Лето на этих широтах выдалось особенно тяжелое. Невыносимым зноем наполнился океан, и к металлическим частям корабля нельзя было прикоснуться. Что-то неладное творилось с Жаком-лисенком. Он таял на наших глазах. Ночью он просыпался и кого-то звал. Его лицо сморщилось, словно у старика.
В начале августа, в воскресенье, Жак не вышел на вахту.
— Симуляция! — закричал Хьюз.
— Он болен, мистер!
— Болен? Хорошо. Я позову к нему доктора. Эй, доктор Пико!
Пико с концом веревки подошел к Жаку.
— Интересно, как тебе понравится это лекарство? — спросил он Лисенка.
— Не спрашивай! Сыпь, Пико, давай! — сказал Хьюз.
И тут, камрад, случилось неожиданное. На корабле был рулевой Нийл Гариссон, о котором среди матросов шел разговор, что он беглый каторжник, и Флитт, зная об этом, примял его на судно за половинную плату. Так вот, когда Пико поднял веревку, Нийл, который сидел на палубе и вырезал из дерева трубку, крикнул:
— Назад, Пико!
Пико побледнел. Хьюз почему-то отошел в сторону, бормоча:
— Нийл, ты снова захотел в горы — бить камни?
— Брось-ка веревку, Пико, — спокойно повторил Нийл. — А насчет гор — не вам это говорить… Ну, я не люблю ждать, Пико!
Выругавшись, Пико швырнул веревку за борт. Было непонятно, почему он, правая рука Флитта, исполнил приказание простого матроса.
Мы с благодарностью смотрели на Нийла. Но тот, даже не подняв головы, продолжал вырезать трубку.
Вечером он сам подошел к нам и сказал:
— Насчет гор, ребятишки, это верно. Я попал туда за матросскую забастовку.
— Ты хороший человек, Нийл, спасибо!
— Э, чепуха… И собака же этот Пико, не лучше Флитта!.. Да ничего, дай срок… Когда твоя вахта, Жак? Я стану за тебя. Мне шевелить лопаткой не трудно.
Нам хотелось обнять этого матроса. Но у него было суровое лицо, да и он сам нам сказал:
— Ладно, без нежностей, ребятки… Вы, наверное, все думали, что на американских кораблях рай?
— Да, Нийл, — ответили мы. — И нам еще сказали, что в Америке настоящая демократия.
Нийл рассмеялся. Он стянул с себя рубаху и показал нам свою спину, вдоль и поперек обезображенную глубокими бурыми рубцами.
— Вот она, «настоящая американская демократия», — сказал он и перестал смеяться. Его лицо сделалось серым, как; гребень волны.
Он молча надел рубаху и направился к кочегарке.
Теперь мы не были одинокими на «Калифорнии». В часы, когда Нийл был свободен, он рассказывал нам о своей родине — Америке.
— Она будет прекрасной страной, когда народ станет хозяином ее… А тех, кто наживается на войне, у кого вместо сердца — доллар, мы будем судить…
Вокруг нас собирались моряки. Они внимательно слушали Нийла. По-английски мы еще объяснялись плохо, но понимали хорошо все, что говорили матросы.
Они ругали Флитта. Он обсчитывал их, и каждый был у него в долгу за виски, которое Хьюз продавал в море по двойной цене в счет жалованья.
Кочегар Томас еще в марте пропил вперед все свое годовое жалованье. Это был высокий молчаливый человек, англичанин, семья которого погибла в Лондоне от немецкой бомбы. Томас сидел на палубе в стороне от команды и смотрел вдаль безжизненными глазами.
Команда «Калифорнии» помещалась в двух тесных кормовых кубриках с подвесными койками не шире сорока сантиметров каждая. Даже при свежем ветре здесь было сыро и душно и все покрывалось плесенью. Ночью по кораблю сновало множество крыс. Тесный, как клетка, камбуз был мало приспособлен для варки пищи. Зато капитанская каюта сверкала хрусталем.
Штурманский состав постоянно сменялся: никто не мог ладить с капитаном. Только боцман Хьюз, Пико да старый механик Нильсен водили компанию с Флиттом, связанные с ним какими-то подозрительными делами.
