«Хорошо бы, — думал он, — пожар. Пожарники скачут. Народ бежит. Здорово. Я б в окошко — чок: «Пожар!»— и ходу. Ух, здорово бы!»
Он приподнялся, осмотрелся: а не горит ли где на самом деле? Темно. Тихо. Вода плещется о берег. На церковной колокольне кричит птица: «кра!» Крикнет раз и замолчит. Потом опять: «кра!»
«Скучно», Думал Ирмэ.
И вдруг близко, совсем рядом увидел огонек. Не огонек — искра. И не горит — еле тлеет. Еле тлеет, а не тухнет. А то вдруг ярко вспыхнет. А там опять — еле тлеет и слабо светится во тьме.
«Что такое?» подумал Ирмэ.
Он понюхал воздух. Гарью не пахнет. Что за черт?
— Алтер, — сказал он, — глянь-ка, что такое.
Алтер посмотрел.
— С-светлячок, — сказал он вяло.
— Нет, — сказал Ирму. — Не то. Идем — поглядим.
— Чего там г-глядеть? — сонно отозвался Алтер. — Светлячок, ну!
— «Светлячок, светлячок»! Говорят тебе — не то. Идем.
— Не и-пойду, — уперся Алтер. — Иди один.
— У, ты! — Ирмэ плюнул. — Герой!
И пошел один, осторожно, на цыпочках. Искра не разгоралась — только дрожала слегка. Чуть-чуть. И вдруг Ирмэ понял: папироса! Он хотел было незаметно повернуть к лестнице, к дому. Но тут искра ярко вспыхнула. Ирмэ вскрикнул: он увидел знакомое рябое лицо и прозрачный светлый глаз. Глаз смотрел прямо, в упор и подмигивал.
— Степа! — крикнул Ирмэ и побежал.
Он бежал улицами, переулками, по пустырям, по огородам. Пробежал базар. И все время слышал за собой чьи-то шаги — догонял кто-то. Степа! Ирмэ устал: ноги подгибались, подкашивались ноги, и дышал он тяжело, с хрипом. Но остановиться нельзя было, никак. Остановишься — смерть. Убьет. Убьет, вор.
Наконец у самого дома Ирмэ услышал за спиной тихий шопот: «И-Ирмэ, это я». Фу ты, Алтер!
— Я думал — Степа. — Ирмэ сел, закрыл глаза и замолчал. — Счастье, что ушли, — сказал он, помолчав. Зарезал бы Степка.
— Н-ну?..
— Дважды-два.
— Ч-чего это?
— Было дело, — сказал Ирмэ. — Потом скажу.
— А т-теперь — как? — сказал Алтер.
— Подождем сколько-то и назад. Что делать? Надо.
— Л-Лейбе-то сказать?
— Насчет Степы? — сказал Ирмэ. — не стоит. Он не за ними. Он за мной.
Вернулись ребята кружным путем, мимо кузниц, мимо бани, а то — базаром — еще на Степу нарвешься. Нет. Уж лучше не надо.
И только подошли они к домику у реки, как распахнулась дверь и на помост вышли Лейбе и Герш. Герш был высокого роста — на целую голову выше Лейбе — и, несмотря на свои двадцать шесть лет, совсем седой. Лицо — длинное, худое, на носу — очки, хотя смотрел он почему-то поверх очков, как старик.
Лейбе был без шапки, шумный и веселый.
— Ну, ребята, — сказал он, — как дела?
— Помаленьку, дядя Лейб, — сказал Ирмэ.
— Всё в порядке?
— Будто так.
— Глядели-то в оба?
— Известно.
— Ничего такого не заметили?
— Ничего такого.
— Ну, спасибо. Благодарствую, — сказал Лейбе. — А сейчас, ребята, вольно. По до-мам.
— Погоди-ка! — громко сказал Герш. От военной службы у него осталась привычка говорить коротко и громко. — Минут десять назад где были?
— Тут, — сказал Ирмэ.
— Тут ли? — сказал Герш. — Я выходил, окликал — никого.
Мальчики молчали.
— Ну, ребята, — сказал Лейбе. — Вас спрашивают, — где были минут десять назад?
Мальчики молчали.
— Тут что-то не так, — сказал Лейбе. — Где были? Что случилось?
— Мы б-бежали, — несмело проговорил Алтер.
— Куда бежали? Чего бежали? — удивился Лейбе.
— От С-Степки.
— Какого Степки?
— Слободского Степки, ну, — сказал Ирмэ.
Лейбе насторожился.
— Слободского Степки? — сказал он. — Он что — тут был?
— Тут.
— Степка? Тут? Где тут?
Ирмэ показал.
— Вот, — сказал он. — Сидел и дымил.
Лейбе свистнул.
— Та-ак, — сказал он. — Чего не постучали?
