаху стукнулась о высокий борт лодки, сделала полное сальто и скрылась в озере. Эта схватка была такой короткой, что Шурик даже рот не успел закрыть.
Павел Петрович весело засмеялся:
— Догоняй! И крючок на память унес. Вот бродяга! Поводка как не бывало. Пришлось доставать новый. Ушел под воду и поплавок второй удочки. Павел
Петрович не спеша стал подтягивать до предела натянутую леску. Левой рукой он подхватил сачок и быстрым, точным движением вытащил из воды большущего желто-зеленого окуня с блестящими темными полосами на широких боках. Очутившись в бачке с водой, окунь поднял такой шум, как будто попал в кастрюлю с кипятком.
Шурик вошел в азарт. Он суетился, часто менял червей, забрасывал крючок то в одну сторону, то в другую.
— А ты не суетись, — успокаивал его отец. — Времени у нас много. А у тебя целое лето. Снимем комнатенку, маму привезем, будешь рыбачить, окуней на обед таскать. А потом еще уток стрелять поучишься.
Шурик вдруг увидел длинную череду беззаботных летних дней и почувствовал такую радость, как будто ему подарили и это озеро, и небо, и всех рыб, и камыши… Все твое! На всю жизнь!
Окуни пошли. Не так бойко, как красноперки, но пошли. Уже и на Шурикииом счету было четыре штуки, и одного из них даже отец отметил.
Павел Петрович взглянул на часы и прислушался. Издалека доносился похожий на стрекотание кузнечика шум моторной лодки. Он быстро нарастал, становился громче и торопливей.
Небольшой катер с нарядной ярко-желтой каюткой обогнул каменную гряду и двинулся к берегу. Нос его был приподнят и висел над белыми усами вспененной воды.
Шурик заметил, что рулевой в полосатой майке нарочно подвернул, чтобы подойти поближе к рыбакам.
Катер поравнялся с ними, и рулевой странным, сиплым голосом крикнул:
— Война, братцы!
Он бросил эти слова, даже не повернув головы, как будто выплеснул в пустоту снедавшую его тоску. Уже отъехав и выправив курс лодки, он повторил:
— Война!
— А-а-а! — докатилось до лодки.
Шурику показались очень смешными и голос рулевого и его манера разговаривать. Он хотел рассмеяться, но взглянул на отца и испугался. Лицо Павла Петровича стало серым и морщинистым, совсем не похожим на то радостное лицо, которое было у него лишь минуту назад. Он смотрел вслед катеру, и руки его бестолково перебирали мокрые лески двух удочек.
— Что он сказал, папа?
— Что?.. Да, сказал… Нет, пошутить он не мог, так шутить нельзя… Давай, сынок, скорее…
Они заторопились, кое-как укладывая снасти. Павел Петрович сердитыми ударами весел, далеко откидываясь назад, погнал лодку к берегу.
Шурик сидел на корме, смотрел на окуней, плещущихся в бачке, и думал.
Война… Он не видел в этом слове ничего страшного. В войну играли на улице. О гражданской войне пели самые лучшие песни. Вспомнились картинки из учебника истории: Полтавский бой… Бородинское сражение… Летят ядра. Скачут кони. Красиво… Русские всегда побеждали всех врагов, чего ж тут бояться? Даже интересно… Почему так расстроился отец?
Руки отца мелькали перед глазами — широкие, крепкие кисти с набухшими жилками. Они то подаются вместе с веслами вперед, то резко отталкиваются назад. Вперед… назад…
Простая мысль приходит Шурику в голову. Папа уйдет на войну. Вот этими руками он возьмет винтовку и будет стрелять. И в него будут стрелять, в него будут бросать бомбы. Его могут убить… Совсем. Навсегда… Этого не может быть! Скорее домой, скорей! Там все выяснится, все окажется не так. Папа никуда не уйдет.
На берегу их встретила Любаша. И у нее стало другое лицо, встревоженное, плаксивое. Коротко и неохотно отвечала она на вопросы Павла Петровича:
— Немец пошел войной… Города бомбил… По радио объявили…
В поезде было полно и тихо. Люди переговаривались вполголоса, скажут слово и подолгу молчат.
