— Орехов!
— Здесь!
— Входи.
По шаткой деревянной лестнице Виктор повел Шурика и Федорова наверх в мансарду. После яркого дневного света глаза не сразу разобрались в темноте, пробитой одним лучиком карманного фонаря. Было жарко. Остро пахло керосином.
Один из бойцов отбивал доски, закрывавшие оконный проем. Отлетела одна доска, потом вторая, и в комнату белыми клубами хлынули свет и мороз. Шурик сначала увидел только опрокинутый стул и осколки разбитой лампы.
— Узнаёшь? — спросил Виктор, показывая на угол, где спиной к стене на полу сидел человек с руками, туго схваченными ремнем.
Шурик шагнул вперед и увидел окаменевшее лицо Тихона Фомича. Их глаза встретились. Тихон передернулся и стиснул зубы.
— Он самый! — подтвердил Шурик.
— Больше от тебя ничего и не нужно, — весело откликнулся Виктор. — Отправляйтесь отдыхать.
Уже на лестнице их догнал старший. Он крепко пожал им руки и сказал:
— Благодарю за службу, товарищи комсомольцы!
Шурик смущенно молчал. Федоров ответил за обоих:
— Служим Советскому Союзу!
Позвонили из штаба: "Орехову в 15.00 явиться к командиру полка". Шурик с довоенных дней не был в управлении милиции. Последний раз он прибегал сюда после окончания восьмого класса, чтобы похвастаться перед Виктором отметками и договориться с ним о летних "мероприятиях".
Предъявив часовому свое удостоверение, Шурик темными коридорами прошел к указанной ему двери. Он постучался, услышал голос Виктора и, переступив порог, отрапортовал:
— Товарищ командир полка! Боец Ленинградского комсомольского полка Александр Орехов явился по вашему приказанию.
— Здравствуй, боец Орехов! Как здоровье богатырское? Остался еще порох в пороховнице?
— Есть, — улыбнулся Шурик. — Как там этот Тихон?
— Какой он Тихон! Такой же, как ты Ганс. Старый немецкий шпион… Это, друг, мы крупную рыбину вытащили, с твоей помощью, так и записано.
— Да разве я один? Если бы не Оля, мы бы ушли.
— Знаю и про Олю, обо всем патруле доложено начальству.
— А как это он?..
— Тонко работал… Адрес ленинградский он у вашего жильца выпытал, когда тот уже в плен попал. А потом — дело техники. Протез ему изготовили хитрый, накладной, со скрипом. А документы все — и заключение медицинской комиссии, и белый билет — сработали по первому классу точности. Вот он с беженцами сюда и пожаловал. И в военкомат заявился, все честь честью. А потом развернул свою рацию, но действовал осторожно. Ракетницей только один раз воспользовался, во время первого налета, и то чуть не попался, но сумел тебе очки втереть…
— Так разве я мог… Он так здорово зажигалки гасил.
— Еще бы! Доверие завоевывал. К тому же он вовсе не хотел, чтобы такая удобная квартира сгорела, — невыгодно было. А вот во время последней бомбежки у него сорвалось. Тут ты ему здорово помешал. Хотел он тебя с пятого этажа сбросить — несчастный случай инсценировать, надеялся, что в такие дни никто разбираться не будет, — да не вышло. Он и драпанул. И опять ему протез помог. С ноги-то он сбросил, а на руку у него запасной был. Стал одноруким, только в большие холода прятал руку за пазуху, боялся отморозить. Этот фокус недолго его выручал. Его рация уже на крючке крепко висела, круг сжимался. А тут кстати и патруль бдительность проявил. За что тебе и награда полагается.
Виктор вытащил из ящика стола помятый конверт и протянул Шурику.
Такими круглыми красивыми буквами мог писать только один человек на свете — мама. Шурик держал листок, вырванный из тетради в клетку, и смотрел на буквы, как на чудо. Буквы никак не хотели складываться в слова, они существовали каждая отдельно и твердили одно и то же: "Мама пишет! Мама жива! Мама пишет!"
Письмо было адресовано Виктору. Елена Николаевна кратко сообщала, что долго выбиралась с нашими частями из окружения и что на ее два письма она не получила от Шурика никакого ответа. Она умоляла Виктора разыскать следы Шурика и написать ей. Жила она недалеко от Ленинграда, за Волховстроем, и служила в госпитале сестрой.
