Военные рассказы Васи взбудоражили быковских мальчишек. Как только деревня оставалась позади, босоногие, вихрастые всадники превращались в чудо-богатырей. Заморенные крестьянские лошаденки, помахивая нечесаными гривами, пускались в нескладный галоп.
А ночью у большого костра ребята как завороженные слушали рассказы про знаменитые битвы и подвиги великих полководцев. И каждый чувствовал, как бьется его мужественное сердце, как вольно дышит богатырская грудь, вздымая тяжелые латы.
Вася и сам удивлялся, откуда он знает столько всяких историй. И не догадывался, что обязан этим своей памяти. Ему довелось повидать много разного народа. И всегда получалось так, что, глядя в серьезные пытливые глаза неграмотного полуголодного мальчика, люди одаривали его всем прекрасным, что хранилось в их выдубленных суровой судьбой сердцах. Незаметно для себя Вася брал от каждого человека и берег в памяти злую и веселую побасенку, острое, меткое словцо и множество дорогих народу сказаний, передающихся из уст в уста от дедов внукам.
ВЕСЕЛЫЙ УГОДНИК
— А в нашей церкви богомаз сидит. Святых подправляет, которые совсем стерлись, — доложили Васе быковские друзья.
— Ребята, как пошабашим, айда смотреть? — загорелся Вася.
— Да не... Мы уже ходили.
— Теперь вы идите, — мямлили ребята и наконец признались: — Боязно! Шалый он, богомаз, и злющий.
— А мы пойдем, да, Васята?
— Как же! Обязательно надо сходить!
Приятелям повезло. Часов с девяти утра полил такой дождь, что плотникам пришлось бросить работу. Отцы залезли под навес и ворчали, поглядывая на затянутое тучами небо. Вася с Васятой, перемигнувшись, как стрижи, вылетели из сруба и пустились к церкви.
Потоптавшись в притворе, чтобы отлетела грязь с босых ног, ребята чинно вошли в церковь. Посреди ее, возвышаясь под самый купол, стоял деревянный помост, На куполе среди облаков, похожих на взбитые подушки, были нарисованы толстые ангелы с куриными крылышками.
Под помостом, на полу, стояло множество всяких банок, плошек, черепков с яркими, веселыми красками. Валялись разбросанные кисти.
Ребята сделали несколько шагов и остановились в смущенье: уж больно звонко прозвучало шлепанье босых ног по каменному полу. Со стен, неодобрительно поджав губы, смотрели святые. Наверху кто-то гулко закашлял. Васята потянул Васю за рукав.
— Пойдем отсюда, чего тут...
— Держи их! Они подслушивали! Они подсматривали! — загремело вслед уходящим ребятам. С помоста свешивалась кудлатая голова с зелеными глазищами и рыжей бородой. Голова скосила глаза и с издевкой осведомилась:
— Что, мальцы, святого труса празднуете? Вася вспыхнул:
— Не больно-то напугались!
— Подумаешь, страх какой... Залез наверх и орет, как лешак! — поддержал Васята.
— Смотри, какой храбрый народ! — удивилась голова и многозначительно прибавила: — Ну, погодите, я сейчас слезу.
Голова скрылась, и на помосте показался высокий мужчина в замазанном красками балахоне. Ловко хватаясь руками за перекладины, он стал спускаться. Васята рванулся к дверям, Вася удержал его:
— Погоди, успеем убежать.
Человек спустился и подошел к мальчикам.
— Будем знакомы. Меня зовут Федором Кузьмичом, а вас как?
Он протянул удивительно маленькую руку и так хорошо улыбнулся, что ребята тоже заулыбались.
— А меня зовут Васей...
— А я Васята.
— Очень приятно! Так чего же вы тут искали?
— Нам сказали, тут богомаз святых подправляет, вот и пришли... поглядеть. Это вы богомаз?
— Я, — засмеялся Федор Кузьмич. — А ваши ребята напугались и удрали!
— Это не наши, — это быковские, а мы пришлые. Из Балакова.
— Плотники мы, — солидно отрекомендовался Васята.
— Плотники? — переспросил Федор Кузьмич, с сомнением оглядывая щуплые фигурки приятелей.
Вася смутился.
— Да нет, наши отцы плотники, а мы только помогаем.
Васята укоризненно посмотрел на приятеля.