В конце августа Нийл взял расчет. Его контракт с Флиттом кончился. Он собрал свой матросский скарб в брезентовый мешок, обнял нас и сказал:
— Вы, ребятки, не падайте духом… Я думаю о вас…
4
Жак снова заболел. На этот раз всякому было видно, что ему недолго придется служить Флитту. В начале сентября, в полдень, у Жака пошла горлом кровь, и он свалился на железные плиты кочегарки, под ветрогонной трубой. Кочегары окатили его водой из шланга и подняли на палубу.
К вечеру Жака-лисенка не стало.
Эрнест рыдал. Кок-ирландец принес ему стакан рома. Эрнест выпил и растянулся на люковинах трюма в каком-то тяжелом забытьи.
Я сидел возле Жака. Всю ночь я провел возле него на палубе, и мне казалось, что вместе с ним умер и я.
Светили звезды. Широко, ровно дышал океан. Иногда за бортом что-то всплескивало, загораясь синими огоньками.
Утром команда собралась на палубе. Тело Жака зашили в мешок из-под риса и привязали к ногам груз.
Прощай, товарищ!
Океан сомкнулся над Жаком-лисенком. Колокол на баке пробил четыре двойных удара, и команда разошлась.
5
«Калифорния» продолжала свои рейсы. От Нийла не было никаких вестей.
Лишь месяц спустя — это случилось штормовой ночью — кок-ирландец передал мне письмо. В нем было всего несколько слов:
Слишком поздно оно пришло!
Я спрятал письмо и спустился в кочегарку, где Эрнест выгребал из поддувала золу, отозвал его в сторону и сказал:
— Слушай, Эрнест. У кока-ирландца есть ключ от нашей кладовки. В Вера-Крус ты оставишь «Калифорнию».
— Я? По что будет с тобой?
— Обо мне не беспокойся. Я получил весточку от Нийла. Он пишет: пусть первым бежит Эрнест. Я убегу вторым. Так хочет Нийл…
Вера Крус показался на другой день к вечеру. Хьюз и Пико, как обычно, заперли нас в кладовку.
Наступила ночь. Прильнув ухом к замочной скважине, я с тревогой прислушивался к голосам матросов. Потом все стихло. Эрнест шумно дышал, положив руку на сердце.
В час ночи кок-ирландец осторожно открыл дверь кладовки.
Эрнест бежал…
Когда капитан Флитт узнал об этом, он велел привести меня в каюту и сказал:
— Скажи, кто помогал Эрнесту, и ты получишь двадцать долларов.
Я не ответил. Флитт вынул из ящика стола пистолет и навел его на меня. Я стоял, смотрел Флитту в глаза и ждал выстрела. Я не боялся. Слишком скверно жилось мне на «Калифорнии», чтобы бояться смерти. Может быть, сам Флитт понимал это и потому крикнул стоявшим за дверью Пико и Хьюзу:
— Эй, вы, уберите французского щенка! Он разговорится в океане!..
Но и в океане, несмотря на сорок ударов плетью, я не выдал ирландца.
Теперь во время стоянок меня запирали уже не в кладовку, а в карцер, как настоящего преступника.
Дольше на «Калифорнии» я не мог находиться. 29 октября 1948 года, на четвертые сутки по выходе из Буэнос-Айреса, в три часа ночи я вышел на палубу и надел пробковый пояс.
Я хорошо знал, на что иду. Если меня не подберет какой-нибудь корабль, мне суждено погибнуть в пучине. Пусть так. Это лучше, чем быть пленником Флитта. Только скорей за борт с проклятого корабля!
Но я почему-то медлил в эти минуты. Страх? Нет, Разные мысли приходили мне в голову… Мне хотелось оставить Флитту память о себе. Но меня могли задержать…
Я взял с собой бутылку вина, снял башмаки и ползком пробрался на спардек. Оттуда я прыгнул в воду. Меня сразу отнесло в сторону, и огни «Калифорнии» стали быстро удаляться.
Океан был спокойный.
В четыре часа утра звезды начали бледнеть. Когда взошло солнце, я извлек из кармана бутылку с вином, вытащил зубами пробку и отпил несколько глотков. Спустя час я разглядел на севере дым корабля. Но судно прошло стороной. Неожиданно я почувствовал под собой сильное движение волы… Акула… Нет, ничего не было, Я был с океаном один на один. Быть может, я плакал? Не знаю. Мысли путались. То я видел перед собой здания Шербурга, то мне вспоминался побег Эрнеста…
Дышать становилось труднее. Напрасно я всматривался в даль — никого. Лишь высоко в небе парили белые альбатросы.
