Чего жаль? Мучительного поиска каждого нужного решения? Радости, когда его находил? Упорства? Бессонных ночей среди обрезков железа? Или этого вечного «Некогда, некогда!»?
«Интересно устроен человек, — подумал Журавленко. — Даже в тот час, когда сбывается мечта, всё-таки жаль того, что ушло… Значит, ты не отдашь не только этого часа, но и трудной, неимоверно трудной дороги к нему».
Глава тридцать шестая. Маринка и Лёва рассекречивают тайну
«Победа» привезла домой Шевелёва, Кудрявцева и ребят после того как вышел у своего дома Журавленко, — то есть через минуту, самое большее через две. Лёва хотел что-то сказать Маринке с глазу на глаз, но не имел возможности. Было очень поздно. Пришлось сразу разойтись по своим квартирам.
Наутро он подождал Маринку на лестнице и сразу начал:
— Если ты совсем девчонка, — тогда нечего… Мне — пусть папа, пусть сам Иван Григорьевич скажет: «Брось мокрый кирпич в контейнер!» — ни за что!
— Да не сказал он; сам вырвал, бросил, и мы стали танцевать…
— Тоже занятие для человека! — с возмущением сказал Лёва. — Если тебе первым делом танцы, нечего тогда… Вообще, никакой ты тогда не товарищ. Зачем с таким дружить? Дружить — это когда один за другого когда хочешь может ответить.
Маринка рывком повернулась к Лёве и подняла руку к его щеке.
— Ударь, пользуйся, что с девчонками не дерусь!
— Подумаешь, герой! — ответила Маринка, а руку опустила. Голос её был ехидный, а глаза гневные, оскорблённые.
— Увидел бы Иван Григорьевич злюку. С ним-то ах, какая!..
— Какая? — крикнула Маринка.
— Сама знаешь!
— Нет, раз начал, так говори!
— Говорю: сама знаешь.
— Что я знаю?
— То!
Маринка опять подняла руку, размахнулась.
Лёва поймал её руку и держал.
— Отпусти!
Лёва не отпускал.
— Отпусти, больно!
— Не успеешь в четверть силы дотронуться, — «больно», а ещё драться лезет.
Он вздохнул и подвёл итог:
— Ты знай: если что делать вместе, так делать. Если говорить, так не врать. Иначе сама…
Маринка не могла допустить, чтобы он договорил.
— Воображало! — закричала она от невыносимой обиды. — Очень-то надо! Без тебя мне в тысячу раз лучше!
От этих слов Лёва прямо-таки задохнулся, побежал вперёд и зашагал впереди Маринки.
Маринка смотрела ему в спину; спина отдалялась всё больше. В уме Маринки проносилось: «Не воображало он! Нет, без него не лучше! Совсем наоборот!» И так громко эти слова проносились в уме, как будто она их кричала на всю улицу.
* * *
Лёва шёл впереди в тревожном настроении. На утреннем тёмном январском небе хмуро вырисовывались крыши домов. Фонари горели в кольцах тумана.
Лёва шёл и представлял себе страшные картины:
Ночь. Тишина и темнота. Розовенький стоит у парадной Дома Новой Техники и говорит кому-то: «Пора!»
Кто-то с карманным фонариком прокрадывается в дом, отмыкает пустяковый замок соседней с вестибюлем комнаты, развинчивает трубы в глазках, ломает модель и с особым старанием коверкает башню.
А вот сейчас, когда Лёва шагает в школу, в ту комнату входят Иван Григорьевич с дядей Мишей и видят вместо модели груду железных обломков…
Если бы Лёву вызвали на первом уроке и спросили по грамматике даже то, что он знает, — определённо заработал бы двойку.
Но постепенно он втянулся в школьные дела.
На большой перемене подошла к нему Маринка, предупредила, что говорит с ним только по делу, — так бы ни за что! А дело у неё такое, что нечего больше скрывать про Журавленко. Раз столько народу узнало всё на собрании, — можно и в школе всё рассказать.
И Маринка крикнула:
— Ребята! Хотите узнать про одного человека?
Лёва разозлился:
— Опять «одного человека»! Теперь можем рассказать про Журавленко. Зовут его Иван Григорьевич.