Долго читал Шурик эти несколько строчек и не мог начитаться.
— Почему же я ее писем не получил?
— Ничего удивительного. Либо в пути пропали под бомбой, либо здесь почтальон умер, не донес. Да и дома твоего уже давно нет.
— А вы уже написали ей?
— Нет еще… Напишу, а ты поедешь и сам передашь.
— Куда поеду?
— К матери…
— Не хочешь?
— Когда поеду к ней?
— Завтра.
Шурик с недоумением посмотрел на Виктора:
— Как это я поеду?
— Очень просто. За хорошую работу во взводе даю тебе десять дней отпуска, а поскольку отпуска сейчас не в моде, выпишу тебе командировку в Волховстрой. Завтра на ту сторону пойдет наша машина, с ней и поедешь.
— А как же взвод?
— Взвод взводом и останется. Или, думаешь, без тебя мы тут не справимся?.. Я тебе вот что еще хочу сказать… По годам ты у нас в полку вроде как внештатная единица. Поэтому возвращаться тебе не обязательно. Если мать будет настаивать и самому там понравится, оставайся, — я в обиде не буду, наоборот — советую.
— Дядя Витя, — чуть не заплакал Шурик, — что ж, вы избавиться от меня хотите? Не нужен я вам… Ребята останутся, а я…
Виктор присел рядом с ним на ручку кресла и самым добрым голосом сказал:
— Слово даю, не потому посылаю, что не нужен ты. Сам знаешь, что работал не хуже других. Но, во-первых, тебе нужно подкормиться, отощал ты больно. Ребята повзрослев, повыносливей, а ты свалиться можешь. Во-вторых, мама твоя беспокоится, — шутка ли, сколько ей досталось! А сердце у нее больное. Так что ехать тебе обязательно. А насчет возвращения там видно будет. Посоветуешься с матерью. Вернешься — примем. Останешься — тоже за тебя рады будем. Ясно?
Шурик кивнул головой.
— Теперь отправляйся во взвод, доложи Игореву, а завтра в это время приходи, документы будут оформлены, и поедешь.
— А письмо можно с собой взять?
— Конечно, бери. Там и адрес указан, пригодится.
Забыв по-военному повернуться, Шурик вышел из кабинета.
Во взводе сообщение о том, что нашлась мать Шурика и что он едет к ней на свидание, вызвало такой веселый переполох, как будто была одержана победа над немцами. Ребята хотели было качать Шурика, но сил не хватило, и его только повалили на койку и изрядно помяли. Совсем нехорошо вели себя девушки. Они обнимали и целовали Шурика как маленького и начали собирать со всего взвода самые целые и теплые вещи, чтобы снарядить его в дорогу.
Оля Светленькая бегала вокруг него, как курица вокруг последнего цыпленка, и озабоченно приговаривала:
— Ой, замерзнешь, боец Орехов, честное-пречестное, замерзнешь. Я тебе свои рейтузы отдам…
Шурик отмахивался от нее обеими руками. А Леня Федоров подзуживал:
— Ты, Оленька, сшей ему из своего одеяльца набрюшничек. Знаешь, как тепло от набрюшничка.
Оля на миг остановилась, обдумывая это предложение, и только смех всего взвода подсказал ей, что Федоров шутит.
— Шурик, ты оттуда сухарей привези, — наставлял Душенков. — Там знаешь какие сухари — ржаные! Как сахар!
— А еще концентрат есть такой, суп гороховый, — подхватывал Леня, — в таблетках. Одну таблетку на ведро воды — мировой борщ получается, с мясом! Не забудь.
Шурик впервые подумал, что по ту сторону Ладоги он сможет досыта наесться, и почувствовал себя виноватым перед товарищами.
— Я, ребята, все привезу, — обещал он. — Все, что достану, привезу, вот увидите.
— Ладно, брось, — похлопал его по плечу Федоров, — разыгрываем тебя. Сам хоть поправляйся.
— Нет, правда, привезу, — повторял Шурик и словно просил: "Вы не сердитесь на меня, я бы не поехал, да так случилось…"
Рано утром Шурик позвонил Виктору по телефону.
— Уже готов? — спросил Зубов. — Не терпится? Приходи часа в три.
— Я, товарищ командир, с одним вопросом. Помните, я вам о Славике рассказывал?
— Ну.
— Они умрут здесь, товарищ командир полка, Нельзя ли их вместе со мной перевезти? У них в деревне родственники есть.
