— Ну как тебе? — спрашивает шепотом.
— Я не разбираюсь в индейцах, сбежавших с тропы войны. — Это я его подкалываю, а он не соображает и еще себе немножко по лбу помадой как мазнет! Теперь вообще стал страшный, как Баскервильское привидение.
Короче, кое-как выбрались мы из дома и поползли к воротам, чтоб письмо в почтовый ящик опустить. Анжелика за кусты цепляется и ругается, как… Нет, так мулатки не ругались! В этом я уверен. Даже когда их притесняли бледнолицые.
А когда до ворот оставалось всего ничего, метров пять, не больше, Анжелика повернула ко мне свое красное от злости и удушья лицо и говорит:
— Чихать мне на маскарад! Я сейчас задохнусь, ползая. Встану — и плевать, что подумают окружающие.
— Сдурела? — возмутился я. — Нас же увидят! Ты же знаешь, как папа на каждый шорох бросается! На каждую тень! Терпи, мулатка.
А Витька как прошипит:
— Сам терпи, негр. А Анжелика не такая, чтоб терпеть, и, вообще, я что-то не помню, чтобы она на карачках ползала. Всё! Терпение лопнуло! Если хочешь знать, это перед ней маркизы ангелов и короли ползали, а она через них переступала.
— Кончай лекции! — взмолился я. — Мы тут лежим, как разноцветные придурки, а ты!
— Вот сейчас будет дружба народов, — прошептал Витька и нахально встал. Встал, переступил через меня и положил письмо в почтовый ящик.
И в этот момент раздался звон осыпающегося стекла, и нервный голос папы потребовал:
— Стоять! Не шевелиться! А то стрелять буду. Мы будем стрелять. Нас не один! Нас много!
Тут мы с Анжеликой, маркизой ангелов, испугались.
А папа:
— Я уже стреляю, — спокойным таким голосом, словно он внутренне смирился с тем, что раз бандиты не шевелятся, придется их продырявить, пока целиться удобно.
Витька подпрыгнул на половину своего роста и, теряя туфли, бросился в кусты. Я за ним. Слава богу, папа у нас близорукий. А так лежать бы нам, неграм, на своей земле.
Мчимся мы по помидорам в сторону забора. Только Витька дрыгается, словно стреноженная лошадь, Ясное дело, платье ему мешает.
А дальше представьте себе такую картину. Дядя Витя, наш сосед, перед сном в сад вышел побаловаться сигареткой. Прислонился к штакетнику и размышляет о счастье и судьбе. И вдруг совершенно неожиданно раздается выстрел. А секундой позже, ломая сучья и ноги, из кустов вылетает желторожая Анжелика, а следом за ней перепуганный негр. Представляете?
— Здрасьте, — поперхнулась Анжелика от неожиданности. А дядя Витя сразу отключился и уже не здоровается, а только так многозначительно шепчет, словно секретом делится:
— Ты дывысь, якы нэгры-ы… — и потихоньку, цепляясь за забор, оседает на грядки. — Шоб я вмэр — нэгры…
Негры! Думать же надо! Откуда в Приреченске негры?! Разве мы в Африке? Но дядя Витя очухался быстрее, чем мы предполагали. А может, он и не падал на подкосившихся ногах, может, он сразу искал рогатину в траве? Ту самую, которой поддерживают прогибающиеся под тяжестью яблок ветки. Одним словом, он так врезал этой своей палкой по голове ничего не подозревающей Анжелике, что башка мулатки укатилась в траву.
До сих пор вечерами Анже… — тьфу! — Витька вспоминает о маминой шляпе с благодарностью. Она спасла ему жизнь. Шляпа и реакция. Увидев над своей головой палку, Анже… Витька рухнул как подкошенный. Палка врезала по забору и переломилась. Шляпа улетела в кусты.
— Ах вы ж, нэгры! — вскричал ошалевший дядя Витя и полез на штакетник. Но мы уже убегали. Витька выскользнул из маминого праздничного платья и на четвереньках с огромной скоростью, словно голодный таракан, бросился через двор. В этот момент под боцманом обломился хлипкий штакетник. Забор с треском лег на помидоры. На наши помидоры! И это послужило мне сигналом. Я вдруг совершенно отчетливо понял, что если мгновенно не испарюсь, то буду первым негром в нашем поселке, которому надерут уши за потоптанные помидоры. Дядя Витя не расист, наоборот, он всех пивом угощает, но если он меня догонит — выдерет без размышлений. Первым быть, конечно, приятно, но я уже убегал вслед за Витькой. И папа тоже не расист, но…
Бах! — раздался еще один выстрел. Это отец снова промахнулся. Бен Джонсон так не прыгал, как я запрыгнул за угол дома. Даже когда Бен прыгал с допингом!
