Я взял винтовку–малопульку, укрепил короткие широкие лыжи и крикнул Барбоса. Он неохотно поднялся и побрёл за мной с явным неудовольствием, которому, однако, не суждено было длиться долго. Недалеко от жилья мы обнаружили белку на высокой прямой лиственнице. По правилам, Барбос должен был поднять морду и лаять, а белка с любопытством свешиваться и подставлять ^охотнику под выстрел шейку с белым пятном. Бестолковый же Барбос свесил морду и чего?то ждал. Но и белка не уходила.
Я освободил руку из тёплой собачьей рукавицы без пальца, вскинул ружьё, тщательно прицелился и выстрелил. Белка упала под самым носом Барбоса. Собака испуганно шарахнулась в сторону, но сейчас же снова уселась на задние лапы, чтобы ждать терпеливо и безучастно. Я подбежал к белке. Она была жива и печально смотрела на меня глазами, налитыми болью и слезами. У неё была перебита лапка. Я осторожно уложил зверька в карман тёплой оленьей дошки и отправился домой.
Так появилась у нас в жилище живая белка. Она поправилась быстро и прижилась к нашему дому легко и просто. Правда, не стала совсем домашней, не давалась в руки ни мне, ни Попову, но и никуда не уходила из тёплого и сытого жилья, без страха хватала шишки кедрового стланика, которые в изобилии с осени заготовил Попов, и ловко вылущивала вкусные орешки.
Так продолжалось до февраля. Когда начало пригревать солнце, наша белка стала заметно нервничать. Она даже несколько похудела после сытой и неожиданно тёплой для неё зимовки.
Попов полюбил белку и привязался к ней. Он глубоко чувствовал её предвесеннее состояние и как?то грустно сказал мне:
— Не удержим белку?то, на волю метит. Подошло ей время детёнышей зачинать…
И белка действительно убежала от нас. Солнце пригревало все сильнее, снег в его лучах ослепительно блестел. Попов приоткрыл дверь, чтобы проветрить наше жильё.
С воли пахнуло тёплой свежестью. Её сразу почуяла и белка. Она оставила шишки и стремительно бросилась к открытой двери. Ловким движением Попов ухватил беглянку… Белка вцепилась острыми зубами в палец Попова, он вскрикнул и выпустил её.
Больше мы нашей чёрной белки никогда не видели.
НЕПУТЕВАЯ ВОДА
Ещё летом мы приметили на той стороне Нерелеха сопку с горелым стлаником. Её непрерывно обдувало ветром, и стланик мог лежать открыто, цепляясь чёрными, обгорелыми лапами за каменистую землю. Мы решили пополнить свои запасы этим прекрасным топливом и, нацепив лыжи, отправились с Поповым на разведку. Я было крикнул Барбоса, но ленивый пёс никак не ответил на приглашение. Он только дипломатично вилял хвостом, но от тёплого тамбура так и не оторвался.
Было около двух часов пополудни. Тяжёлое зимнее солнце только поднялось из?за леса. Мы взобрались на сопку, с которой открывался вид на обширную долину. Днём сверху она представлялась мутной полосой, покрытой холодным неподвижным туманом. Наверху, на сопке, теплее, тихо, легко, ясно. Внизу, в долине, тяжко и мглисто. Ледяной туман обжигает. Небо кажется тусклым и серым. Сквозь туман проглядывает красное угрюмое солнце, отчётливое и мёртвое, словно очерченное циркулем.
— А ведь мы с тобой, парень, не добежим до горелого стланика, — вдруг сказал Попов.
— Это почему же? Триста метров осталось, и не доедем? Шутишь все!
— Наледь! Холод лютый. Выпирает водицу?то наружу, тут её, небось, по колено набежало.
Я не видел пока никакой «выпиравшей наружу водицы», но не успел я возразить Попову, как наледь предстала перед нами во всей своей непроходимости. Вверх по руслу, далеко–далеко, река дымилась тёплым паром. Потоки воды мёдленно двигались в нашу сторону. Темневший снег отмечал поступь наледи.
В жгучие морозы на северных реках поверх льда возникает иногда настоящее половодье. В некоторых местах реки промерзают до дна.
Накапливаясь выше по течению, вода взламывает лёд, выходит на поверхность и, бывает, разливается на десятки километров.
