ростом был старик по груди,
кривоногий, с виду злой,
словно чёрт иль домовой.
А наряжен был в одёжу,
что и пугалу не гоже
надевать, чтобы на двор
отправляться в свой дозор.
Увидав такую рожу,
осенялся всяк прохожий
за его спиной крестом
и спешил укрыться в дом.
Так он шёл, как ты намедни,
и свернул во двор соседний,
в тот вон дом наискосок.
Лишь ступил через порог,
не здороваясь с хозяйкой,
закричал: «А ну, давай-ка,
доставай из печки щи
и другую снедь тащи.
Отощал я по дороге,
как к весне медведь в берлоге,
люд всё жаден да горяч
зажимает, сволочь, харч».
Дарья, так зовут соседку,
без расспроса и разведки
старика пинком под зад
угнала за палисад,
и со злости так отбрила,
как вовек не говорила
ни подругам, ни врагам –
не слыхать такого б вам.
Старикан, дослушав Дарью,
говорит: «Тебе на псарне
жить и лаять злобным псом,
сторожить хозяйский дом».
К ночи лаять, как собака,
стала Дарья-забияка
и, на радость колдуну,
выть по-волчьи на луну,
а на третий день иль пятый
стала баба волосатой.
Из-под юбки вылез хвост,
и теперь она, как пёс,
вместо речи человечьей
им виляет нам при встрече.
Видно, есть что рассказать,
да не знает, как сказать».
После этого рассказа
Марью сон оставил разом,
и она шагнула в ночь,
потому, как ждать невмочь.
Полетела птицей вольной
лесом тёмным, светлым полем,
в день иль два она дошла
до какого-то села.
В крайнем домике в окошко
тихо стукнула: «Немножко
дайте мне передохнуть,
больно тяжким был мой путь».
Перед Марьей дверь открыли,
в дом любезно пригласили,
после ужина нескор
завязался разговор.
Людям добрым обсказала
гостья с самого начала
про житьё своё, про зло,
что змеёю в дом вползло,
как она пошла по свету,
чтоб самой злодейство это
отмолить у колдуна,
раз на ней лежит вина.
Говорит хозяин: «Чуден
твой рассказ, но нашим людям
быль известна почудней.
Много лет назад и дней
мимо окон наших прямо
шёл старик никем незнамый
невысокий, с виду злой
с длинной грязной бородой,
с толстой палкой суковатой,
в платье рваном. С ходу в хату
к Акулине он зашёл,
не спросясь, залез за стол,
стал кричать на Акулину,
как на глупую скотину,
в общем, требовать обед,
будто бы не ел сто лет.
Акулина, хоть и баба,
но широкого масштаба,
для неё такой злодей,
что вороне воробей.
Рассердясь, она ухватом
деда выгнала из хаты
в дверь открытую во двор
на потеху и позор.
И давай срамить нахала,
мне самой, мол, хлеба мало,
не тебе варила щи,
у других иди ищи.
Если лень, пасись на травке,
воду пей, как бык, в канавке,
коль не мот ты, не транжир,
к холодам накопишь жир.
Старикан на эти речи
говорит: «Ещё не вечер,
чтобы ставни закрывать,
не хочу тебе мешать:
ешь, сударыня, досыта
травку прям из-под копыта,
из болота воду пей,
раз пожадничала щей».
Ближе к вечеру в скотину
превратилась Акулина,
во дворе у нас стоит,
сено ест и всё мычит,
а сказать не может слова
бессловесная корова».
Марья ахнула: «И тут
к колдуну следы ведут».
Спозаранок она снова
колдуна искать готова,
всем отвесила поклон,
как ведётся испокон,
пожелала на прощанье
исполнения желаний
добрым людям за приют,
за утеху и уют.
* * *
Есть судьба, а есть судьбина,
та ведёт, та гонит в спину.
Марью доля довела
до какого-то села.
Здесь в тесовые ворота
тихо стукнула: «Хоть кто-то
дайте страннице ночлег,
буду помнить вас вовек».
Добросердые селяне
в дом пустили, жарко баню
истопили, разносол
весь поставили на стол,
гостью дружно угощали,
а когда есть-пить устали,
принялись за разговор,
как всегда про всякий вздор.
Марья всё им рассказала:
как жила и как страдала,
про заклятье колдуна,
в чём была её вина,
как она пошла по свету,
чтобы снять проклятье это,
но за долгих тридцать дней
повезло не сильно ей.
Домочадцы друг на друга
поглядели. «Ох, подруга, –
ей хозяин говорит, –
твой колдун в земле зарыт,
спит тридцатое, знать, лето,
позамешкалась ты где-то,
с опозданием пришла,
муки зря перенесла».
Марья им в ответ: «Селяне,
небольшое расстоянье
я прошла, до вас пути
дён не боле тридцати.
Старикана нынче летом
видел люд по белу свету,
может быть, ваш чародей
был совсем других кровей?»
Ей хозяйка: «Что ты, что ты,
это он, его работа,
он таких бесовских дел
натворить и здесь успел.