За углом стоял Витька, в трусах и со страшной коричневой рожей, и трясся не то от холода, не то от страха. Увидев меня, он попятился:
— Что это?! Кто? Ты?!
— Я тебя убью, — прошептал я брату. — С! твоими книжками! Читатель фигов!
И в этот момент рядом раздалось:
В ночи блистала соловейка,
Сверкали очи у котов…
Я не развенчана! Развинчена…
На триста страстных голосов…
Только спустя некоторое время до меня дошло, что это Мария, студентка филологического факультета, читает свои стихи. Ну, думаю, напугала. Сумела. Молодец! Сейчас ты у меня тоже вздрогнешь. И это не потому, что я какой-нибудь кровожадный, это оттого, что во дворе папа бегает с ружьем, того и гляди за угол заглянет. Так что терять мне было нечего, и я пошел. Прямо мимо забора, по освещенному неверным лунным светом пространству. Стихи прекратились… А сзади мне в спину Витька дышит и спотыкается. Из-за забора голосом Марии спрашивают:
— Господи… Это что?
А я тогда обнаглел, от холода или от страха, и нахально отвечаю:
— Аура… дяди Тома, — ну, так как я негр. И побрел дальше с трясущимся Витькой за спиной.
А там, за забором, уже громко икают. Только воды поблизости нет. За водой нужно в дом бежать. Так что обошлось без уточняющих вопросов.
Проскользнули мы в дом, я чулок быстро с головы содрал и сразу хотел дать Витьке в морду.
— Потом, — шепчет Витька. — Разберемся потом. Сам подумай, как это, когда все во дворе, а нас нет?! Заподозрят, вычислят, убьют. За одни только помидоры казнят…
В общем, Витька прав. Переоделись мы быстренько в свою одежду — и на улицу. Витька грим, конечно, с лица стер, так что не подкопаешься…
А во дворе трагедия! Дядя Витя слез со штакетника и никак не может объяснить, зачем он на него взгромоздился. Рубашка у дяди Вити на животе расстегнулась, волосы на голове приподнялись и вокруг лысины почетным караулом стоят, руки дрожат, но обломок палки не выпускают. Папа, выставив ружье, как в плохих детективах, нервно кидается на каждый шорох, того и гляди пристрелит замотанную в одеяло Сашку, которая перемещается у него за спиной. Ну, думаю, нужно срочно разряжать атмосферу, а то папа разрядит ружье в какого-нибудь подвыпившего прохожего.
— А вдруг показалось? — спрашиваю невинным голосом.
— Да, — вставил Витька. — Вдруг?
— Негры! — наконец прорвало дядю Витю. — Тут стояло! И тут! Карлик и мавпа!
Он ткнул в землю обломком палки, где на самом деле никогда ничего не стояло. Если бы мы с Витькой тут «стояло», мы бы сейчас бездыханные и некрасивые тут «лежало», расплющенные боцманской дубиной.
— Не знаю, что там стояло, — папа как-то странно поглядел на дядю Витю, — а я лично видел цыганку с цыганенком. Тогда я выбил окно и спросил, что им надо. А они игнорировали…
Дядя Витя с трудом выдержал многозначительный папин взгляд и неожиданно взорвался: — Да! Да! Может, когда-то в Сингапуре. Ну и что? Был я знаком с одною, як вы кажэтэ, цыганкою! Тилькы вона була не цыганка, а мулатка.
Тут нам с Витькой как-то стало неуютно — мулатка из Сингапура!
— Так шо вона по-твоему сюды прыйыха-ла? — спросил дядя Витя у всех.
Все пожали плечами, один только папа продолжал качать пальцем перед носом дядя Вити, что, должно быть, обозначало: знаем-знаем мы вашу военно-морскую выправку и как вас любят женщины…
— Да ты, Паша, сказывся, — схватился за голову дядя Витя, — колы цэ було. Ну и шо, як що мэнэ заставлять платыть алименты, я буду, Паша, я нэ такый… Я заплачу, Паша, но тилькы николы, Паша, я нэ буду довбасыты свою сар-дынку гилякою по маковци! — Волосы на голове у дядя Вити окончательно вздыбились, и он перешел на украинский язык.
