Анатолий Иванович Мошковский
Пашка любил дежурить в стаде. Особенно когда отец спал. Над тундрой — тишина, небо прогибается от звезд, так их много и такие они яркие. Он сидит на нартах с винтовкой на коленях и слушает ночь. Винтовка тяжелая, армейского образца: пастухам-оленеводам выдают боевые винтовки, потому что бьет она далеко и метко — ни один волк не уйдет. Отец не позволял ему стрелять из нее, но вот сидишь, поджав ноги на нартах, поглаживаешь холодный, гладкий затвор, и не так страшно одному, и спокойней за оленей и за отцовский сон.
Зато отец стреляет из винтовки замечательно. Однажды Пашка показал ему на какую-то парящую высоко в небе птицу. Отец быстро глянул вверх.
— Канюк, — сказал он, — враг телят. Сейчас мы его достанем.
И не успел Пашка глазом моргнуть, как отец приложился и, почти не целясь, выстрелил. Птица камнем упала за стойбищем, и собака мигом принесла ее. Даже старые, видавшие виды пастухи уважительно зацокали языком и закачали головой. А Пашка в этот день дал приятелям три незаслуженных подзатыльника, и это прошло безнаказанно: никто не решался дать сдачи сыну такого стрелка.
Когда отец был в стойбище, его винтовка обычно лежала на нартах, и мальчик, чуть заметив легчайшее оранжевое пятнышко на стволе или затворе, смазывал винтовку маслом: отцовское оружие должно быть безукоризненным.
Он любил отца, но тот не замечал этого. Когда они ловили рыбу на Большом озере и Пашка греб, а отец выбирал запутавшихся в ячеях сорожек и пелядок, он отрывисто кидал сыну:
— Куда на сеть гребешь, бестолочь, правым работай!
Когда же отец учил Пашку бросать на оленьи рога тынзей и тот промазывал, отец награждал его гулким щелчком, и на голове медленно вспухала шишка. Пашка изо всех сил старался не плакать, и отец презрительно цедил сквозь свои желтоватые, в зазубринках зубы:
— Тоже мне…
Впрочем, отец не всегда бывал жестко-презрительным, холодным. Иногда его одолевало насмешливо-веселое настроение, и не было в тундре норы, куда бы можно было уползти от его шуток. Вот позавчера утром Пашка канючил: возьми да возьми меня с собой в стадо, а отец прищурился:
— Зачем?
Пашка сразу даже смутился:
— Пасти будем… Оленей караулить…
— Эх ты, олений хвост, а если волки — трястись будешь, орешки со страху сыпать… Волки объявились в округе… В чуме ночуй.
Пашка хотел что-то сказать, но губы у него мелко затряслись. Олений хвост — он слишком хорошо представлял, что это: коротенький, белый, куцый, жалкий, как у зайца. Когда испуганный олень мчится по тундре, хвостик стоит торчком, дергается.
Отец проверил патроны в винтовке, лязгнув затвором, спрятал на нарты под шкуру закопченный чайник, банку с куском оленины и мешочек с сахаром и чаем. Затем получше уложил свернутый тынзей и отточенный, как бритва, топор. Напевая под нос, он осмотрел упряжь на оленях. Лицо у него было нестрогое, в глазах скакали смешинки.
Пашка опять подошел к нему:
— Возьмешь?
— Когда хвост у оленя подрастет.
Отец крикнул на оленей, прыгнул на дернувшиеся нарты и помчался в тундру.
Тысячи оленей видел Пашка и ни одного с длинным хвостом. Долго придется ждать ему, когда появится в стаде хоть один длиннохвостый.
Он вздохнул, захватил в чуме книгу и ушел к ручью.
Уезжая на летние каникулы домой из школы-интерната, он захватил с собой десять книг. Девять прочитал, эта была последняя. В чуме читать не очень удобно: то младший братишка Степка ноет, чтоб почитал вслух, то мешают мальчишки из других чумов, то мать закапает водой страницы. Вначале Пашка усаживался на кочку, неподалеку от деревянных ларей — ящиков на нартах, и запоем читал. Но и сюда то и дело прибегал Степка и дергал за полу Пашкиной малицы — прочти да прочти. И тогда мальчик облюбовал уютное тихое местечко у дальнего ручья.
Пашка растянулся на кустиках порыжевшего голубичника, в маленьких меховых тобоках и малице. На его щеке наливались кровью три больших комара. Он не замечал их. Ветер лохматил жесткие космы его волос, шевелил пыжиковый мех откинутого капюшона, бросал в лицо огненные кружки листков полярной березки. Пашка ничего не замечал.