— А кто он вам? — спросили ребята.
Маринка и Лёва не знали, как ответить. Знакомый? Это просто до смешного мало. Друг? Это уж чересчур…
— Вы не перебивайте, — постаралась улизнуть от прямого ответа Маринка. — Попробуйте, чтобы всё было по порядку, когда перебивают!
И они начали рассказывать по порядку: про первую встречу и комнату с башней, про женщину в короткой чёрной шубе и молоденького милиционера; про то, как во время первого пробного пуска модели рухнула башня и как долго Журавленко всё пересчитывал, и как не просто было догадаться, отчего она рухнула.
— Помните, я вам показывал с мячиком, — сказал Лёва.
— Ага! — вспомнили некоторые из ребят и теснее обступили его и Маринку. — Ну, дальше, дальше!
И они, переживая всё вновь, рассказывали дальше, как потянулись к Журавленко люди и в его комнате образовалась Общественная мастерская изобретателя; как пришлось пробираться Маринке и Лёве на вчерашнее собрание в Доме Новой Техники и что это собрание постановило. Под конец они рассказали о Розовеньком: и о первом его разговоре с Журавленко, и о том, как Журавленко грустно пропел:
«Эх, куда ты, паренёк,
Эх, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк,
Во солдаты…»
Маринка это пропела с большим выражением. Она очень хотела передать то настроение, какое было тогда у Журавленко. И, представьте себе, — ей это удалось.
Затем начался рассказ о поведении Розовенького на собрании. Что не голосовал он ни за, ни против, ни с теми, кто воздержался, а потом ещё уговаривал Журавленко поехать на курорт и переждать недельку-другую. И как Журавленко ответил, что в санаториях не нуждается и приедет к Розовенькому на завод завтра, — то есть, для вчера — это было завтра, а сегодня — это уже сегодня. И вот сейчас, наверно, Журавленко уже у него.
Так как рассказывали они в зале на перемене, да ещё в два голоса, — услышали эту историю и ученики параллельных классов, и старших классов, и некоторые из педагогов.
Были ребята, которые ещё в начале рассказа вытянули на минуту носы, вроде бы понюхали, — о чём тут речь? И не заинтересовались, побежали дальше.
Кое-кто дослушал до конца и тоже сразу прочь. Похоже было, что в одно ухо такому вошло, в другое вышло.
Но многие дослушали до конца и захотели узнать подробнее о Журавленко, о машине, обо всех в Общественной мастерской и ещё о том, — что же за человек этот Розовенький?
Ребята выкрикивали разные предположения:
— Скорей всего, он хочет украсть эту модель и выдать потом за свою!
— Нет, побоится украсть!
— Завидует он, как Моцарту Сальери!
— Вот посмотрите, он вредитель, — может, даже шпион. Выведут на чистую воду — узнает!
Не только ребята, даже кто-то из педагогов сказал:
— Да, интересно… Что же это за Розовенький?..
Несколько мальчиков вместе с Лёвой начали уговаривать классную воспитательницу отпустить их с последнего урока, чтобы скорее узнать, как дела.
Классная воспитательница их не отпустила.
— А если вы будете плохо слушать на уроке, — вдобавок сказала она, — я напишу Журавленко письмо. После этого он вас на порог не пустит.
Что было делать? Пришлось остаться. Пришлось сделать над собой усилие и как можно внимательнее слушать.
Но, несмотря на усилия, вдруг то у одного, то у другого из ребят мелькало в голове:
«А всё-таки чего же хочет этот Розовенький? Ну поскорей бы разгадалась эта тайна!»
Глава тридцать седьмая. Пётр Петрович Липялин
Досадно, что не было Лёвы, когда утром в соседнюю с вестибюлем комнату Дома Новой Техники вошли Журавленко и Шевелёв, чтобы забрать модель и отвезти её на завод.
Лёва мог бы собственными глазами убедиться, что модель стоит в целости и сохранности на том самом месте, где её вчера оставили после демонстрации.
Пётр Петрович Липялин, или, как его прозвали Лёва и Маринка, Розовенький, дал распоряжение, чтобы для Журавленко заранее выписали пропуск и чтобы двое рабочих стояли наготове у ворот завода.