Приблизительно часов в девять утра я увидел корабль. Мне показалось, что и он пройдет стороной. Я потерял сознание. Остальное вы знаете. Мне никогда не забыть советских моряков… У меня к вам просьба: дайте мне лоскут вашего флага. Я буду всегда носить его на груди… Спасибо, камрад…
* * *
Эту историю рассказал мне семнадцатилетний француз из Шербурга, Селестен Лебрен, спасенный командой нашего корабля в Атлантике.
Вечером, когда моряки собрались на юте, я дословно перевел им рассказ маленького француза.
— Он славный мальчишка! — сказали моряки.
А боцман Савельев, который первый обнаружил Селестена на поверхности океана, помолчав, добавил:
— Я думаю, он на верном пути!
Солнце садилось. Океан вспыхнул оранжево-золотисто-зеленым светом, и сразу, как это бывает в тропиках, наступила ночь, безветренная, вся вызолоченная звездами.
В доках Лондона
Гудки автомобилей, выкрики звуковой рекламы и журчанье дождя, переходящего временами в ливень, — все сливается в один шепелявый и неумолчный гул Пикадилли. Под черными зонтами, в плащах, в дождевых накидках бредут лондонцы. Их лица озабочены и угрюмы. Редкий из них остановится на углу и нехотя взглянет на уличный экран, на котором то и дело возникают пестрые уродцы, чадящие сигаретами «Абдулла», и квадратные, похожие на кирпичи бутылки. Это новая марка пива. На бутылках нарисован дядя Сам, держащий в руках рог изобилия.
Старая, гордая Англия, владычица морей, угодливо лебезит перед дядей Самом.
В лондонских доках, в корабельном дыму, в тревожных отсветах автогенных огней перед вами встает другая Англия — Англия докеров и моряков.
Потоки дождя здесь отливают темной желтизной. Редки прохожие. Лишь у ворот судостроительных верфей толпятся худые, оборванные мальчишки. Кто знает, может быть их позовут на временную работу? Но это случается редко: работы нет. Горька осень для мальчишек лондонских доков. Летом жилось легче. Горсти риса, собранного возле зерновых складов, или тарелки супа, выпрошенного у моряков, хватало, чтобы прожить сутки… А солнце? А вечера с южным ветром и звездами, когда черная Темза становится золотой рекой? В животе пусто — наплевать! Куртка в заплатах — обойдется! В карманах ветер — ничего… Лишь бы светило солнце! Но лето проходит быстро. Наступает время дождей. Мальчишек на берегу все меньше, и те, что остались, тоскливо провожают глазами уходящие на юг корабли.
В Лондон наш корабль пришел в конце ноября вечером.
Дождь. Ревут сирены. Свет фонарей пятнами расплывается в сырой мгле. Хлюпает под ногами грязь, и от запахов угольной гари, нефти и паров смазочных масел кружится, голова. Холодно. На палубах кораблей безлюдно. Лишь вахтенные в зюйдвестках молча стоят у трапа, курят трубки и сердито сплевывают за борт. Иногда с берега доносится унылый мальчишеский крик: «Гербедж, мистер!»
Но остатки от матросского ужина уже розданы. Вахтенные молчат. Мальчик бредет дальше. От сырости ломит ноги, грудь разрывается от кашля. Как хочется в тепло, к огню! И все медленнее шаги мальчишки и все глуше и безнадежней крик: «Гербедж, мистер!»
Вечером, когда я бродил по гавани, позади меня раздался тихий простуженный голос:
— Не найдется ли у вас спичек, мистер?
Я оглянулся. У стены пакгауза стоял мальчик и, сгорбившись и дрожа от стужи, глядел на темную воду Темзы. На реке выли сирены, ревели тревожные гудки, лес мачт едва виднелся в тумане, и сама Темза тяжело текла к морю, без плеска, без шума, как неживая.
— Это ты просил спичек?
— Да, мистер.
— Что же, прикуривай, дружок.
— Нет, мне домой… Две-три спички… О, хватит! Спасибо!
Синяя куртка мальчика была порвана, непомерно широкие брюки пестрели множеством заплат, башмаки расползлись.
— Пойдем-ка, дружок, со мной, — сказал я. — На судне найдется для тебя куртка.
Мальчик недоверчиво взглянул на меня.
— Верно! Настоящая куртка, — пришлось повторить мне.