— Мы, по совести-то, т-трухнули малость, — сказал Алтер.
— Эх-ма! — Лейбе покачал головой. — Наделали вы делов. Знаешь, кто этот Степа? — повернулся он к Гершу.
— Слыхал что-то, — сказал Герш. — Вор?
— И шпик. Вор и шпик, — повторил Лейбе. — Доносчик. Понимаешь? — Он стоял красный и злой.
— Так-то, братцы, не годится, — сказал он сердито.
— Мы не знали, — виновато сказал Ирмэ.
— Понимаю, что не знали, — сказал Лейбе. — А все одно — так-то не делают. Надо бы свистнуть, крикнуть. Дать знать, одним словом. А то так-то — не дело. Ну, ладно. Спасибо и на этом.
Он повернулся и вместе с Гершем пошел в дом.
— Ну, б-брат, сработали! — сказал Алтер.
— Да уж. — Ирмэ плюнул.
Они медленно плелись вверх по улице и молчали.
— Ничего, Ирмэ, — проговорил наконец Алтер, — в другой-то раз б-будем знать.
Ирмэ не ответил. Он шел, свесив голову и цыкал зубом. Сплоховал; рыжий, сплоховал.
Глава восьмая
Сторожки гуляют
Когда ребята подходили к Большому колодцу, была полночь, и по всему местечку пели петухи.
У колодца уже ждал Хаче.
— Кончил дела? — сказал он.
— Кончил.
— Много наработал?
Ирмэ невесело усмехнулся.
— Много, — сказал он. — Сто рублей.
— Сто т-тумаков, — поправил Алтер.
— Продавать их будете? Или как?
— Купишь — и-продам.
— Почем фунт?
— Мы и-поштучпо.
— Ладно. — буркнул Ирмэ. — И без вас тошно.
Полночная глушь стояла над местечком. В домах потушепы огни. Все спит. Даже собаки не лают — уснули. Только птица на церковной колокольне не хотела угомониться. «Кра» — кричала она хрипло. И потом — у «яток» чего-то шумели, галдели чего-то у «яток», горланили.
— Сторожки б-балуют, — сказал Алтер. — Идем?
У «яток» сторожек собралась орда целая, отчаянный все народ — бойцы, вояки, вооруженные до зубов: у этого — палка, у того — кнут, у третьего — батькин ремень от штанов. Дело-то ночное — знаешь. Сторожки шумели, галдели, старались друг перед другом. Один скакал вокруг «яток» на четвереньках, подпрыгивал, лягался и ржал, как лошадь. Другой взобрался на крышу, лег, растянулся и, стукая себя кулаком но животу, приговаривал: «Левой! правой! Шагом арш!»— «Легче, тюря, легче! — кричали ему снизу. — Лопнешь!» Ребята постарше сидели рядком на длинной скамье, сидели, курили, болтали о том, о сом. Посредине восседал печник Пейше, дядя тучный и тупой. Он что-то врал, Пейше, — должно быть, нес несусветное что-то, — ребята гоготали, покатывались прямо со смеху.
— Другой раз, — говорил Пейше, — зовет пан еврея-арендатора и говорит ему…
Но что сказал пап еврею-арендатору — ребята так и не узнали. Вдруг раздался свисток, и у «яток» появились два пожарника, в медных касках, в брезентовых сапогах. Поверка.
— Пробойная улица? — сказали пожарники.
— Тут! тут! — в два голоса ответили сторожки с Пробойной.
— Почтовая улица?
— Тут. Тут.
— Улица Сапожников.
— Тут, — сказал Ирмэ.
— Второй где?
— Не пришел второй, — сказал Ирмэ.
— Кто?
— Бенче-хромой.
— Запиши, Нисен, — сказал старший пожарник, лавочник Сендер, помощнику.
Когда пожарники ушли, Пейше встал, потянулся, зевнул.
— Что ж, ребятки, — сказал он, — поверка прошла, — можно и на боковую. Так, что ли?
— Ясно, — сказали ребята. — А придут еще, скажем: тут он, сейчас будет.
— Эге, — сказал Пейше, — верно. А вам, ребятки, спешить-то некуда. Вам-то еще и погулять можно. Так я говорю?
— Факт, — сказали сторожки.
Пейше ушел.
— Ребята, — сказал Ирмэ, — надо б хромого поднять. А то — он дрыхать, а я за него отдувайся.
— И то, — сказали сторожки.
Начали они мирно и чинно: подошли к дому хромого, стали полукругом и на разные голоса, кому как дано — кто тонко, кто густо — замяукали. Командовал паренек лет пятнадцати, в полосатых рваных штанах, по имени Симон. Он махал рукой и приговаривал: «Раз-два! Мяу-мяу. Раз-два! Мяу-мяу».
