— А зачем нам Бабаша тащить с собой? — спросил я.
— Я тоже думаю: такая затея ни к чему. Постараюсь отговорить Аркадьева.
— Когда же мы поедем?
— Аркадьев готов ехать хоть завтра, да только ждет со дня на день, когда приедет атаманша Маруся Никифорова. Он, видишь ли, пытается договориться с ней поднять на восстание несколько банд из смежных губерний и подчинить их своему штабу. Только ни черта у него не получается, вот и лютует по нашей губернии. Врангель зовет его на такое же дело в район Мелитополя. А сейчас, в связи со своим отъездом, Аркадьев собирается передать командование бандой Сирому. Что ж, посмотрим на Марусю и поедем.
Мы лежали на берегу и, наблюдая за хутором, продумывали вариант захвата Аркадьева в том случае, если с нами поедет Бабаш. Кирилл Митрофанович снова предупредил меня:
— Главное, Саня, следи за своим языком, а то болтнешь «товарищ начальник» или «Кирилл Митрофанович» — и… висеть нам на одном суку. Тут на этот счет народ скорый. Все! Сюда идут! — И он закричал мне: — Повернись набок, а то обгоришь!
9
До конца дня на хуторе шел повальный пир. Хозяйка, ее батрачка и две кумы из соседней деревни сбились с ног: бегали от погреба к летней кухне, где что-то варилось и жарилось и откуда разносились вкусные запахи. Отец Бабаша дважды ездил в Покровку за самогоном.
Я бродил по двору и с интересом осматривал кулацкое хозяйство Бабаша. В конюшне — десяток лошадей, а на задворках усадьбы, в огороженном жердями загоне, копошились в грязи огромные свиньи с поросятами. Чуть в стороне, под навесом, стоял двигатель, похожий на паровоз. Здесь же были молотилка, две сеялки и несколько незнакомых мне машин.
Меня увидали «повстанцы» и позвали к себе, стали расспрашивать, сколько лошадей и земли было у моего отца.
К большому удивлению бандитов, я сказал, что у нас были фабрики и дома, что земли не было совсем и что было всего два коня — на даче. Зато в Петрограде мы ездили на собственном автомобиле.
— Мабуть, у твоего батька было много грошей? — не унимались любопытные «повстанцы». На это я ответил коротко и решительно:
— Много!
Погорланив еще немного, некоторые повстанцы пошли «у холодок» — поспать под деревьями, а несколько человек потрезвее выпросили у хозяйки пять глиняных узкогорлых горшков — глечиков. Повесив один из них на высокий шест, они затеяли стрелковые соревнования.
На выстрелы вышли Аркадьев, Борода и гости. То ли оттого, что «повстанцы» были пьяны, то ли потому, что вести прицельную стрельбу из обреза трудно, никто не мог сбить глечик. Стрелки стали ругаться. В это время подошел Бабаш с японским карабином.
— А ну, хлопци! Поглядите!
Первым выстрелом Бабаш задел шест, глечик чуть качнулся, но остался висеть. Бабаш поскреб в затылке, осмотрел прицельную планку и выстрелил еще два раза. Но снова и снова безрезультатно. Я рассмеялся.
— Чего тут смешного? — спросил Борода.
— Конечно, смешно. Как по такой мишени можно промазать!
«Повстанцы» удивленно загомонили:
— Ну и ну! От горшка три вершка, а туда же! Дать ему обрез, пусть стрельнет! Стрельнет и в штаны напустит!
Бабаш, невзлюбивший меня с первого знакомства, злобно выругался.
— Покажи этим свиньям, что ты умеешь! — по-французски предложил мне Кирилл Митрофанович. Я не успел ответить: стоявший рядом «повстанец», которого звали Гусаром, злобно посмотрел на Бороду, хмыкнул и повторил сказанное Кириллом слово «кошон [8]».
— «Кошон»… «кошон»… Я, ваше благородие, понимаю, что такое «кошон»!
— Ну, брат, если понимаешь, то ты не кошон! — не промедлил с ответом Борода и тотчас стал рассказывать; — В Петрограде, в подвале дома, где жил Саша, был оборудован тир, и Саша со своим старшим братом постоянно там упражнялись. Теперь, после болезни, ему, может, и не удастся показать свое искусство.
— Как, Саша, попробуете? — громко спросил Аркадьев.
— Попробую.
Мне подали обрез. Обрезы у нас в мастерской не считались оружием. Однажды, когда я попробовал выстрелить из обреза, сильная отдача чуть не вырвала его из моих рук. С двадцати шагов я не попал в ростовую мишень, а Лукич сказал: «Это ведь не целевое оружие, а бандитское!»
Я повертел обрез в руках и, возвращая его, сказал, что из такого огрызка мне стрелять не приходилось, а вот если Василь Карпович даст карабин, то я, может, и разобью мишень.
Бабаш неохотно дал мне карабин, и я, не обращая внимания на соленые остроты «повстанцев», первым же выстрелом, шагов с сорока, разбил глечик. Поставили второй. Я отошел еще шагов на двадцать — и глечик вдребезги. Аркадьев захлопал в ладоши. Темный глечик — мишень несложная: он отлично выделяется на фоне неба. Третий глечик я поразил примерно с расстояния ста шагов и отдал карабин Бабашу.
Повстанцы заговорили:
— Ну и стрелец! Ну и чертяка!
— Этот хлопец, если возьмет на мушку, то уже не станцуешь!
После меня стреляли Аркадьев, Борода и Бабаш. На земле у шеста уже выросла груда черепков, когда хозяйка прекратила стрельбу. Она заявила, что глечики не делает, а покупает на базаре. Аркадьев с Бородой ушли в дом, «повстанцы» возвратились к недопитой самогонке. Только сейчас я понял, что это за люди.
Оказывается, они были связными у Аркадьева и атаманами мелких банд. Не обращая на меня внимания, эти «мирные дядьки» похвалялись своими «подвигами». Из их рассказов, по-пьяному откровенных, вырисовывалась страшная картина деятельности аркадьевской банды. «Повстанцы» говорили, что в селах им приходится применять плети: иначе не достать ни лошадей, ни подводчиков, ни крохи сена. Гусар жаловался, что сейчас в свой отряд он не может собрать больше десяти — пятнадцати человек, а раньше, при Петлюре, у него меньше сотни никогда не бывало. Седоусый дядько с раскосыми плутоватыми глазами рассказывал, как его поймали чекисты и посадили в тюрьму.
— