— Отец настоятель! Пожалуйста, входите! — смущенно отступила хозяйка в сторону, пропуская ксендза.
— Пришел навестить больного. Как он? Надеюсь, в добром здравии? — остановился ксендз.
Женщина прикрыла дверь.
— Слава богу, выкарабкался из этой болезни, ходит уже.
— Ну видишь, сказал я, что поправится, ему и лучше, — заметил ксендз. — Недаром столько молитв во здравие его вознесено было. Все в руце божьей. Так где же он, веди!
— С ним самим хотите повидаться? — Женщина испуганно смотрела на пастыря: кто знает, как подействует этот визит на больного.
Она медленно шла по коридорчику, потом через комнату, притихшая, сосредоточенная. Перед матерчатой шторой, заменяющей дверь, она нерешительно остановилась.
— Каспарас, у нас гость. Настоятель наш пришел.
Пуртокас, сидевший на диване и рассматривавший старые литографии, быстро обернулся и, увидев идущего к нему ксендза в мирском платье, встал и сухо поклонился.
— Добрый вечер, — сказал ксендз, впервые в жизни почему-то не восславив в приветствии господа. — Простите, почтеннейший, что помешал, и, ради бога, садитесь, садитесь, не утомляйтесь… Вы же после болезни, — добавил он тем вкрадчиво-покровительственным тоном, который сразу дает духовным особам некое превосходство над мирянами.
Пуртокас почувствовал это, и его охватила досада. Слишком многое повидал в жизни учитель, чтобы верить в то, что ксендз явился к нему лишь из человеколюбия. Не хватало еще, чтобы эти черные вороны повадились ходить сюда и выражать свое сочувствие. Но так или иначе, это был гость, поэтому он сдержанно спросил:
— Чем я могу быть полезен ксендзу? — Но тут же, не выдержав, насмешливо добавил: — За десятиной[19] к жене обращайтесь, я такими делами не занимаюсь.
— О нет, что вы! — не поняв или не захотев, понять иронии, махнул палкой ксендз. — Я зашел навестить вас. Это наш долг, ибо сказано: «Возлюби ближнего своего, яко самого себя».
— Ближних следует любить, — согласился учитель. — Но мне сдается, что мы с вами довольно далеки друг от друга.
— И тем не менее мы — творения одного господа! — возразил ксендз.
— Сомневаюсь, будет ли господу прок от дряхлой души старого атеиста, — усмехнулся учитель. — А менять убеждения мне поздновато.
— Горе грешнику! — многозначительно погрозил палкой ксендз. — Я говорю, горе грешнику, вечные муки ада ждут неверующего, ибо он не увидит лика божьего и не изведает милосердия его.
— Придется обойтись без милосердия божьего, — насмешливо улыбнулся учитель. — Удивительно все-таки примитивная у вас система пропаганды. Кого не удается заманить пирогом, того кнутом загоняют. Неужели вы не видите, что, пока человек был темным, пирог и кнут хорошо служили, а теперь не действуют. Скоро придет время, когда церковь исчезнет с лица земли…
— Что, церковь исчезнет?! — ксендз едва не разразился потоком слов, совершенно неприличных для духовной особы.
— Да, исчезнет! — подтвердил учитель.
— Опомнись, Пуртокас! — уже не владея собой, крикнул ксендз. — Велико милосердие божие, но велик и гнев: и неверующие изведают его до конца!
Ксендз стукнул палкой о стол. И от этого звука сам вздрогнул и, очнувшись, огляделся.
— Напрасно мы спорим, — уже успокаиваясь, сказал ксендз. — Все равно мы не убедим друг друга.
— Надо полагать, — согласился Пуртокас. — Менять убеждения мне поздновато.
Учитель отнесся ко всему этому разговору гораздо спокойнее, чем ксендз, но тут он вдруг почувствовал сильную усталость и только сейчас заметил, что оба стоят. Выдвинув из-за стола стул, он подтолкнул его гостю, а сам сел на диван.
— Нет, я пойду, — сказал ксендз. — Жаль, от души жаль, но я бессилен спасти вас. С богом! — Он постоял еще мгновение, цепким взглядом окинул стол, книжные шкафы, полки, как бы что-то выискивая, и, ничего не заметив, повернулся и медленно вышел.