— Ну чего ты? Мы же с тобой всю зиму у Зудина работали. Сами, одни. Не верите? — обратился к художнику. — Вам кто этот помост строил?
— Плотник здешний, а что?
Васята важно откашлялся:
— А то, что никудышная работа! Скажи, Вась?
Вася критически осматривал помост:
— Н-да! Тоже плотник называется, на живульку сляпано!
— Почему на живульку?
— Потому, — поучительно заговорил Вася, — потому что растяжки неплотницки сделаны. Такими растяжками только плети бабы связывают. Хлипкий помост-то?
— Да, шатается.
— Ну вот, — заторопился Васята. — Их надо бы заподлицо и маненько в укос, а они напрямки, на один гвоздик пришиты.
— О-о, — с уважением протянул Федор Кузьмич. — Теперь вижу, что вы заправские плотники... Знаете, вы тут посидите, а я сбегаю в лавочку, поесть чего-нибудь куплю. С самого утра не евши. Приду — посидим, поговорим. Идет?
— Что ж, можно посидеть, все равно нам работать нельзя — дождь.
— Только вы недолго! — забеспокоился Васята. — А то нас еще выгонят отсюда!
— Я скоро! — крикнул художник. — Вот я как шагать буду! — Он высоко поднял ногу и сделал огромный шаг в дверь.
Оставшись одни, ребята от нечего делать стали бродить по церкви. В одном углу Вася увидел небрежно брошенный топор, пилу и рассыпанные гвозди.
— Васята, — повернулся он к приятелю, — давай, пока он ходит, уделаем растяжки как следует. А?
— Ой, давай! Вот здорово будет! А то он вроде нам на поверил.
На улице прояснилось. Горячие солнечные лучи хлынули сквозь решетки церковных окон и озарили тусклую позолоту иконостасов. От этого живого света лики святых потемнели еще больше.
— Подправили! — заорали плотники, увидев вернувшегося художника.
— Во, не шатается!
Васята, демонстрируя прочность помоста, не жалея пяток, отчебучил такую дробь, что Федор Кузьмич испуганно замахал руками и со смехом крикнул:
— Парень, опомнись, это ведь церковь!
— Лезьте сюда, проверьте! — пригласил Вася.
Художник послушно полез на помост и, убедившись, что он действительно не шатается, поблагодарил молодых плотников.
— А теперь давайте подкрепимся после трудов праведных! — предложил он, развертывая принесенные свертки.
У ребят загорелись глаза при виде пышного ситного и целого круга колбасы.
— Да мы не хотим, — отказался Вася и деликатно отвернулся.
— Мы сытые, — глотая слюнки, подтвердил Васята и жалобно взглянул на Васю.
— А я разве говорю, что вы голодные? Только от такой замечательной рыбы и сытые не отказываются.
— Какая ж это рыба? — прыснул Васята. — Это ж колбаса!
Федор Кузьмич обалдело открыл рот.
— Разве она не рыба? А как же поговорка есть «Лучше нет на свете рыбки, чем свиная колбаса»?
Ребята покатились со смеху. Этот богомаз, оказывается, веселый человек! От такого не стыдно взять угощение...
Как только приятели явились домой, бабка Арина достала из печки чугунок с горячей картошкой. Поставила его на чисто выскобленный стол.
— Пробегались? Ну садитеся, ешьте пока горяченькая!
— Мы не хотим. Мы с богомазом колбасу ели! — похвастался Васята.
— Батюшки! Это где же?
— А в церкви!
— Ага! — затараторил Васята. — Он на потолке ангелят рисует. Здорово! Как живые!
Вася задумчиво посмотрел на Васяту.
— И я бы сумел так, если бы у меня столько красок было... У него там даже золотая есть!
— Сумел бы? — заинтересовалась бабка и посмотрела в передний угол, где украшенный кружевами, вырезанными из бумаги, темнел образ Николая Чудотворца. Постояв в раздумье перед святителем, бабка нерешительно обратилась к Васе:
— Васенька, чего скажу-то. Никола у меня уж больно ободрался. Может, ты его подновишь красочками? Он бы чуток поновее стал. Сумеешь?
— Конечно, сумею! Давай я сейчас к Федору Кузьмичу побегу, краски попрошу. Он добрый, даст!
Бабка, перекрестясь, сняла икону, смахнула с нее пыль и, завернув в чистое полотенце, подала Васе.
Идя в церковь, Вася втайне надеялся, что Федор Кузьмич ему поможет обновить икону. Но художник отказался наотрез.