Опасна наледь на Севере. Она заливает зимние дороги, идущие обычно по руслу рек к стоянкам и лагерям разведочных партий. И беда тогда разведчикам. Ни пешком, ни на лыжах, ни на автомобиле не пересечь наледи. Машины, застигнутые её потоком, часто гибнут, сначала залитые, а потом вмёрзшие в этот коварный разлив.
— Ну что ж! Поворачивай, значит, оглобли, — сказал Попов. — Стланику?то на сопке гибель, и так видно. Да ждать придётся, пока потеплеет, может, наледь и замёрзнет.
Мы повернули домой. Зимний день, не успев начаться, уже подходил к концу. Север порадовал нас чудесной картиной заката. Над ломаной кромкой заснеженных сопок сверкала золотисто–зеленоватая полоса широкого, как река, неба, а над этой полосой клубились сизые тучки, подкрашенные бледно–красной акварелью…
— К морозу небо?то разыгралось, — заметил Попов, и мы прибавили шагу.
Путешествие было недолгим, но озябли мы сильно. Я остался в избе разводить печку, а Попов с мешком и ломиком отправился нарубить льда. Хотелось крепкого горячего чая. Товарищ мой вскоре вернулся с пустым мешком.
— Что, льда нет? —пошутил я.
— Вода есть, — серьёзно ответил Попов. — Под самую нашу хату подкатила. Так и брызнула из?под ломика фонтаном.
— Значит, с водопроводом будем. Чем плохо?
— И хорошего мало. Гляди, как бы нам с этим водопроводом плавать не пришлось сегодня ночью.
Попов редко ошибался в своих наблюдениях. И все же его предположение казалось мне невероятным. Жильё наше стояло на достаточно крутом откосе. По вертикали до берега было не меньше пятнадцати метров. Высота трехэтажного дома! Не могла вода взобраться так высоко.
Ночью мороз усилился. Слышно было, как потрескивает на реке лёд. Усталые, мы быстро улеглись спать, раскалив докрасна печку. Попов укладывался, кряхтя и охая:
— Чего ему, дьяволу, трещать вздумалось? Не к добру, парень, лёд трещит. Помяни моё слово…
Меня разбудил громкий тоскливый скулёж Барбоса. Он царапал дверь: просился в избу. Попов был уже одет и собирался с ломом в руках отстаивать наше жильё от зимнего наводнения.
— В тамбуре вода?то. Слышишь, собака мечется. Вот тебе и не поплывём. Сапоги надевай, замокнешь.
Это было явление все того же порядка. Резкое похолодание усилило расширение льда. Повысилось его давление на воду. Под коркой льда вода пробивалась во все стороны и вверх, к нашему дому. Конечно, не одним днём вода поднялась на такую высоту. Не один день, вопреки своей природе, преодолевала она силу собственной тяжести и ползла по крутому берегу. Так или иначе, но эта непутёвая вода оказалась на таком уровне, где ей быть совсем не положено: у порога нашего дома!
Весь остаток ночи мы с Поповым спасали жильё от наводнения, вызванного морозом в 53 градуса по Цельсию.
Вода наступала настойчиво и, казалось, неодолимо. Мы били глубокие канавы в стороны от дома и отводили воду. А она подступала снова и снова — упрямо, обильно, слепо. Мы вынуждены были непрерывно углублять канавы, а делать это становилось все труднее и неудобнее: канавы были полны водой.
Попов уже давно остался в одной меховой безрукавке. Я работал без шапки и рукавиц. Откровенно скажу, не верилось в успех наших усилий и давно хотелось бросить лопату. Но Попов так настойчиво и размеренно углублял ломом канаву, что я поневоле тянулся за своим товарищем.
Другого выхода не было. Кто кого! Нужно было или сдаваться, или побеждать.
К утру мы все?таки победили. Сердито булькая, вода уходила по канавам, огибая наш дом дымящимся ручьём.
А дня через три потеплело. Наледь замёрзла. Река покрылась скользкими неровными натёками, как будто расползлось по ней ледяное тесто и застыло.
ГОРНОСТАЙ
Было начало четвёртого. Мы отпустили шурфовщиков по домам, потому что стало уже темно и, следовательно, работать опасно. К трём часам сумерки так сгущались, что ничего не было видно, а в четыре наступала уже настоящая ночь.
Попов решил проверить петли, расставленные на зайцев. Петли стояли совсем близко к нашему дому, но мне не хотелось сегодня заниматься этим делом: было очень морозно, хотелось к теплу, к свету, к недочитанной книге. Но Попов в таких случаях неумолим, и мы пошли. Шёл я неохотно, думал о чем?то своём и был поэтому невнимателен. Попов же, по укоренившейся привычке’ старого охотника, шагал с насторожённой внимательностью.
Вдруг он молча остановил меня движением руки. В трёх метрах от нас на окоченевшем уже зайце сидел горностай. Он изогнул свою змеиную фигурку и зубами, тонкими и острыми, как иглы, рвал мёртвого зайца. Попов швырнул рукавицу. Зверёк свалился с нашей добычи и мгновенно исчез — белый на фоне тускло белевшего снега. Мне показалось, что в свете яркой луны мелькнул чёрный кончик его хвоста.
Мы подошли к петле. Попов освободил зайца, понюхал его и тут же отбросил далеко в сторону:
— Что, протух на морозе? —пошутил я.
— Испортил, черт вонючий, зайца — струю пустил!
Хорошо защищённый от врагов снежно–белой окраской, острыми и сильными зубами, стремительный и гибкий, горностай обладает ещё сверх этого свойством выпускать в минуту опасности противно пахнущую жидкость. Этой защитной жидкостью горностай и испортил нашего зайца.
Остальные петли были пусты. Попов был до крайности раздражён. Он и без того не любил горностаев за их хищную вороватость и нечистоплотность, а с этого дня невзлюбил окончательно.
Вскоре мы стали замечать беспорядок на нижней полке нашего кухонного стола. Там у нас хранилась кета. Иногда Попов ставил туда и тарелку с недоеденной олениной — ближе к полу прохладнее. Куски кеты оказывались разбросанными по всей полке. Мясо тоже. Нужно, однако, сказать, что наш гость не был жаден: и мясо, и кета хотя и разбрасывались энергично по полке, но оставались почти не съеденными. Попов заподозрил в этих деяниях горностая и выкидывал тронутую им пищу, к большой радости и удовольствию Барбоса.
В ближайшие дни подозрения Попова подтвердились несколько неожиданным образом.
Я сильно приморозил большой палец на левой ноге: недосмотрел как?то и проходил целый день на морозе в сырых портянках. Палец обложило противным, глянцевито блестевшим пузырём. Он мучительно болел. Чтобы не прорвать до времени пузырь и не получить какого?нибудь гнойного осложнения, я вынужден был на неделю засесть дома. Сидел я на своём топчане, свесив ноги в тёплых чулках на пол, и читал Арсеньева. Неожиданно из какой?то щели в углу появился горностай. Я замер. Горностай вёл себя с уверенностью опытного вора, но и с насторожённостью, переходящей в нервозность. Он сделал по комнате несколько кругов, подбежал ко мне, обнюхал острые носы моих меховых чулок и снова, кругами, забегал по комнате. Вот он остановился и, мягко изогнувшись, посмотрел назад как?то из?за спины. Его внимание привлекли ходики: они ритмично тикали, и маятник их неустанно качался — туда–сюда, туда–сюда, тик–так, тик–так!
Задали наши ходики задачу зверю!
Горностай застыл, недоверчиво уставившись на этот хитроумный предмет.
Я сидел не шелохнувшись и боялся нарушить насторожённую внимательность своего гостя. Горностай тоже не двигался — он напряжённо смотрел и — смотрел зеленовато поблёскивавшими глазами на равнодушно тикающие ходики: туда–сюда, туда–сюда, тик–так, тик-так!
Опасен или не опасен этот предмет?
Туда–сюда, тик–так!
Гибкое и тонкое тельце горностая, одетое в тёплую зимнюю шубку, казалось тучным и полным. Маленькая усатая головка с тонкими иголочками ощеренных зубов выглядела воинственно и хищно. Чёрное пятнышко на конце хвоста резко контрастировало со сплошной белизной его шкурки.
Я видел горностая летом, среди камней, в зарослях стланика.
Вот так же он стоял, выгнув спину, и смотрел на меня злыми глазами, повернув назад головку и ощерив тонкие острые зубы. Но какой он был жалкий: тонкое худое тельце, как змея на лапках, весь в сиреневато–коричневых и грязно–жёлтых пятнах. Он был воинствен, но не страшен, хотя, вероятно, не менее опасен, чем зимой.
Но сейчас горностай был очень красив, статен и как?то по–особому внушителен…
Наконец он уверился, что со стороны ходиков ему не грозит никакая опасность. Он мягко прыгнул на полку кухонного стола и начал наводить на ней свой порядок: разметал по полке кусочки кеты, подобрался к мясу, съел маленький кусочек рыбы и ещё меньший кусочек мяса и спрыгнул на пол. Снова началось кружение по комнате, снова подозрительно–напряжённое всматривание в тикающие ходики, ещё один круг по комнате, и горностай исчез так же тихо и ловко, как появился.