За шторой послышались всхлипывания. Там стояла жена учителя, побледневшая, с заплаканным лицом. Ксендз направился прямо к двери. Когда женщина открыла ее, он сказал:
— Проводи меня немножко, дочь моя.
Женщина накинула платок и вышла следом. Когда они очутились за углом, ксендз огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил:
— Слыхала?
Вместо ответа женщина всхлипнула еще сильнее.
— Он что, всегда таким был?
Женщина вытерла слезы уголком платочка:
— Нет, не совсем таким. Прежде, до пенсии, когда еще работал, пошутит, бывало, надо мной или другими верующими, но не зло. А теперь… Теперь, как заболел, нервный очень стал, даже слушать страшно.
— Большое несчастье ждет его и вместе с ним тебя, дочь моя, если не придешь ему на помощь, — таинственно сказал ксендз.
— Как же ему помочь, настоятель? Я каждый день молюсь за него, — снова начала плакать женщина.
Ксендз задумался.
— Не читает ли он каких-нибудь латинских еретических бумаг?
— Читает, настоятель, читает. Школьники принесли ему, и все вместе читают. Доктор запретил утомляться, я пробовала отговаривать — не слушает: все равно читает.
— А тебе известно, о чем там пишут? — сурово спросил ксендз.
Женщина испуганно поглядела на него и отрицательно покачала головой.
— Это дьявольские письмена! От этого чтения он и стал таким, и чем дальше, тем неистовее будет, попомни мое слово, — грустно сказал ксендз. — Но мне нужно бы получше изучить эти письмена. Тогда бы мы знали, как удержать его от безумия. Возьми и завтра же принеси мне эти бумаги.
— Боюсь, — всхлипнула женщина. — Не знаю, что он мне за это сделает. Такой несговорчивый стал.
— Как хочешь, — равнодушно сказал ксендз. — Но гореть в адском огне суждено не только заблудшим, но и тем, кто мог их спасти и не сделал этого.
— А что я скажу, если он хватится?
Ксендз положил руку ей на плечо.
— Не печалься, все будет хорошо. Ты ничего не видела, ничего не знаешь. И греха здесь нет. Не можем же мы с тобой молча взирать на то, как он гибнет.
Женщина молчала.
— Завтра я весь день буду дома. Прямо ко мне и приходи. Ничего не объясняй ни Розалии, ни пономарю, если встретишь. Ну, с богом, дочь моя! Ступай домой. Я буду ждать.
И ксендз, благословив ее, перешел на другую сторону улицы.
Судьба старинной рукописи
После обеда настоятель Кряуна почувствовал себя вконец измученным и в ожидании жены Пуртокаса начал поглядывать на кресло-качалку. Его охватывал соблазн немножко отдохнуть, однако он знал, что, как только опустится в кресло, тут же заснет. Годы давали себя знать. Здоровье было уже не то, что раньше, а аппетит остался прежним. Поэтому обед стал для Кряуна настоящей работой, после которой приходилось отдыхать. Так было каждый день, и в этот сладкий час никто не имел права будить настоятеля, разве что, если бы костел вдруг обрушился. Сегодня Кряуне было не до сна. И все-таки кресло манило его к себе. «Просто так посижу, — решил настоятель. — Могу же я посидеть не засыпая». Придвинув кресло поближе к окну, чтобы не пропустить гостью, он удобно устроился в кресле и сразу почувствовал приятную истому. «Может быть, почитать?» — подумал ксендз. Он не брал с полки книгу уже несколько лет и совершенно отвык от чтения… А впрочем, это значило: встать, тянуться за книгой, снова проделать путь от полки до кресла. И Кряуна решил не утруждать себя…
«Почему же она не идет? — сердился ксендз. — Может, не удалось взять рукопись у этого безбожника?»
В комнате было тихо, кресло полегоньку качалось… ксендз явственно увидел вдруг Пуртокаса. Старый учитель был мертв и лежал в гробу посреди костела. Из кармана черного пиджака Пуртокаса торчала пачка каких-то бумаг — рукопись! В костеле было пусто, лишь где-то за алтарем копошился пономарь. Настоятель крадучись подошел поближе к гробу и оглянулся. Еще секунда, и он протянул руку, но бумага выскользнула. Настоятель вцепился в нее изо всех сил и потянул к себе. Рукопись была словно пришита к карману. И вдруг покойник приподнялся и железными пальцами ухватил ксендза за руку.