Открылось окно соседнего дома, и на улицу высунулась заспанная всклокоченная голова кожевника Гдалье.
— А? — проговорила она сонным голосом. — Что такое?
— Ничего такого, господин Гдалье, — сказал Симон. — Хромого будим. Его сторожка, а он, понимаете, спать. Барин!
Гдалье засмеялся.
— Напугаете его до смерти, — сказал он и закрыл окно. Но потом опять появился в окне и сердито крикнул: — А только не дело это — всю улицу подымать.
— Заметано, господни Гдалье, — сказал Симон. — Точка.
— Точка-шмочка, — проворчал Гдалье. — Не галдеть — и все. А то — водой окачу.
— Ясно, господин Гдалье, — сказал Симон. — Точка.
Гдалье со стуком захлопнул окно. Сторожки приумолкни.
— Не беда, орлы, — сказал Симон. — Поведем, значит, атаку с флангу. Только и всего. Ясно?
Он подошел к окну, потянул раму — нет, не открыть. Тогда он постучал и крикнул басом:
— Бенче, вставай!
Бенче проснулся. Проснулся и побежал к окну.
— А? кто?
— «Кто?» Я — вот кто! — сказал Симон. — Урядник. Где у тебя лампа?
— Какая лампа, пан урядник?
— Видал! «Какая лампа, пан урядник?» — сказал Симон. — Да ты что? Оглох, что ли? Сказано было, чтоб по случаю именин его величества государя императора на окне лампа горела или там свеча. Не слыхал ты, что ли, хромой чорт? Или тебе закон не писан?
— Не слыхал, пан урядник. Ей-богу, не слыхал. — пробормотал Бенче. — Да я что? Я могу. Я враз…
Он заковылял куда-то вглубь комнаты, с кем-то пошептался, с женой, верно, — и вот на окне действительно появилась свеча. Она горела ровным светом, освещал подоконник и раму.
— Чтоб до утра так, слышь? — сказал Симон. — А то гляди у меня.
— Понимаю, пан урядник, понимаю, — пролепетал Бенче. — Чтоб до утра. Так. Так. Понимаю.
Сторожки прямо пальцы кусали, чтоб не заржать. Вот ведь — поверил. Поверил, чучело.
— Все в порядке, — сказал Симон. — Потопали.
Сторожки двинулись шумной толпой.
— Тихо, орлы, тихо, — сказал Симон. — Поздно же.
Верно, было поздно, очень поздно, глухая ночь. Из открытых окоп, из полуоткрытых дверей доносились и храп, и сап, и вздох, и стон — Ряды спали. Многие спали не в доме, — а на крыльце, во дворе, под открытым небом, — в комнате душно, дышать нечем. А по ночным пустынным улицам веселой: оравой шли сторожки.
— Стоп, орлы, приехали, — скомандовал Симон.
Подошел к какому-то дому, толкнул коленом дверь и вошел в сени. В сенях на легкой парусиновой кровати спал толстый парень. Он лежал на спине, по пояс голый и дышал ртом, как рыба.
— Смерл, вставай, — сказал Симон. — Река горит, Смерл.
Парень не ответил. Он спал. Симон двинул его кулаком в бок и крикнул:
— Вставай, говорят! Река горит!
Парень спал.
— Так я и знал, — сказал Симон. — Колода.
Он взял Ирмэ, Алтера, и Хаче и повел их в сени.
— Бери-ка вот колоду, — показал он на парня, — и неси на улицу. Ясно?
— Зачем? — сказал Хаче.
— Много будешь знать — состаришься, — коротко ответил Симон. — Сказано те: бери — и точка.
Ребята подняли кровать и понесли. Парень не проснулся. Не пошевелился даже. Он спал крепко. На улице кровать окружили сторожки, и шествие двинулось к базару. Шествие было торжественное, но тихое, — Симон приказал, чтоб ни звука. Носильщики менялись часто: «колода»-то была здоровой, пудов в пять весом, не меньше. На остановках Симон слегка щелкал «колоду» по носу, — проверял: спит — не спит? Парень спал.
— Так, — говорил Симон. — В порядке. Следующий. Кто следующий? Взяли. Ясно.
Вдруг — у самого базара — впереди показался человек высокого роста, без шапки и босой. Он был уже совсем близко и шел прямо на «колоду».
— Орлы, бегом! — скомандовал Симон.
Сторожки бросили кровать и — врассыпную, кто куда. Ирмэ, Хаче и Алтер засели неподалеку, за крыльцом соседнего дома, — крыльцо было широкое, с резными перилами, с навесом. Сидели тихо, не дыша.
Ирмэ не удержался, — осторожно выглянул, присмотрелся и повеселел.
— Да это же Исроэл, божедур, — сказал он.