Павел Петрович и Шурик сидели у окна, друг против друга. Шурик смотрел в окно и вздрогнул от неожиданности, когда отцовская рука легла на его колено. Павел Петрович наклонился к нему и заглянул в глаза, как давно не глядел, — прямо в зрачки, глубоко и надолго.
— Вот какое дело, Шура. Я, значит, уйду в армию. Ты останешься с мамой. Ты уже не маленький, и о себе должен позаботиться и о ней.
Шурик не раз слышал эти слова: "Ты уже не маленький". Они всегда звучали укором, когда его распекали за какие-нибудь провинности. Он не обращал на них никакого внимания, потому что когда родителям было выгодно, они напоминали ему, что он еще молокосос, мальчишка. Но здесь, в вагоне, ему открылся подлинный смысл этих слов. Детство ушло. Оно отпало, как отрезанный ноготь. Сразу, без аттестата зрелости, без диплома, он вошел в круг взрослых, как равный, и на плечи его навалилась вся тяжесть взрослых забот, обязанностей, долга.
— Что бы там ни случилось, — говорил Павел Петрович, — на войне всяко бывает, будь для мамы опорой, помогай во всем. Я на тебя, сын, надеюсь.
Большая отцовская рука нашла руку Шурика и сжала ее с нежностью и силой.
— Я, папа, все сделаю, ты не думай…
Шурик отвернулся к окну. Отец похлопал его по коленке и уже веселым голосом сказал:
— А рыбку мы с тобой еще половим. Вот вернусь, и опять сюда приедем. Таких щук тягать будем! Эх, черт! — вспомнил он вдруг. — Ведь жерлицы мы так и оставили. Тоже рыбаки. Ну ладно, Романыч снимет.
Больше до самого Ленинграда они не сказали ни слова.
Елена Николаевна, часто хворавшая и еще два года назад по болезни оставившая завод, как будто сразу выздоровела. Она и ходить стала тверже, и голову держала выше, и говорила решительней. Только глаза ее смотрели на всех требовательно, без улыбки.
Она не плакала ни в то утро, когда провожали Павла Петровича, когда Шурик не мог оторвать лица от колючей отцовской шинели, ни потом, когда вернулись в опустевшую, притихшую квартиру. Она в тот же день пошла на завод и договорилась о возвращении на старое место. Как-то сами собой перешли к Шурику все заботы по уборке квартиры и по закупке продуктов. Он быстро научился чистить овощи, мыть посуду и подметать комнату, не запихивая мусор под шкаф и кушетку.
За один день все изменилось и на дворе и на улице. Хотя дни стояли теплые, солнечные, во дворе не слышно было ни шума, ни ребячьего смеха.
Почти у всех знакомых мальчиков отцы ушли на фронт, — у Ромки из четырнадцатой квартиры, и у Петьки Пузыря. Только об отце Славика, плававшем на каком-то торговом судне, ничего не было известно.
На улице, как всегда, было много людей, даже больше, чем обычно, особенно в военной форме. И на всех лицах — забота. В сжатых губах — забота, в нахмуренных бровях — забота, в строгих морщинках — забота. Никуда от нее не укрыться. Все озабочены огромным свалившимся несчастьем.
Все недавние поводы для разговоров потеряли свой смысл. Думы и разговоры о войне вытеснили все остальное.
— Вот бы пробраться в ихний главный штаб, — мечтательно говорил Юрка с обстриженными ресницами, — засунуть Гитлера в мешок и привести в плен. Во здорово было бы! Верно, Шурик? Сразу бы война кончилась и батя вернулся бы.
— Изобрести бы такое, как человек-невидимка, чтоб никто тебя не видел, — выдвигал другую идею Славка. — Приехать бы в Берлин и за одну ночь всех ихних генералов перекокать: бац! бац! Героя бы дали. Верно, Шурик?