На книгу упала чья-то тень. Пашка вскинул голову. Перед ним стоял отец. За его спину прятался Васей, десятилетний соседский парнишка с узкими, как бритва, косыми щелочками глаз. Он-то, верно, и привел отца.
— Читаем все. — Отец носком тобока тронул книгу. — Интересная, видно.
Пашка заложил книгу веточкой голубичника:
— Интересная.
— Интересней, чем рыбу ловить?
Пашка промолчал: он знал, к чему клонит отец.
— Ну так подымайся и получше спрячь ее, а то у меня уже папиросы давно кончились и бумага на цигарки подходит к концу. И не забудь: у тебя братишка растет. Не порти его. Хватит одного умного на чум. Второй умный — плохо, а если уж три умных — ложись и помирай, оленей пасти некому будет.
Не было случая, чтоб, застав Пашку за чтением, отец не уколол. Если возле чума лежала гора хвороста для печки, — гнал за топливом, если у двери стояло два ведра воды, — посылал на озеро за третьим. Только б не сидел Пашка сгорбившись над книгой, не впивался глазами в темные строчки. «Скоро белого оленя от черного не отличишь, — говорил отец, — топором будешь рубить не по полешку, а по своей ноге».
А Пашка любил читать! Он и дня не мог прожить без книги. Он прочитал почти всю школьную библиотеку. Как велик и прекрасен мир!.. Да, земля не кончается тундрой и не самое вкусное в мире — оленье мясо, и не самый страшный хищник на планете — волк…
Пашка спрятал книгу, зябко ежась под неуютным отцовским взглядом.
— Помоги матери рыбу чистить, любишь, поди, сорожку?
Пашка достал из ножен на поясе нож, и серебристые рыбные чешуйки искрами вспыхнули в лучах солнца.
Отец зевнул, потянулся и протер глаза.
— Еще раз увижу — пущу на растопку. Бумага — она хорошо горит. Быстро обсушит сырые дрова. В интернате читай, а тундра — она для другого. Верно, и тынзей уже метать разучился.
— Это я-то? — с вызовом спросил Пашка.
— А то кто же — Васей? Он знает свое дело, оленевод, не хвост олений.
Пашка прямо захлебнулся от обиды:
— А ну идем, испытаем… Тогда будешь знать, как говорить.
— Пойдем, — сказал отец. — Покажи свою удаль.
Перед легкими нартами сбилась гурьба ребятишек, тут и Пашка, и Васей, и бригадирский сын Иванко, и маленький Степка. Закусив губу, Пашка собирает в руку кольцами тынзей, отходит метров на пятнадцать от нарт и резким толчком через голову бросает тынзей. Петля, раскручиваясь, летит на нарты. Рывок. Он дергает кожаный шнур к себе, и петля туго захлестывает заднюю головку нарт.
Степка с радостным воплем мчится к нартам и снимает с головки петлю. Отец молчит, глаза его смотрят чуть тревожно и недоверчиво.
— Давай еще.
— Давай, — отвечает Пашка, упруго ступая по кочкам.
Он напряжен, его лицо побледнело, ноздри раздуваются. Швырнул, дернул — мимо! И еще больше побледнел.
Тишина дрогнула от хохота. Громче всех смеялся Васей. Не смеялся бригадирский сын Иванко, Степка и отец.
— Еще раз, — сказал отец.
Теперь Пашка был уверен, что промажет: в нем скопилось столько злости на Васея, что он больше не владел своими руками, глаза потеряли точность. И он промазал. Отец оставался строг, и его голоса не было слышно в новом взрыве хохота.
— Про это в книгах не пишут, — сказал он. — А ну, Васей, покажи ему класс.
— Сейчас, только тынзей сверну.
Он смотал его, отошел, играя уверенной улыбочкой, прищурился и точно, без всякого труда, с первого раза заарканил головку. Еще бросок, и еще — петля захлестывалась точно.
— Хорош, — сказал отец. — А ты…
Пашка резко отвернулся от него и зашагал в чум. Там он сел на скатанные оленьи постели и посмотрел в запылившееся оконце. Ему вдруг захотелось в школу, потянуло в город. Как он рвался в тундру весной, когда приедалась интернатская жизнь с ее неукоснительными звонками подъема и отбоя, стенами одной и той же комнаты! Как тянули к себе буйные запахи тундры, с ее сопками и озерами, ручьями и кустарниками ивы, лебедиными криками и свистом леммингов!..