Зубов ответил холодно:
— Трудное дело… Позвони через час. Я не уверен, будут ли места в машине.
Мысль о Славике и его бабушке пришла ночью, когда Шурик ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть. Он представил себе, как обрадуется Ирина Васильевна, мать Славика, и решил уговорить Виктора. "В крайнем случае, — думал он, — я им свое место уступлю, а сам в другой раз поеду".
Но на эту крайнюю меру идти не пришлось. Минут через сорок позвонил сам Зубов и сказал:
— Собирай их и приводи на площадь.
Пришла пора прощаться со взводом. Игорев внимательно осмотрел "заправочку" и разрешил:
— Можешь ехать! Будь жив.
— Я скоро вернусь, — пообещал Шурик.
Эту фразу он повторял всем, кому протягивал руку, хотя никто его ни о чем не спрашивал.
Оля заставила его натянуть поверх ватника старую красноармейскую шинель и подала ему чем-то набитый рюкзак.
— А это зачем? — нахмурился Шурик.
— Как зачем? — всплеснула руками Оля. — Зубной порошок зачем? Полотенце зачем? Белье? Стыдись, боец Орехов. Я там еще твоей мамы халатик положила, привези ей, больше в твоем драгоценном чемодане ничего не нашлось. А здесь, в газетке, хлеб, я тебе за два дня получила.
И опять она полезла целоваться. Но на этот раз Шурик ее не оттолкнул, а только отвернулся, и она чмокнула его в ухо.
На квартире у Славика ничего не изменилось. Бабушка все так же лежала на кровати. Славик сидел около железной печурки и аккуратненько рвал книжки. В квартире, куда их переселили, раньше жил какой-то чудак, собравший целую гору книжек. Они очень хорошо горели. Особенно удобными были толстые тома с золотой надписью на корешках: "Свод Законов Российской Империи". Двух таких томов хватало, чтобы обогреть комнату.
Славик очень обрадовался Шурику. Он улыбнулся, и лицо у него стало как у старичка.
__ Давайте собираться, — бодро приказал Шурик. — Сейчас я повезу тебя и бабушку через Ладогу в деревню.
Бабушка безучастно повернула голову на подушке. В глазах ее не было никакого интереса к словам Шурика.
— Поедем в деревню, бабушка, на машине. Там молока сколько захотите.
— А мама? — спросил Славик.
— Мама останется. Без вас ей пайка хватит, и ей будет хорошо. Верно, бабушка? А так вы все помрете. Собирайся, Славка, одевайся потеплее, живей ворочайся, а то машина уйдет.
У Славки не было ни ватника, ни ватных штанов, но зато он ходил в валенках и еще нашлись три пары теплого белья и свитер. Все это Шурик заставил его напялить на себя, и со спины он опять стал похож на того упитанного Славика, который за один присест мог сжевать целую коробку конфет.
Труднее оказалось собрать в дорогу бабушку. Она все еще не понимала, куда ее хотят везти, но покорно позволила ребятам поднять себя с постели. Стоять она не могла. Шурик это предвидел.
— Тащи салазки, — крикнул он Славику. Узенькие детские салазки, на которых так весело
было спускаться с ледяных горок, поставили посреди комнаты. Но, чтобы усадить в них бабушку, пришлось немало потрудиться. Закутанная в толстое ватное одеяло, она сваливалась то в одну сторону, то в другую. Шурик перехватил снизу ее ноги полотенцем и завязал концы узлом.
— А ты, — сказал он Славику, — будешь сзади поддерживать ее за спину.
Они уже подтолкнули салазки к дверям, когда Шурик вспомнил, что нужно оставить записку Ирине Васильевне, чтобы она не удивилась, когда придет в пустую комнату. На клочке бумаги он написал: "Тетя Ира! Вы не беспокойтесь. Я повезу бабушку Славика через Ладогу, в деревню, на милицейской машине. Кушайте свой паек спокойно. Я скоро приеду и все расскажу. Шурик".
С лестницы салазки спускали медленно, на каждую ступеньку отдельно. Зато по улице они заскользили совсем легко. Шурик тянул за веревочку, а Славик подталкивал сзади, придерживая бабушку. Снег сильно скрипел и слепил глаза. На бабушку никто не обращал внимания. Часто встречались такие же салазки с лежавшими или сидевшими людьми.