Но Шурик даже не откликался на эти наивные вопросы. Он думал о настоящем деле. Возникавшую иногда мысль о побеге на фронт он тоже отбрасывал. Оставить маму одну — это было бы мальчишеством, которого отец никогда бы ему не простил. Нужно как-то иначе помочь бороться с врагом. Но как?
Однажды показалось, что такое дело нашлось. Прибежал запыхавшийся Ромка и с порога заорал:
— Давай, Шурик, бегом! Шпиона волокут!
Не задавая никаких вопросов, Шурик бросился на Улицу и увидел толпу возбужденных женщин и ребят, крепко державших какого-то здоровенного мужчину в темных очках. Все страшно шумели, трясли кулаками и всячески выражали свою ненависть к шпионам:
— В милицию! Нечего! Еще разговаривает!
Задержанный то криво улыбался побелевшими губами, то пытался что-то объяснить, но его никто не слушал. Не выпуская стиснутых рук, подталкивая в спину, его вели в отделение милиции.
У одной женщины Шурику удалось узнать, как задержали опасного преступника.
— Идет, оглядывается, всех сторонится и все озирается. Я его сразу приметила, и штаны в клетку, и очки на подлые глаза напялил.
Еще накануне распространился слух, что гитлеровцы сбросили на парашютах шпионов, и бдительные ленинградцы стали присматриваться к каждому подозрительному человеку. Шурик ненавидящими глазами смотрел на шпиона и ругал себя. Как это он, друг Виктора, не раз помогавший задерживать преступников, опустил руки в такие горячие дни?! Ведь это настоящее дело — вылавливать шпионов. С его наметанным глазом он их разом всех переловит.
Хотя в отделение милиции никого, кроме задержанного, не хотели впускать, Шурик с двумя женщинами пробился и стал свидетелем дальнейших событий. Шпион, очутившись в милиции, так обрадовался, как будто попал в родной дом. Он тяжело опустился на стул и облегченно вздохнул.
— Опять, товарищи, — сказал он, — чуть не убили. Дежурный милиционер объяснил женщинам, что этого гражданина уже проверяли, что никакой он не шпион, а командировочный из Львова, приехал на один ленинградский завод и застрял тут. Живет в гостинице. Документы в порядке.
— А чего он все ходит и оглядывается? — зло спросила одна из женщин.
— Гражданочки, — взмолился "шпион", — как же мне не оглядываться, когда меня уже до вас тащили и по шее надавали? Я же вижу, что вы меня опять волочить собираетесь. Никак до гостиницы добраться не могу. Я штаны другие надену, дайте только добраться. А очки у меня темные, потому что глаза больные. Вот все справки. Какой я шпион?
Дежурный стал вызывать машину, чтобы помочь несчастному человеку вернуться в гостиницу. Женщины ушли, хотя и смущенные, но не очень сильно. За ними плелся и Шурик, у которого пропало желание вылавливать шпионов на улице.
Дело нашлось во дворе, настоящее дело, надолго захватившее и Шурика и всех его друзей.
Дом перестал быть домом и стал "объектом противовоздушной обороны". Подвалы превратились в бомбоубежища, а крыши — в посты наблюдения. В красном уголке появились плакаты, на которых аккуратно одетые и причесанные молодые люди гасили зажигательные бомбы, боролись с огнем и оказывали первую помощь пострадавшим.
Молодых людей в доме осталось немного, и на занятия команды МПВО приходили совсем уж пожилые женщины и дряхлые старички. Они хотя носили противогазы и нарукавные повязки, но двигались так медленно, что приводили в отчаяние инструктора — высокого худощавого человека с желтым лицом и красными от бессонницы глазами:
— Ну что мне с вами делать?! Если вы так и во время бомбежки будете ходить, то весь дом сгорит, пока до воды доберетесь.
На одно из таких занятий попали Шурик со Славиком. Все, что говорил инструктор, оказалось гораздо проще, чем любой урок физики. Все было понятно и сразу укладывалось в голове. Медлительность "старичков" рассмешила ребят. Мальчиков выставили из красного уголка.