— Ты, брат, приучайся. Сам взял заказ, сам и выполняй! Назвался груздем — полезай в кузов! Вот тебе краски, кисти — орудуй!
— Давай, Вась, давай рисуй, получится! — подбодрял верный Васята, и Вася, потный и красный, решительно взял кисть.
Часа через два ребята с торжеством принесли бабке икону. Выведенные неумелой рукой брови Чудотворца сплылись на переносице, и от этого лик Николы принял злое, прямо-таки зверское выражение.
Бабка Арина даже прослезилась:
— Уж больно сердитый вышел. Ты, внучек, как бы повеселее его сделал, а то уж такой сурьезный, прямо молиться жутко!
В глазах Васи заиграли озорные огоньки.
— Ладно! Давай, бабушка, я повеселее сделаю!
Ребята вручили бабке икону уже под вечер. Арина перекрестилась, развернула полотенце и только хотела приложиться, как ахнула и села на лавку. Оба Васи шмыгнули в дверь.
— Ах вы, ироды! Ах, басурманы окаянные! — неслось им вслед.
С иконы на разгневанную старушку смотрел веселый, с закрученными, как у жандарма, усами святитель. В руках у него была гармошка с красными мехами и беленькими пуговками.
Вася просунул в дверь голову.
— Сама же просила, чтобы повеселее сделать, а теперь ругаешься, — оправдывался он.
— Не шуткуй! Вот придут отцы, скажу, чтобы съезжали с квартиры! Не хочу греха набираться от вас, бусурманов поганых!
Приятели струхнули. Такого серьезного оборота они не ожидали. Вася стал уговаривать расходившуюся бабку не серчать. Обещал перерисовать икону. Бабка охала, кряхтела, крестилась и наконец убрала веселого угодника в сундук.
И надо же было так случиться, что на другой день на стройке упавшей тесиной Васе сильно зашибло ногу. Иван Степанович и Васята под руки привели его домой.
Арина всплеснула руками и заковыляла собирать подорожник. Обкладывая синюю распухшую ногу прохладными листками, бабка попрекала Васю:
— Вот он, угодник-то, и наказал тебя за насмешку над ним, батюшкой!
Вася молчал, покусывая губы от боли, но как ни крепился, а слезы одна за другой повисали на пушистых ресницах.
Сердце бабки не вытерпело. Она перекрестилась на сундук, в котором лежала икона, и с упреком сказала:
— Не дело ты, батюшка-угодник, задумал! Кого покарал-то? Дите неразумное! Не дело это, ох, прости ты мои согрешенья!
Скромный подорожник — безотказный деревенский лекарь, истоптанный, помятый, растет возле человеческого жилья. Покрытый серой пылью, стоит на обочинах проселочных дорог, незаметный для тех, кому не нужен, и готовый в любую минуту оказать людям свою посильную помощь. Зеленые листья вбирали в себя жар. Вася задремал. Бабка Арина поглаживала сухонькой рукой его по голове и шепотом бранилась с угодником;
— Ну что с него взять, с мальца? Тоже, связался с кем, с младенцем... Тьфу!
АНДРЕЙ РУБЛЕВ И ЖЕЛЕЗНАЯ ВЫВЕСКА
Прошло несколько дней, пока Вася смог ступать на зашибленную ногу. Прихрамывая, он отправился к Федору Кузьмичу.
Из-за серенького дня в церкви было сумрачно. Федор Кузьмич сидел на полу перед большой железной вывеской, на которой по зеленому полю желтыми буквами было написано:
ТРАКТИР КУПЦА III ГИЛЬДИИ ВАХРОМЕЕВА
Свесив голову, художник пел на церковный лад:
Ехал поп Макарий
На кобыле карей.
А кобыла не зануздана была,
Испужалася и понесла.
Взмолился Макарий: «Господи-сусе,
Придержи кобылу,
А то расшибуся...»
— Федор Кузьмич! — весело окликнул Вася.
И раздался голос с небеси:
«Тпрру, кляча, не неси-и-и...»
Услышав Васин смех, Федор Кузьмич поднял голову. На мальчика глянули мутные глаза.
— А-а, это ты, брат? С-садись, потолкуем. — Художник был вдребезги пьян.
— Чего же это вы, Федор Кузьмич? — укоризненно спросил его Вася.