Как только подъехало грузотакси, они помогли снять модель и вдвоём понесли её в новенький светлый корпус к Липялину.
Пётр Петрович сидел в своём просторном кабинете, в широком кресле, за большим письменным столом, ждал и думал.
Он подпёр пухлыми, жирными кулаками щёки и стал удивительно похож на вышитых Маринкиной мамой красавиц, когда они морщились. Его шея вдавилась в мягкие плечи, и вся фигура осела, как опавшее тесто. Казалось, погрузи в самовар — примет форму самовара; а понадобится — сможет принять и квадратную форму ящика. Наглаженные борта добротного пиджака Петра Петровича выгнулись твёрдыми пузырями и не соприкасались с его грудью. Самым чётким и определённым в нём были выпуклые голубые глаза, будто масляным слоем покрытые. В них было явное недовольство.
На его столе зазвонил телефон.
Липялин чуть выпрямился и взял трубку:
— А? Привет! Пропуск твоему помощнику? Не положено, собственно говоря, — ответил Липялин звонившему из проходной Журавленко. — Ну, так и быть. Для тебя — сделаю. Пусть подождёт, а ты, милости просим, заходи.
Липялин уже успел вызвать секретаршу и дать распоряжение выписать второй пропуск; рабочие уже внесли в кабинет ящик с моделью и поставили у стены между диваном и шкафом с чертежами, а Журавленко всё не заходил.
Он вошёл в кабинет начальника конструкторского бюро вместе с Шевелёвым.
Шевелёв, как всегда, был с виду спокоен.
А Журавленко вошёл насторожённым и решительным.
Липялин медленно, солидно поднялся из-за своего солидного стола, и вся его фигура неузнаваемо изменилась: распрямились твёрдые борта его пиджака, плотно обхватили грудь, и она, казалось, тоже сразу окрепла и затвердела.
Он пожал Журавленко руку и усадил его в кресло.
Шевелёва он смерил небрежным взглядом, словно это была самая последняя спица в колеснице, похвалил его:
— Молодцом вчера старался!
И больше не обращал на него ни малейшего внимания, ни разу не посмотрел в его сторону, как будто его здесь и не было.
— Что же это такое? Ай-ай-ай, нехорошо! — начал упрекать Липялин своего бывшего одноклассника. — Давным-давно разок забежал и точно в воду канул. Что же ты больше не заходил? Помог бы тебе. Безусловно, помог бы!
— Вряд ли, — ответил Журавленко. — Ведь мне было сказано не соваться со своей «немыслимой затеей».
— Кем сказано? Мной? Да не может этого быть. Ты меня не так понял.
— Так! — сказал Журавленко. — Если можно, оставим прошлое. Перейдём к будущему. — И тут же, взглянув на Шевелёва, добавил: — Но я не привык сидеть, когда другие стоят.
Не получив от Липялина приглашения сесть, Шевелёв не садился. Он внимательно слушал и наблюдал стоя у двери.
Липялин махнул рукой, не глядя в его сторону:
— Можете сесть, конечно. Хотя для тебя лучше бы поговорить наедине.
— При Михаиле Федотыче Шевелёве можно говорить, как наедине. Он в курсе моих дел.
— Что ж, — сказал Липялин. — Перейти к будущему? Пожалуйста. Хочешь знать моё мнение — со всей прямотой скажу. Модель твоя хороша, слов нет… А машина-то получится сложной, очень сложной и, почти наверняка, работать не будет. Да. Это — на семьдесят процентов из ста! Поверь моему опыту. А дел с ней навалится, а беспокойства — выше головы.
Шевелёв сел на жёсткий стул у самой двери.
Журавленко побледнел, но улыбнулся:
— Иначе говоря, товарищ Липялин, вы сделаете всё возможное, чтобы эту машину не строили?
— Ну вот, опять ты меня не так понял. Машину построим. В этом ты можешь быть уверен. Кое-кто уже о ней печётся…
Он испытующе посмотрел в глаза Журавленко:
— Тебе, конечно, известно, что с утра пораньше сам Дмитрий Евгеньевич Корсак звонил?
— Нет, не известно, — сказал Журавленко.
Липялин показал пальцем на потолок.