Мы подошли к кораблю. Мальчик остался на берегу, у фонаря, а я быстро поднялся на палубу. Найдя у себя в каюте ботинки, брюки, новую альпаговую куртку, я свернул все в узел и торопливо направился к трапу.
Внизу произошла заминка. Проходивший мимо таможенный охранник, однорукий инвалид, остановил меня, заинтересованный содержимым узла.
— Это вот для того мальчишки.
— Закон, мистер…
Ботинки и брюки были сейчас же возвращены мне, после чего инвалид занялся тщательным осмотром куртки. Наконец он с неодобрением произнес:
— Куртка новая. Контрабанда, мистер.
— Она мальчишке…
— Да, знаю. Юнец дрожит. Это Вильям, сын сумасшедшей вдовы — Брестон Вилли. Славный паренек, мистер. Но служба есть служба.
— Формальность.
— Да, ничего не поделаешь. Я бы рад душой…
— В чем же тогда дело?
— Э, в этом самом… Кто знает, не следит ли за мной таможенный инспектор, мистер? Эти инспекторы — сущие псы.
Таможенник отвернулся в сторону, давая этим понять, что разговор окончен.
Я собрался было отнести куртку, как вдруг, к моему удивлению, однорукий нашел выход:
— Ладно, мистер, швырните куртку на землю. Если слегка выпачкается — не беда, мальчишка почистит… Только где же он там?.. Эй, Вилли!
Мальчик, стоявший у фонаря, исчез.
Вот так штука!
— Видно, испугался, — с явным сожалением объяснил инвалид.
Я стоял с вещами в руках, не зная, что с ними делать. Признаться, мне очень хотелось помочь мальчишке.
— Куда же запропастился Вилли?
— Думаю, пошел домой. А жаль…
— Где же он живет?
— О, вы молодец, мистер! Спросите Блектраверс, отсюда кварталов шесть, через железнодорожный мост, потом свернете налево, угловой дом… не совсем дом — развалины. Там он и живет с матерью. А куртку можете не бросать в грязь…
Развалины на Блектраверс я нашел сразу. Но там не было жильцов. Я долго блуждал меж разрушенных стен, то взбираясь по грудам кирпичей вверх, то проваливаясь куда-то вниз, на кучи щебня. Никого. Не ошибся ли однорукий?
Вдруг я услышал вблизи глухие, идущие из-под земли удары. Повидимому, рубили дрова.
— Эй, кто здесь? — закричал я.
Удары смолкли. Спустя минуту я услышал гулкое и неприятное дребезжанье отодвигаемого листа железа, мелькнула полоска света, и кто-то негромко спросил:
— Это ты, Мак? Иди, иди… Мама спит, а чай вот-вот готов.
Я пошел на свет. Вилли — это был он — вздрогнул и подался назад.
— Не бойся, дружок, это я.
— Ох, мистер, как вы сюда попали?
— Взял и пришел.
— Ведь ночь, и вы совсем мокрый.
— Да, скверная погодка. Возьми-ка, дружок, сверток.
— Спасибо, спасибо, мистер… Только я не знаю, как вас отблагодарить! — взволнованно произнес Вилли.
— Как отблагодарить? Чашкой горячего чая — вот и все, мальчик.
Вилли смутился.
— Чай… да… — пробормотал он, опустив голову. — Я принесу вам сюда.
— Сюда? На дождь?
— О нет, нет! Идемте, — решительно сказал он и взял меня за руку. — Только не пугайтесь, у меня больная мама. Я скажу ей, что это Мак. Это мой друг, безработный…
В двух шагах от Вилли оказался узкий вход в подземелье. Под ногами загрохотали пустые банки. Свет шахтерской лампы, которую держал Вилли, побежал по мокрым стенам.
Пройдя несколько шагов, мы свернули влево и очутились перед каким-то подобием портьеры, сшитой из квадратных кусков рогожи. Мальчик поднял ее и сказал:
— Здесь, мистер. Входите.
Он вошел первым и припустил фитиль лампы. Стало светлее.
Я увидел каморку не больше шести квадратных метров, кровать, на которой лежала седая женщина, столик и возле него трехногий стул. На чугунной плитке стоял чайник. Стены этой каморки были старательно оклеены газетами, а на земляном полу лежала бамбуковая дорожка — единственное украшение этого бедного жилища. Солнечный свет никогда не заглядывал сюда.