На другой день в те же часы и так же бесшумно горностай появился вновь.
Я застыл и сидел не шелохнувшись. Горностай пунктуально повторил свои вчерашние «манёвры». Снова сделал он несколько кругов по комнате, обнюхал мои меховые чулки, снова испытал коварство ходиков, долго и напряжённо всматривался в их работу. Потом прыгнул на полку, разметал припасы, деликатно откушал кеты и оленины и бесшумно исчез.
На третий день я уже ждал горностая: он развлекал меня, и мне было не так больно.
Я поставил на полку тарелку с мелко нарезанными кусочками кеты и мяса, намереваясь приобщить своего таёжного гостя к цивилизации. И он не обманул моих ожиданий — пришёл в положенное время, бесшумно и ловко обежал комнату, обнюхал мои ноги, убедился в безопасности ходиков и поел с тарелки приготовленную ему снедь.
Так он появлялся и исчезал каждый день. И я ждал его появления каждый раз с одинаковым интересом: зверёк был забавен и любопытен.
Разумеется, я рассказал о похождениях моего горностая Попову и нужно сказать, что напрасно. Он брезгливо отнёсся к моим восторгам, и я сразу почувствовал, что никакой нечисти в доме мой суровый друг не потерпит…
* * *
Вскоре я снова стал выходить на работу, и мои встречи с горностаем прекратились сами собой.
В один из морозных дней Попов остался дома — он собирался стирать и чинить нашу истрёпанную одежду и заодно произвести в доме «генеральную уборку».
Вечером, во время ужина, Попов сказал:
— Вон я там с твоего горностая шкурку снял. Сделай себе из него чучело.
Чучело этого горностая у меня хранится и сейчас. Он стоит на коричневой дощечке, выгнув гибкую спину, тучный и пушистый. Головка его повёрнута назад, белые иголочки зубов хищно ощерены. Только глазки у него не зеленые, а жёлтые, как у совы, потому что я не нашёл на глаза моему горностаю ничего, кроме капелек янтаря, раскопанных нашими разведчиками в одном из шурфов.
РОЗОВЫЕ КУРОПАТКИ
Розовая чайка очень красивая птица. Величиной она с голубя. Грудь у неё дымчато–розовая, спинка серая. Тонкий, недлинный клюв. И тёмное кольцо на шее, как бархотка у старинных модниц.
Я видел её в музее, в стеклянном ящике, со всех сторон укрытом зелёными бархатными занавесками.
В пояснительной табличке было сказано, что эта редкая птица является гордостью колымского музея, что оперение её донесло до наших дней отсветы зорь ледниковой поры, что эта розоватость выцветает от времени. Музей просил бережно относиться к экспонату и тщательно загораживать его от света бархатными занавесками после осмотра…
Я искренне любовался этой красивой птичкой, но вскоре забыл о ней, как забываем мы в жизни о многих интересных вещах.
Мы зимовали с Поповым в долине одной небольшой реки. Сдавленная высокими белыми горами, долина постоянно была в каких?то розоватых отсветах: она простиралась с юга на север и всегда розовела то западной, то восточной стороной, окрашенная длинными зорями короткого зимнего солнца.
Я вспомнил романтическую розовую чайку и сохранённые её оперением розовые отсветы зорь ледниковой поры…
Мне захотелось ещё раз увидеть розовую чайку.
Ранним утром, на розовой заре, Попов отправил меня пострелять куропаток.
Полярные куропатки зимой становятся снежно–белыми, и только у хвоста возникает у них чёрная отметина, позволяющая им легко видеть друг друга в стае.
Я шёл по склону сопки. Над розовым снегом торчали верхушки берёзовых кустов, почками которых зимой питаются куропатки. На снегу они малозаметны, людей ещё не научились бояться. И я не заметил, что подошёл вплотную к стае, которая грузно поднялась прямо у меня из?под ног. Поспешно, не целясь, выстрелил почти одновременно из обоих стволов и полез, увязая по пояс в снегу, за подбитой дичью. К великому моему удивлению, куропатки оказались… розовыми. Нужно было немедленно удивить Попова. Розовые, не привычно белые, а неожиданно розовые куропатки — это было первый раз в нашей жизни.