А сейчас все наоборот. Он учился в одной школе с Иванко и Васеем, но дружил только с первым. Васей был большой врединой. Как-то раз неподалеку от них, в стойбище первой бригады, приехал красный чум: там показывали кинокартину «Подвиг разведчика»; Пашка стал подбивать Иванко и Васея тайком запрячь быков и съездить туда; Иванко согласился, а Васей наотрез отказался, боясь отцовского тынзея. Пашка с Иванко рискнули и съездили вдвоем, взяв с приятеля слово, что будет молчать. Васей молчал до тех пор, пока не узнал от ребят, какая это была интересная картина, а узнав, чуть не лопнул от зависти и тут же выдал.
Он давно уже курил и однажды выдрал на курево из Пашкиной книги «Герой нашего времени» три страницы, из-за чего между ними состоялся отчаянный поединок, в результате которого на Пашкиной щеке появились три царапины, а Васей был брошен в глубокую яму с грязной болотной водой.
Впрочем, они быстро помирились. Дня через три, когда малица Васея основательно высохла, а царапины на Пашкиной щеке зажили, и он сидел на ларе и выжигал увеличительным стеклом палочку, к нему подошел Васей:
— Дай попробовать.
Пашка посмотрел на него презрительно, выжег еще одну букву на палочке и сказал:
— На. Только не потеряй.
В тундре ссориться плохо. Это на базе оседлости, у Печоры, в колхозном поселке живет куча ребят, хоть с половиной ссорься, со скуки не умрешь. Там есть и клуб, и библиотека, и электричество, и ребята там живут в крепких деревянных домах. А здесь, в кочевой бригаде колхоза, всего три чума и ребят раз-два и обчелся.
Засыпая после ужина, Пашка усиленно думал, как бы так сделать, чтоб чуточку смягчить отца и проучить этого вреднейшего Васея. Хорошо бы посоветоваться с Иванко, он парень толковый. С этими мыслями Пашка и уснул…
Проснулся он от холода и поджал ноги. Ночью ударили заморозки, и, когда Пашка вышел из чума, вся тундра была в инее. Земля под ногами отвердела, и ступать по ней в мягких бескаблучных тобоках было непривычно жестко. Иней сверкал на голубичнике и крошечном ивняке, на тугом медном проводе радиоантенны. «Скоро и зима», — подумал Пашка, пряча руки в рукавицы, пришитые к рукавам малицы.
Сизая пленка льда покрыла небольшую заводь ручья. Пашка бросил в нее смерзшийся ком земли. По льду стрельнули белые трещины, побежали пузырьки, и раздался пустой и резкий звук.
— Лебедям каюк будет, — вдруг послышался сзади голос Васея.
Пашка обернулся и ничего не ответил.
— Птенцы еще совсем.
— Ври! — Пашка сплюнул. — Где ты видел сейчас лебедят? Повырастали все давно.
— На Моховом, — проговорил Васей.
И Васей рассказал, что три дня назад ездил охотиться с отцом и видел на озере лебединый выводок: большую лебедиху и трех лебедят. Они вывелись с большим опозданием, едва оперились, и, конечно, крылья их не успеют окрепнуть настолько, чтоб лететь на юг.
— Сходим, а? — попросил Пашка.
— Тащиться далеко.
— Ну сходим, Васейко… Я ведь и дороги не знаю.
Васей угрюмо смотрел на него.
— Знаешь что, — сказал Пашка, — я отдам тебе… отдам тебе свою самописку, ту синенькую, помнишь?
— Насовсем?
Пашка кивнул.
В глазах Васея запрыгали огоньки. Чтоб не выдать себя, он лениво потянулся:
— Ох и далеко же это. Если б на оленях, а то пеши…
Но Пашка знал, что Васей уже побежден и ломается лишь из приличия.
Часа полтора шли они тундрой, огибая болотца, перепрыгивая ямы, продираясь сквозь упругие заросли яры — так в Малоземельной тундре называют низкий кустарник полярной ивы и березки.
Берега Мохового озера заросли тростником и осокой. Под ногами гремели куски нерастаявшего льда, хрустели мокрые стебли, звучно чавкала топь, точно кто-то откупоривал большие бутылки. Один раз Васей споткнулся обо что-то и, наверное, упал бы в хлюпающую жижу, если б не успел схватиться за Пашку.
Васей выругался, отдышался и сказал:
— Только про самописку не забудь… Насовсем…
— Не бойся.
Васей пошел веселей и больше не ругался.
— Тихо, — прошептал он замирая. — Вот здесь я их видел. Подождем.