— Ай-ай! — отчаянно закричал Кряуна, вырываясь изо всех сил.
— Настоятель, настоятель, это я, приснилось что-нибудь нехорошее? — испуганно трясла его руку Розалия.
Ксендз несколько мгновений смотрел на нее, ничего не понимая. Придя наконец в себя, он яростно сплюнул.
— Тьфу, покойник приснился. Должно быть, к перемене погоды.
— Тут какая-то женщина, настоятель, вас требует. Говорит, велели прийти.
— Да-да-да, велел! — уже окончательно очнувшись, вскочил ксендз. — Где она? Веди скорее…
Розалия вышла, и вскоре появилась жена Пуртокаса.
— Пришла, дочь моя, хорошо, что пришла! — ксендз пошел ей навстречу.
Женщина молчала. Губы ее были плотно сжаты. Глаза смотрели куда-то в сторону, мрачно и холодно.
Ксендз почувствовал недоброе.
— Вижу, заботы мои пропадают даром, — негромко сказал он, — что ж, стало быть, на то воля божья. Значит, слишком поздно, и отец небесный уже отвернулся от вашего дома.
Кряуна начинал новую атаку… Но она оказалась ненужной.
Жена учителя стояла, все так же глядя куда-то в сторону, потом быстрым движением вынула из-под плаща сверток и подала ксендзу.
Кряуна схватил рукопись.
— Ну, вот видишь! Доброе начало — это уже половина дела. — Долгие годы, служения церкви научили ксендза одинаково ловко скрывать и горе и радость. — А что до всего остального, дочь моя, не переживай, все, что делается с доброй целью, бог простит! Зайди ко мне через недельку!
Едва настоятель, проводив гостью, успел вернуться в свою комнату, как наружную дверь приоткрыл Клапас. Кряуна встретил его сдержанно, даже холодно, не предложил фотографу сесть и, не ожидая, пока тот начнет задавать какие-нибудь вопросы, начал говорить первым:
— Ты по этому делу? Не удалось мне, почтеннейший, не удалось. Совсем не удалось! Я говорил, что это крепкий орешек. Да и стар я для таких дел. Благословить вас могу, а дальше уже сами… Помощь божья всегда на стороне того, кто прав.
«Homo in hoc improbo mundo, pleno vanihitis et contemptionis, ludicrus solum hospes est…»
* * *
Клапас шел по улице, не разбирая дороги, сам не зная, куда и зачем он направляется.
Все способы вернуть рукопись были испробованы, и никаких результатов. Что теперь делать?..
Клапас сам не заметил, как очутился возле дома Пуртокаса, и спохватился, что глазеет на окна его квартиры. «Ну чего я тут болтаюсь, еще заметит кто-нибудь», — подумал он и отошел немного. Походив по улице, он с изумлением обнаружил, что опять оказался у того же дома. Это здание, с длинными старинными окнами, с зелеными дверями, притягивало его, как магнит. Там, внутри, его рукопись.
Что-то неладное стало твориться с Клапасом. Он пересек улицу, хотел подбежать к двери, вломиться в нее и крикнуть: «Отдайте рукопись, она принадлежит мне! Я ее нашел! Отдайте!» Он взбежал на крыльцо, уже было схватился за ручку, но в это время дверь неожиданно распахнулась сама.
Клапас отшатнулся в сторону, скатился с крыльца, но тут же остановился. Выбежавший из двери мальчик тоже остановился и весь как-то ощетинился. Они сразу узнали друг друга, но сначала оба были настолько испуганы и растерянны, что не решались ни слова сказать, ни с места двинуться.
Клапас пришел в себя первым. Он смекнул, какой счастливый случай подвернулся ему, и, стараясь улыбаться поласковее, протянул:
— Ты не бойся, милый мальчик, я тебе зла не желаю, ничего плохого не сделаю…
— А кто Ромаса схватил? — Держась за перила, Зигмас бочком спускался с крыльца. Не сводя глаз с Клапаса, он готов был в любое мгновение броситься наутек.
Держась за перила, Зигмас бочком спускался с крыльца.
Показывая Зигмасу, что у него самые мирные намерения, Клапас отошел еще на шаг назад:
— Ничего же с ним не сделалось. Мы поговорили чуть-чуть, и все.