Приходилось останавливаться, потому что Славик уставал и садился на снег. Шурик поднимал его, тихонько похлопывал по спине, и они двигались дальше.
Наконец-то салазки вкатили в широкие двери управления милиции. После объяснения с часовыми въехали в большую комнату, где уже толпилось много людей. У стенки, по соседству с теплой печкой, сидело еще несколько женщин и детей. Шурик придвинул салазки поближе к печке и пошел к Виктору.
И здесь было много народу. Но Виктор увидел его издали, подозвал и вручил большой конверт:
— Спрячь. Здесь командировочное удостоверение, справка взамен карточек и письмо твоей матери. Друзей своих привез?
— Ага. А их пропустят?
— Их в общий список эвакуированных занесут. Скоро поедете. Давай руку. Наш разговор запомнил?
— Помню.
— То-то же! Счастливо добраться. Иди.
Ирина Васильевна, испуганная и заплаканная, появилась перед самой посадкой в машину. Она, оказывается, очень расстроилась, прочитав записку Шурика, и с трудом нашла их в милиции. Она привезла с собой на саночках большой узел с вещами и, опустившись на него, чуть слышным голосом выговаривала Шурику:
— Ты ведь большой мальчик. Как же ты мог увезти их без документов, без белья, без чашек и ложек? Да и адреса деревенского у тебя нет. Куда бы ты их повез? — Потом, ухватившись за него обеими руками, она добавила: — Родной ты мой.
Подъехал грузовик с фанерной крышей. Его кузов был устлан старыми тюфяками и еще тяжелым брезентом. На этой машине эвакуировалось несколько милицейских семей, и разместиться в ней было не так просто. Бабушку удалось пристроить спиной к кабинке водителя. Рядом с ней, на узле, сидел Славик. Когда задний борт был уже поднят, Шурик еще раз попрощался с Ириной Васильевной и влез последним. Он просунул ноги под брезент, поднял воротник шинели, глубоко засунул руки в рукава и сжался в тугой комок.
Ехали быстро. На окаменевших сугробах резко встряхивало. У Марсова поля застряли в глубоком снегу. Водитель подавал машину то вперед, то назад. Шурик видел, как задние колеса бешено вертелись на одном месте, стреляя мерзлыми белыми дробинками.
На правом берегу Невы по накатанной дороге поехали еще быстрее. Мороз пробрался сквозь все одежки и проник внутрь, в живот, в грудь, Ресницы на глазах слипались и примерзали друг к дружке. В кузове никто не шевелился. Никто ничего не говорил.
"Может быть, все умерли?" — думал Шурик. Он с трудом расклеивал тяжелые ресницы и снова видел белую дорогу позади и темные бесформенные фигуры людей по бокам и в глубине кузова. Он шевелил ногами под брезентом, поводил плечами, чувствуя холод задубевшей рубахи, сжимал и разжимал пальцы. "Скоро приедем… Мама встретит… У нее тепло и хлеб на столе…"
Проехали редкий лесок, и машина остановилась. Шофер вылез и стал стучать заводной ручкой по скатам. Сидевший рядом с ним в кабине пожилой человек в милицейской шинели подошел к кузову и охрипшим голосом спросил:
— Живы, братцы-ленинградцы? Послышались голоса, похожие на стоны раненых.
Какая-то женщина спросила:
— Скоро ли, Прокофьич? Замерзаем. Скоро. Теперь скоро погреемся…
Мотор нехотя завелся, машина дернулась, и снова белыми рельсами побежали назад следы ее колес.
Стемнело. Показались деревенские домики, — черные, без единого огонька, заваленные синим снегом.
Шурика дрожало все тело. Замерзла голова. Пальцы не разгибались. Никогда еще не было так больно от холода.
Машина остановилась неожиданно. Шофер отбил крючки заднего борта и со стуком опустил его.
— Слазьте! Обогрев!
Шурик попробовал выбраться из-под брезента и не мог. Он перевалился через край и упал бы головой, если бы его не поддержал сопровождающий милиционер.
— Закоченел? — участливо спросил он. — Беги в избу. — И стал снимать других.
Переставляя ноги как палки, Шурик добрел до темневшего на бугорке дома, толкнул плечом набухшую дверь и упал куда-то в душную спасительную теплоту. Его подхватили сильные руки, потащили к свету, к печке, и тысячи тоненьких иголочек впились в кончики пальцев.