— И не только мне, — директору звонил. Странно… вчера увидел модель — сегодня уже звонки. Между прочим, есть у тебя с ним что-то общее. Нос не похож, у него с горбинкой. Рот… тоже не похож. А какое-то сходство есть. Он не родственник тебе? Признавайся-ка честно.
— Родственник. Как же иначе… — спокойно сказал Шевелёв, хотя прекрасно знал, что Журавленко видел вчера Корсака впервые в жизни.
В голосе Шевелёва тонкий слух Липялина уловил едва заметную брезгливость и едва заметную иронию.
Вероятно, трудно было ему понять, что существует между людьми не только родство крови, что возникает иногда и более глубокое родство дела и цели.
Зато Липялин мгновенно понял, что говорить на эту тему ему больше не стоит. Он деловито хлопнул ладонью по столу и деловитым тоном сказал:
— Значит, так. Получим распоряжение и начнём разработку. А ты можешь заняться своими делами. Теперь твоя архитекторская работа курортом тебе покажется! Да-а, изобретательское дело — по трудности ни с чем не сравнимо. Или, может быть, ты сначала квартирой займёшься. Помнится, у тебя она над подвалом. Попросишь обменять на квартирку в новом доме — сделают. После вчерашнего твоего триумфа — определённо сделают. И заслужил, ничего не скажешь! Так что теперь ты свободен. В случае, если нам понадобишься, — вызовем. Да-а, сложноватая машина… Процентов семьдесят из ста, что работать не будет. Построим — могут упасть твои акции…
Журавленко спросил:
— Где мы находимся? На бирже?
Пётр Петрович Липялин улыбнулся во всё своё широкое розовое лицо:
— Акции! Это же так говорится! Значит, условились: понадобишься, — вызовем.
Журавленко встретился глазами с Шевелёвым и сказал:
— Нет. Не условились. Я могу здесь понадобиться каждый день, даже каждый час…
Липялин засмеялся:
— Уж не собираешься ли ты с места в карьер идти работать на наш завод?
— Именно так и собираюсь сделать.
Липялин встал из-за стола, подошёл к Журавленко, похлопал его по локтю и отеческим голосом начал уговаривать:
— Чудак ты, Иван. Да пойми: тебе опять придётся тратить массу сил, осваивать громадное производство. Думаешь, что всё так просто?
— Нет, этого я не думаю. Но я надеюсь, что помогу тридцати процентам победить твои семьдесят.
Пётр Петрович Липялин развёл руками:
— Что ж… Наймом рабочей силы ведает директор. Если согласится, — пожалуйста!
А когда Журавленко с Шевелёвым вышли из его кабинета, он злобно посмотрел им вслед, потом снова подпёр кулаками щёки и процедил сквозь мелкие остренькие зубы:
— Этого мне ещё не хватало!
Глава тридцать восьмая. Краткая история липялинских поворотов
Директор завода выслушал Журавленко и обещал дать ему ответ через неделю.
И Шевелёв и Журавленко понимали, что неделя для решения такого вопроса — это совсем небольшой срок, но они опасались, что Липялин воспользуется этой неделей, и тревожились за судьбу машины.
Уже давно вернулись они с завода, уже пришли узнать как дела Яков Ильич и Сергей Кудрявцев, а Журавленко ещё лихорадило после разговора с Липялиным, как от озноба.
Лёва так бежал из школы к Ивану Григорьевичу, что Маринка, отставая, кричала:
— Не смей приходить раньше меня! Не смей без меня спрашивать!
И они успели услышать о встрече с Розовеньким — с Липялиным.
Они сидели сбитые с толку липялинскими поворотами, о которых с невесёлой иронией рассказывал Журавленко и изредка кое-что дорисовывал Шевелёв.
Не только ребята, и взрослые не могли до конца понять, — чего же добивается Пётр Петрович?
Ему не хочется, чтобы строили машину, — это было ясно.
Не хочется, чтобы Журавленко приняли на завод для помощи в работе над его машиной, — это тоже было ясно.
А почему не хочется?
Вот чего никто не мог понять.
Яков Ильич сказал, что всё из-за того, что машина «не стук-грюк — и свалил с рук», что не любят липялины, когда посложнее работёнка.