Например, свою соседку
превратил со зла в наседку,
не нашла для колдуна
то ли хлеба, то ль блина.
Каждым утром пешим ходом
по селу он шёл с обходом,
а за ним терялось зло,
как «орешки» за козлом.
И никто не знал, не ведал,
как он пакости те делал.
Говорят, умел он вспять
даже время обращать,
делал старых молодыми,
мертвецов опять живыми,
а, коль надо, жизни ход
двигал запросто вперёд.
Я боюсь, что злую шутку
он сыграл с тобой, не сутки
и не тридцать дней ты шла
от села и до села,
и не тридцать дней прощенья
добивалась ты в мученьях,
а тяжёлых тридцать лет».
«Нет, – вскричала Марья, – нет,
как же так могло случиться,
если мне самой лишь тридцать?!»
Ей хозяйка: «Извини,
хочешь, в зеркало взгляни,
от него не жди покражи,
всё как есть, тебе покажет,
не соседка – не соврёт,
не прибавит, не возьмёт».
Собралась Мария с духом, –
глядь, а в зеркале старуха:
белый волос, тусклый взгляд,
лет давно за шестьдесят.
«Да неужто я такая?» –
Марья вскрикнула, махая
на зеркальный образ свой
ослабевшею рукой.
Так порой у нас бывает:
в суете не замечаем,
как стареют мать с отцом,
а спохватимся, их дом
пуст давно, и мы уж стары,
хоть садись за мемуары,
в гости ждём с тоской детей,
только нет, увы, гостей.
Рано утром Марья встала,
до земли поклон поклала,
пожелала всем добра.
«Видно, мне домой пора, –
говорит она селянам, –
больше я ходить не стану, –
ищешь, нет ли, выйдет шиш,
от судьбы не убежишь».
* * *
Говорят у нас в народе:
всё со временем проходит,
горе, счастье, как дожди,
остаются позади.
А из будущего смена
им приходит непременно,
чтобы в свой уйти черёд
в забытья водоворот.
Только Марьины невзгоды
не ушли за эти годы,
все остались у неё
на совместное житьё,
к старым новые в придачу
подселились, как на дачу,
и, как стая злых ворон,
так и рвут со всех сторон.
Как-то Марьины соседи
пили чай после обеда,
вдруг, стучится кто-то в дверь.
«В нашем доме нет потерь, –
пошутил хозяин, – с Богом
проходите, под порогом
можно ноги отстоять.
Накорми-ка гостью, мать».
Гостья им: «Спаси вас Боже,
пусть вам дни он приумножит.
Вижу, всё у вас добром:
чаша полная – ваш дом,
угощаете с почтеньем
незнакомку угощеньем,
значит, нету в сердце зла,
честь за то вам и хвала».
Говорили с ней соседи
и про радости, и беды,
про былые времена.
Не открылась им она.
А сказала: «Я – девица,
монастырская черница,
приняла святой обет
обойти весь белый свет
и среди простого люда
разыскать такое чудо,
чтоб обычный человек
не слыхал о нём во век".
Муж с женой переглянулись,
к Марье разом повернулись:
«Есть у нас такой рассказ,
только выслушайте нас.
Как-то здесь у нас в селенье
в доброй славе и почтенье
в уважении сельчан
жили Марья да Иван.
Всё у них мирком и ладом
по обычьям да обрядам,
пашня славная и дом
полон счастьем и добром.
За труды и за терпенье
Бог послал им в утешенье
двух детей в едину ночь –
и наследника, и дочь.
Отмечало всё селенье
это славное рожденье,
потому без мук и бед
пролетело десять лет.
Как-то летнею порою
баба вместе с детворою
что-то делала. В тот миг
в дом вошёл чужой старик,
весь оборванный, а рожей
на цепного пса похожий,
закричал: «Тащи-ка щи
поскорее из печи».
Марья вспыхнула от злости
и в сердцах прогнала гостя.
А старик ей: «Я с тобой
счёт сведу большой бедой,
за такое угощенье
не видать тебе прощенья».
В землю топнул старикан
и растаял, как туман.
В тот же день его проклятье
поселилось на полатях,
превратив цветущий дом
и в Гоморру, и в Содом.
Всё добро единым махом
разошлось по свету прахом,
всю одежду съела моль,
извела скотину боль.
Так дожились, что запаса
не осталось, кроме кваса.
На детей напала хворь –
то ли свинка, то ли корь,
то ль, как сказывают, сразу
все известные заразы.
Ко всему запил Иван,
что ни вечер, в стельку пьян.
Марья долго горевала,
но в один из дней пропала.
Что с ней сталось? До сих пор
мы ведём об этом спор.
Может, в речке утонула.
тело в омут затянуло,
может, съел голодный зверь,
попытайся-ка, проверь.
Может быть, жива и где-то
бродит, как и вы, по свету,
ну, а может, где живёт
без нужды и без забот.
Что гадать о том? Гаданья
не дают для пониманья
сути дела ни шута –
всё обман и суета.
А без Марьи у Ивана
на душе открылась рана,
пить он бросил, но как мох,
лет за пять совсем иссох.