А потом стало тихо. И в этой тишине было слышно, как где-то далеко прогремел по рельсам поезд. На реке Самарке взвыла сирена — швартовался теплоходик. И дядя Витя грустно так сказал:
— Як бы прыйыхала… Тилькы так нэ бувае, Паша. — И, вздохнув, вытер тыльной стороной ладони пот со лба. И мне сразу стало ясно, что на какую-то миллионную долю секунды дядя Витя засомневался… Ему вдруг представилось, что, может быть, действительно та самая мулатка… сардинка… Но так не бывает. И дяде Вите стало очень печально. Потому что здесь, у нас в стране, у дяди Вити почему-то не было семьи. И может, из-за той мулатки, которую он не смог позабыть… Вот что мы с Витькой наделали — влезли в душу хорошему человеку. Знать бы, так перекрасились бы в китайцев… Наверно, китайские наши лица не вызвали бы травмы в душе боцмана. Если, конечно, он не…
— Труп! — вдруг прошептала Сашка, прячась за папину спину.
Папа пошатнулся. Дядя Витя нервически хохотнул:
— Хе-хе… Где?
Я сразу понял все и тоже похолодел: это папа, близорукий мой папа, пристрелил вместо меня постороннего человека.
— Вон! — ткнула пальцем в заросли малины Сашка и заплакала.
— Мама! — простонал Витька с надрывом, как в мексиканском многосерийном фильме.
— Папа… — прошептал я, и у меня тоже на глаза навернулись слезы. Теперь его — в полосатый костюм, в наручники его, в красивый милицейский автомобиль… Что ты, Витька, наделал?! Или ты, Витька, Тарас Бульба, который своего сына… отца… Или кого он там?!
И, действительно, шагах в десяти на траве валялось поникшее тело трупа ни в чем не повинного человека. Несчастной жертвы в виде женщины.
Дядя Витя, как увидел, что труп женский, в лице переменился:
— Нэвжэ? — прошептали его губы.
Представляете, что он подумал? Что именно ее, сардинку!
Папа посмотрел на меня, на свои руки, сжимающие оружие, и разжал пальцы… Он брезгливо поморщился. Ружье полетело в траву. Боцман опять нервически хохотнул… Всем стало страшно, как в кино. Нет, хуже, потому что не выключить.
— Что здесь происходит? — раздался со стороны калитки деревянный голос Марии Переваловой. — Стреляли?
Тщательно выговаривая слова, студентка филологического факультета приблизилась к нам, наступила на застреленный организм и остановилась.
— Тут двое не пробегало? Та-а-аких черненьких, в шляпе, таких ма-а-аленьких? — И студентка показала краешек ногтя, размером не больше мышиного ребенка.
— Хе-хе-хе… — хохотнул дядя Витя и, глупо улыбнувшись, попросил: — Уберите ногу с трупа, пожалуйста…
— Может, он еще живой? — с надеждой в голосе добавил папа. — Она!
— Может, она еще дышит? — пролепетала Сашка, захлебываясь слезами.
— Может, ей искусственное дыхание… — вспомнил я.
— Как вы… — студентка поглядела в смеющееся лицо боцмана, — вы сказали… трупа?! — и перевела взгляд себе под ноги. Перевела она этот самый свой взгляд и, слабо пискнув, грохнулась на траву в обморок. Вот тебе и стишки… Разлеглась рядом с покойником, мешая тому дышать.
— В обморок… — рассмеялся странным голосом папа. — Кто еще? Все в обморок. Все!
И тут Витька сказал такое, что я действительно тоже чуть не загремел в обморок.
— Наша мама, — сказал Витька и побледнел.
У меня изморозью покрылась спина — как же я сразу не разглядел мамино платье? Значит, она вечером приехала сюрпризом из Кисловодска и наткнулась в саду на папину пулю?!!
Ну, тут папа бросился к покойнику! Тут мы все бросились в надежде на чудо. И представляете — свершилось!
— Наташкино платье, — прошептал папа, поднимая с земли мамино праздничное платье. — Сам дарил. Не-ет… Сам деньги давал. Но откуда?!
И тут до меня дошло, как до жирафа, и до Витьки тоже дошло, потому что вижу, он белеть перестал: это же то самое платье, в котором Витька изображал Анжелику. Или мулатку?