Они застыли. Было очень тихо. Неподвижное озеро словно ждало чего-то. Ни ветерка, ни шороха. Только легкие белые тучки плыли в небе, отражаясь в чистой глади озера. Часа полтора простояли так они, продрогнув, и Пашка уже решил, что Васей наврал обо всем, а он, дурачок, доверился ему.
Пашка молчал и в душе проклинал приятеля.
Лебеди появились внезапно, и после такого долгого ожидания Пашка вначале даже не поверил своим глазам.
Впереди плыла огромная белая лебедиха, красноклювая и быстрая, а за ней словно катились по воде серовато-белые шарики — три совсем крохотных птенца. Они во всем старались подражать матери: так же, как и она, ловко загребали перепончатыми лапками воду, упруго изгибали тонкие шеи и, как по команде, ввинчивали их в воду, показывая небу смешные хвостики.
— Подойдем поближе, — шепнул Пашка, — они еще и летать не могут.
— А ты ел когда-нибудь лебединое мясо?
— Нет.
— Уж и вкусно! Жирное. Не то что гусятина. А эти знаешь какие! — Васей кивнул на птенцов. — Во рту таять будут. Молодое мясо.
— У-у, живоглот. — Пашка толкнул Васея в бок, под ногой туго что-то треснуло, и выводок мгновенно вильнул в сторону. Теперь впереди неслись малыши, а мать, чуть отстав, тревожно оглядывалась на тростник.
— Тише, они еще подплывут, — шепнул Пашка.
Он уже представлял, как они поймают птенцов, принесут в чум, соорудят из ящика клетку, и птенцы проживут там до весны, вырастут, окрепнут, а весной, когда с юга потянутся в тундру лебеди, Пашка выпустит их, и они, радостно хлопая крыльями, ринутся навстречу, и воздух огласится их приветственными криками: «Кланк-кланк».
Но пока что лебедята плыли по озеру, и Пашка вдруг ясно представил себе, что случится с ними, если он не поймает их. Ударят морозы, легкий пух и перышки не защитят их от холода, воду скует лед. Их слабые клювы не пробьют его, и в одно морозное утро эти светло-серые, подвижные, как мышата, птенцы превратятся в ледышки.
Вот они, забыв о недавнем шуме в тростниках, приблизились к самой границе осоки и камыша. Протяни, казалось, руку — и коснешься их крохотных и ладных телец, спинок, аккуратно прикрытых крылышками, упруго изогнутых шеек. Но так лишь казалось…
Только Пашка пригнулся и вытянул руку, как выводок стремительно метнулся на глубину, к круглым листьям кувшинок.
— Чего ж не поймал! — хохотнул Васей. — Пошли назад, а то папка ругаться будет.
— Ну еще немного, — попросил Пашка.
— Худое дело — теперь не поймаешь, раз спугнули, — сказал Васей и оказался прав: больше лебеди и близко не подплывали к берегу. — Была бы винтовочка — всех бы достали.
Пашка промолчал.
— Васейко, — ласково проговорил он, — подождем еще немного. Дам трешку. Вот увидишь, дам. В городе купишь батарейки для фонарика.
— А не пожалеешь? — усомнился Васей.
— Нет, — сказал Пашка, — я сей год тысячу оводов убил, по пятаку штука колхоз заплатит, считай сам…
— А если только пообещает, а не заплатит? Знаем мы…
— Тогда у отца возьму, — запальчиво сказал Пашка, — достану!
Васей криво усмехнулся и, как человек, совершавший выгодную торговую сделку, почесал затылок.
— Подождем, — милостиво проговорил он.
Кроме красивой голубой самописки, Пашка лишился в этот день и трех рублей. Их ожидание ни к чему не привело, и скоро выводок уплыл в дальний затон, куда можно было добраться только на лодке.
— Ну, теперь все. Пошли в стойбище, — сказал Васей.
Ему, видно, хотелось задеть Пашку обидным словцом, посмеяться, но он боялся, что не получит тогда ни самописки, ни денег.
— Ну что ж, пошли, — Пашка вздохнул и, тяжело вытаскивая из грязи увязнувшие тобоки, сгорбясь, двинулся за приятелем.
В стойбище они пришли поздно. Их, как всегда, встретили дружным лаем собаки. Пашка знал, что отец после суточного дежурства два дня будет отдыхать в стойбище до нового дежурства, и встреча с ним не сулит ничего хорошего: опять пристанет, где пропадал да что делал, почему по хозяйству мало помогал…