Всей деревней хоронили.
Мы считаем, что в могиле
он нашёл себе покой
грешным телом и душой.
Маша с Ваней жили вместе,
словно куры на насесте:
вроде рядом – всё же врозь,
дрались, будто псы за кость,
без какой-либо причины
из-за всякой чертовщины.
Наконец, покинув дом,
стали жить своим умом.
Маша замуж вышла вскоре,
чтобы с мужем мыкать горе,
хуже всех в селе живёт:
воду ест и воду пьёт.
Ваня пьянствовал без дела,
но одна вдова пригрела,
приняла к себе, но там
жизнь – позор один и срам».
* * *
Рано утром только солнце
луч свой бросило в оконце,
Марья встала, помолясь,
в путь-дорогу собралась,
людям в пояс поклонилась
за оказанную милость
и тихонько побрела
на окраину села.
У прохожего спросила
про Иванову могилу,
посидела у неё,
про своё житьё-бытьё
над покойным помянула,
как положено, всплакнула
и пошла искать детей,
чтоб прижать к груди своей.
Ближе к ночи отыскала,
дом, где Маша проживала
с многочисленной семьёй.
Попросилась на постой.
Дверь ей дети отворили,
бабку в комнату впустили,
та вошла и обмерла,
не того она ждала.
Что увидела глазами,
не опишешь ни словами,
ни простым карандашом.
Хуже хлева был их дом.
Дети в чирьях да в коросте
смотрят жалобно на гостью,
просят взглядом: «Дай, что есть,
мы что хочешь, можем съесть».
Бабка всё дала, что было.
Позже внуков расспросила,
где отец у них, где мать.
«Да, опять ушли гулять, –
дети ей в слезах сказали, –
всё пропили и проспали,
чахнем, тётя, мы и мрём,
провалиться, если врём».
Марья, слушая рассказы,
потеряла, было разум.
Тут явились дочь и зять,
стали мать из дома гнать:
«Вон отсюда, побирушка,
не получишь ни полушки,
на чужой на каравай
лучше рот не разевай,
забирай свои пожитки
и катись-ка за калитку».
Гостья в слёзы: «Дочка, зять,
я же Марья – ваша мать,
целых тридцать лет старалась,
колдуна найти пыталась,
погибала сотни раз,
обошла весь мир для вас»…
Маша Марью перебила:
«Значит, мало ты ходила,
нам плетень не городи,
а ко всем чертям иди.
Отыскалась, вишь, мамаша
на сиротскую на кашу».
И погнали, кто как мог,
бабку вон через порог.
От обиды и позора,
наревевшись у забора,
Марья медленно пошла
прочь из этого села.
* * *
Спозаранок, после ночи,
ото сна, открывши очи,
солнце бросило свой взгляд
вниз на землю наугад.
«Это надо же, – светило,
удивясь, проговорило, –
Марья сызнова в пути.
Сколько надо ей пройти,
чтоб закончить это дело,
дать покой душе и телу?
Жаль, конечно, что помочь,
я, хоть чем-то, ей невмочь».
Ну, а Марье много ль надо?
Солнце вышло – солнцу рада,
месяц светит – значит, Бог
ей идти вперёд помог,
звёзды высыпали – ладно,
для души и то отрадно.
Так она за ночь дошла
до соседнего села.
Здесь жил сын, о том намедни
ей поведали соседи,
ну, а тут пацан перстом
указал Ванюшин дом.
Постучала Марья в двери,
как в нору к лесному зверю,
осторожно тук да тук.
Дверь сама открылась вдруг.
Марья в дом вошла и в горе
замерла, как в стужу море,
засыпает подо льдом
бесконечным зимним сном.
Дом по чёрному, как баня,
так, наверно, басурмане
даже в сказках не живут –
всё темно и пусто тут –
ни стола, ни табурета,
ни кровати, ни буфета,
ни одежды, ни еды,
ни посуды, ни воды.
В уголке в тряпье и рвани
спит её сыночек Ваня,
пьяный, видно, со вчера,
раз не чувствует утра.
Растолкала Марья сына,
в плач пустилась. В домовину
не кладут таких сейчас –
больно чёрен и безмяс.
Он поднялся. Как мартышка,
почесал ногтём под мышкой,
мать увидел: «Вот так да,
ты зачем пришла сюда?
Может, прячешь, побирушка,
в узелке своём чекушку,
так, не прячься, мне отдай,
попадёшь за это в рай.
А не дашь – иди отсюда
поскорей, жива покуда».
Марья: «Ваня, это я –
мать родимая твоя».
Ваня ей в ответ: «Я к ночи
слушать присказки охочий,
а с утра болит башка
без вина и табака,
недосуг с тобой возиться.
Если нет опохмелиться,
то иди-ка, бабка, вон».
Мать за дверь отправил он.
Марья вышла чуть живая
и пошла, куда не зная,
без дороги, без пути,
лишь бы ноги унести.
День ли два она шагала,
наконец, идти устала,
огляделась – всюду мгла,
спать под деревом легла
и, себе на удивленье,
ночь спала без сновидений,