Знаете, как сразу у меня легко сделалось на сердце? Будто камень с души свалился… Честно. Сразу так захотелось вмазать Витьке в глаз, что просто руки зачесались. Ну, думаю, ты у меня алфавит забудешь и до пенсии вспоминать будешь, как отдельные буквы называются! И вмазал бы, да сейчас нельзя, поскольку все и так нервные, как я не знаю что…
Потом мы откачивали Марию Перевалову. Сначала ее все хлопали по щекам. Затем на этот шум подошел Петька-радиотехник и сказал, что с некоторых пор он лучше знает, что Маше нужно. Оказывается дуть на нее нужно. Петька стал дуть, и Машка очухалась. Очухалась и стала доводить папу до ужасного состояния своими расспросами о том, куда мы спрятали покойника, пока она валялась без сознания. А мы ее убеждали, что трупа не было. Она не поверила, но переключилась на дядю Тома, на черненького, как мышиный ребенок, и понесла такую ахинею, что все единогласно пожалели, что она не валяется в молчаливом обмороке. А Петька заинтересовался неграми. Только теперь и папа, и дядя Витя были уверены, что это были не негры, а женщина с ребенком. Особенно горячился дядя Витя. Понимаете, почему? Вот именно. Из-за сардинки… Эх!
Дошли до выстрелов. Петька спросил, где сейчас оружие. Папа вспомнил, что до последнего времени держал ружье в руках, а теперь оно исчезло.
— А-а!! — зажимая рот ладонями, воскликнула Мария. — Это мне напоминает один детектив. И сейчас нас… по очереди… начнут… — И тут Мария опять упала в обморок.
Все решили, что пусть пока полежит, и принялись искать ружье. Мы с Витькой в один голос заявили, что оружия не брали, и нам почему-то поверили. Тогда Сашка (вот он, последний свидетель!), трясущаяся под своим одеялом, сказала, что папа выбросил ружье, когда все подумали, что уже убили человека, а теперь, когда оказалось, что еще не застрелили, ей, Сашке, Хочется побыстрее убежать в дом, а то она тоже видела в одном фильме, к чему приводит небрежность с оружием.
— Как это выбросил? — удивился Петр-радиотехник папиному поступку.
И Сашка махнула рукой, как сеятель пшеницы по весне:
— Вот так!
— Да вы что здесь?! — схватился за голову Петр. — Когда извлекут пулю из убитого инкассатора и в лаборатории выяснится, что стреляли из вашего оружия, как вы оправдаетесь, что не грабили банк?! А? Некоторые оправдывались — до сих пор сидят… Где ваше алиби?
Вот что сказал Петр. Всем стало страшно. Особенно папе. Он схватился за голову, потом схватил Сашку за плечи и стал трясти ее, как дерево, с которого что-нибудь должно было свалиться. Какой-нибудь фрукт.
— Где ты, девочка, видела? Куда я кинул ружье?
— В крапиву, — произнесла Сашка, — под забором! — И стала гордо наблюдать, как мы полезли со всех сторон в крапиву. И, думаете, нашли? Фиг! Даже когда радиотехник фонарик притащил. Нашли, когда всю крапиву извели, совершенно в другом месте. Ружье лежало под яблоней.
Тут опять очнулась Мария, хоть на нее никто не дул и вообще не прикасался, и сказала, что с нее довольно. И с нас тоже было довольно. Физически мы представляли страшное зрелище: грязные, поцарапанные, словно геологи, вернувшиеся на базу с городской помойки. Одна Сашка не замаралась… Ну вот. Потом мы кое-как поставили рухнувший штакетник на место и отправились по домам.
Брякнулся я в постель и сразу провалился в сон. Снился мне дождь. И пчелы. Большие листья подорожника. Теплые лужи. Ветер. Мокрая синяя трава. Зайцы какие-то снились, ухмыляющиеся. И счастливая Сашка. И на лице у нее плясали веснушки… А ветер их сдувал, слизывал. И игрушечный наш город, чистый и умытый, простирался вокруг. Только что проехали поливалки. И на душе у меня было необыкновенно весело… Все вокруг цвело, и сквозил ветер, путаясь в ногах и мешая идти. Продувал нас насквозь. Того и гляди унесет! Синяя трава тонко звенела и дрожала, когда по ней ударяли дождевые капли. И оглушительно болтали птицы. Только вот трубач… Куда исчез трубач? Ага. Он на дальнем болоте охраняет лягушей и не принимает участия в болтовне. Как же — он прима! Он трубит только два раза в году. Но второй, осенний, концерт у него всегда получается лучше. И тогда люди, запрокинув головы, выискивают среди низких туч печальный клин покидающих родину журавлей.