— А чего, чего? А-а, чего это я? Да? Ты хочешь сказать, что это Федор Кузьмич нализался, как свинья? Ты пр-р-рав! Нехорошо! — Глаза художника вспыхнули гневом. — А это хорошо? — Он ударил вывеску ногой и, потеряв равновесие, опрокинулся навзничь. Железо наполнило церковь грозным громом.
— Вася, человек милый, — бормотал художник, пытаясь подняться. — Вот в железо ударишь — вывеска, а грохочет, как Илья-пророк! Оскорбления не переносит, гневается! А в мою душу ногами бей, как в болото, только квакнет...
Художник ударил себя по голове кулаком и замычал:
— За водку вывески пишу, церкви размалевываю. Богомаз! А ведь художником был... Вру, мог быть! Не хватило силенок на сухарях сидеть. Недоучкой выскочил, на халтуру польстился! Она, госпожа Халтура, жирно кормит, водку подносит! Не успеешь опомниться, глядь — а душа-то и зажирела! И вот был художник Рыбаков Федор Кузьмич, с душою возвышенной и чувствительной, а теперь рыбаковская душа... хи-хи-хи, — Федор Кузьмич закатился визгливым смехом. — Душа-то, захрю... хи-хи-хи... захрюкала!
— Федор Кузьмич, не надо. Как же вы не художник? Вон каких ангелов нарисовали, прямо живые!
Художник свирепо выкатил глаза.
— Ангелы?! Вот когда вырастешь, пойдешь в ресторацию в Астрахани, там тоже эти ангелы по потолку расползлись! Только там они купидонами называются. А еще в Самаре, в дворянских банях... тоже они! И все я малевал! И еще малевал бы, да... хочешь я тебе чудо покажу?
Вася не успел опомниться, как художник схватил его за руку и потащил в другой конец церкви.
— Смотри, чувствуешь?
Перед Васей была икона божьей матери с младенцем. Но Вася смотрел не на нее. Его пугал странный вид Федора Кузьмича. Художник, пошатываясь, горящими глазами вглядывался в образ и шептал:
— Вот оно — чудо! Живое женское лицо, озаренное материнством! Рублев!
— Сколько рублев? — не понял Вася. Художник застонал и схватился за голову.
— Не сколько, а один Рублев — чудотворец!
— Чудотворная? — испугался Вася и опасливо отодвинулся. Он вспомнил, как бабы рассказывали, что из какой-то тоже чудотворной иконы вырвалась молния и поразила грешника.
— Именно, чудотворная! — зашептал художник. — Чудо таланта! Человек, сотворивший ее, жил полтыщи лет тому назад. А сейчас смотри, — Федор Кузьмич тыкал пальцем в пустое место. — Видишь? Вон он стоит и глядит на меня! Презирает... Не сметь меня презирать!
Васе сделалось жутко. Он напряженно всматривался туда, где стоял кто-то, на кого кричал художник, и ничего не видел. Страшная догадка заставила мальчика охолодеть от суеверного ужаса: «Ему... видится!»
Хромая, Вася бросился к выходу, но тут же опомнился. Нет. Он не должен, не может оставить Федора Кузьмича одного с глазу на глаз с каким-то невидимым Рублевым. И Вася подошел к художнику.
Федор Кузьмич был страшен. В углах рта накипела пена. Он уже не говорил, а рычал, размахивая кулаками:
— Слушай, Андрей Рублев! Я, ничтожный, говорю тебе: ты обманщик! На твоих гениальных картинах — а, да, картинах! — слой за слоем откладывались надежды, мольбы обманутых твоим гением людей! Если бы ожило это напластование, то огонь жаркой веры, заключенной в нем, пожрал бы твои иконы! Думаешь, ты недосягаем для меня? А вот и врешь! Мы с тобою — ровня. Это говорю я — жалкий богомаз, тебе — великому богодельцу!
— Федор Кузьмич, миленький, не надо! Довольно! Пойдем отсюда... Никого тут нет, вам привиделось, — стуча зубами, говорил Вася, пытаясь отвести художника.
— Вася, слушай меня. Пойми, мы с ним ровня! Мы оба жулики! Размалюем доски, а народишко-то и рад. Людям нужен этот сотворенный нами бог. Нужна эта доска, чтобы выслушивать горькие жалобы, горячие просьбы. Людям важно, что он их выслушивает, этот Бог, молчит, не перебивает, а главное, не гонит взашей.