Спрыгнув с крыльца, Зигмас побежал по улице. Но, видя, что за ним не гонятся и не собираются гнаться, снова замедлил шаги.
— Вот видишь, я же сказал, что не притронусь, — уговаривал его Клапас, шагая следом и стараясь не отстать.
— Только попробуйте! Так заору, сразу люди сбегутся, — пригрозил Зигмас.
— Конечно, сбегутся. Ну зачем мне трогать тебя! Мы можем и так потолковать, если хочешь. К учителю заходил?
— Ну и что же, если и заходил? Почему нельзя заходить к учителю?
Они вышли к центральной улице. Здесь с шумом проносились машины, автомобили, трещали мотороллеры, по тротуарам сновали люди, и страх Зигмаса окончательно прошел.
— Идем, присядем где-нибудь на скамеечку! — предложил Клапас.
— Некогда, мне домой надо, — отказался Зигмас.
Он перешел через улицу и зашагал по скверу. Клапас, не отставая, шагал рядом.
— Ничего особенного не найдете там, вот увидишь, — продолжал на ходу Клапас. — Самая обычная старинная рукопись. Мы ее нашли и хотели продать, но Ромас очень некрасиво поступил. Разве это по-честному? Поменял портфели, а размениваться обратно не хочет. Ну скажи, разве это красиво, разве так порядочные люди поступают? Вот ты, парень… По тебе же сразу видно, что так не сделал бы… А если бы я оставил пустой портфель, а забрал бы Ромасовы тапочки и ракетку и не отдавал бы? Да все ваши ребята сами бы сказали, что я мошенник. Так или не так?
Возражать было нечего.
Рукопись действительно была собственностью этого пухлого мужчины. Но не мог же Зигмас признать это, и он сказал:
— Не я портфель взял, а Ромас. С ним и разбирайтесь.
Это до известной степени было предательством. Но как иначе отвязаться от этого надоедливого толстяка!
И Зигмас не мог ни уйти, ни избежать вопросов фотографа. Он только дал себе слово, что уж никак не проговорится.
Клапас интересовался, дочитали ли они рукопись до конца. Мальчик ответил, что еще не успели. Разве он выдал этим какую-нибудь тайну? Нет. Дело не в этом.
Клапас объяснил, почему его так заинтересовала рукопись. Там наверняка упоминается его знаменитый предок, о котором он, фотограф, собирается написать книгу. Вот уже много лет он собирает материалы об этом выдающемся человеке. У него, Клапаса, только одна просьба — известить его, если предок действительно упомянут в документе. Может быть, мальчик зайдет в субботу вечером и скажет.
— Нет, мы еще не будем знать этого, — ответил Зигмас.
— А что, если в воскресенье, часов в двенадцать дня? — спросил фотограф. — Позже меня, вероятно, не будет дома.
И тут-то Зигмас оказался полным глупцом. Он назвал час, когда они снова будут у Пуртокаса…
Будущий ученый
В тот послеобеденный час, когда Зигмас беседовал с фотографом, Ромас и Костас сидели у Йонаса. Они решили, что было большой глупостью оставлять его без дружеского присмотра, и нужно исправлять эту оплошность.
Надо сказать, что Йонас не слишком-то обрадовался, увидев товарищей на пороге. Загадочный намек, который Костас сделал в прошлый раз, все время не давал ему покоя: «Что они задумали? Что они сделают мне? Наверняка опять какое-нибудь наказание изобрели. Но какое?» Стараясь разгадать эту злосчастную тайну, Йонас взвешивал все возможности.
«Не разрешат идти к учителю? Наябедничают матери? Э, ладно, уж как-нибудь выкручусь!.. А может быть, стоит позаниматься? — спросил сам себя Йонас и поглядел на портфель. — Конечно, надо позаниматься. Вот только дочитаю главу до конца… — Взгляд мальчика перескочил на постель, где под матрацем был спрятан роман «Флаг адского корабля». — Только одну главку! А потом сяду заниматься».
Некоторое время в нем боролись две силы: одна подталкивала к учебникам, другая, совершенно неодолимая, уже несла его на быстрых крыльях приключений. И неизвестно, которая из них взяла бы верх, если бы не брат Пранас. Вбежав в комнату со двора, он показал Йонасу язык и закричал:
— Погоди, вот увижу, что ты опять читаешь книжки, скажу матери! И ребятам твоим скажу!