— Дурье, — сказал Алтер. — И-нашли кого и-пу-гаться.
Исроэл, «божедур», огромный рыхлый человек, в грязных отрепьях, без шапки, без сапог, медленно шел по улице. Подошел к кровати, постоял, посмотрел и дальше пошел. Шел, думал о чем-то и молчал. Он всегда молчал. Когда-то, в давние годы, это был самый ученый человек в местечке, светлая голова. Он учился где-то в городе на доктора. Как он попал в город, как он учился, небогатый парень из местечка, — не понять. И вдруг, нежданно-негаданно, появился в Рядах. Пришел как-то под вечер в синагогу, лег в углу на скамью и заснул. Никто понять не мог: что такое? с чего он? А наутро-то поняли с чего: не в уме человек, тронулся, — «божедур»! Так он и остался в Рядах. Днем спал — в синагоге, в поле, ночью ходил по улицам. Ходил, думал о чем-то и молчал.
Ребята подошли поближе.
— Исроэл, — сказал Ирмэ, — ты о чем это все думаешь-то?
Сумасшедший посмотрел на Ирмэ пустыми глазами, почесал бороду, спину, волосатую голую грудь, но ничего не ответил.
— Исроэл, — сказал Алтер, — ж-жениться хошь?
— Файтл сосватаем, не кого-нибудь. — Ирмэ подмигнул.
— Ну, тихо! — сказал Хаче. — А то знаешь? Глумилась верша над болотом, да сама туда же пошла.
Он свернул цыгарку, сунул ее сумасшедшему в руку, чиркнул спичку.
— На, — сказал он, — покури.
Исроэл взял цыгарку, послюнил ее, закурил. Потом повернул и медленно, с трудом волоча большие ноги, пошел к базару.
Мальчики долго смотрели ему вслед.
— А какая была голова! — сказал Хаче. — Золото.
— Да-а! — Ирмэ вздохнул.
— Они в-все такие, — сказал Алтер, — у-ученые-то.
— Ты почем знаешь? — сказал Хаче.
— Б-батька говорил.
— «Б-батька, б-батька», — проворчал Ирмэ. — Много твой батька знает.
Они вернулись к парню, накрыли его до подбородка одеялом, закутали, чтоб тепло было.
— Спи, жеребчик, спи, полено, — пропел Ирмэ тонким голосом. — Пусть тебе приснится сено.
— Спи, колода, спи, дурак, — подхватил Алтер. — Пусть тебе приснится мак.
Ребята помолчали, прислушались — спит? Спит. Они обошли кровать и поспешно, пока никто не заметил, — юрк в ближайший переулок.
Подул ветер. Зашумели деревья. Темнота, как всегда перед рассветом, сгустилась, отвердела.
— Пора, ребята, — сказал Хаче, — а то скоро засветает.
— И то, — сказал Ирмэ, — пора.
Ребята подошли к дому Рашалла, остановились, осмотрелись. Дом был крепкий, в два этажа, крытый листовым железом. Вывеска «Лен и пенька, Ф. Рашалл» была прибита не к крыльцу, как обычно, а прямо к стене, над самыми окнами.
Хаче покачал головой.
— Больно возни много, — сказал он.
— Ничего, — сказал Ирмэ, — сладим.
Однако и сам понимал, что «сладить»-то будет не просто. Вывеска тяжелая. И висит неудобно. Неподходяще висит. Лестницу бы. А где ее взять-то, лестницу?
— А то, может, так, — сказал он. — Эту оставить на месте — куда ее? — а сюда еще — «аптека»?
— Нет, — сказал Хаче. — Не годится. Тут-то всякий дурак поймет, что дело нечисто. Это не работа.
— Ладно. — Ирмэ решительно шагнул к базару. — Снимем ту, а эту потом. Не убежит.
— Можно, — сказал Хаче, — так-то оно можно.
Аптека помещалась в длинном одноэтажном доме, недалеко от базара. В доме еще горел огонь — против двери, за круглым столиком, сидел сам аптекарь, господни Гроссберг. Перед ним лежала раскрытая книга, по он не читал, — он спал. Он сопел и фыркал, а лысина блестела на огне, как медный самовар. И, как пятно на самоваре, на лысине чернела муха. Ирмэ осторожно приоткрыл дверь, заглянул.
— Вот храпака то задает, — сказал он, — даже плешина вспотела.
— П-плюнуть бы ему на п-плешину, — сказал Алтер.
— Ну-ну, — проворчал Хаче, — нечего дурака-то валять Дело — так дело. А то я — домой.
Вывеска была небольшая, на зеленом поле одно слово белым: «аптека», и висела она невысоко Ребята без особых хлопот, легко и просто, сняли ее с крюков. Жесть даже не звякнула.
— Чисто сделано, — сказал Ирмэ.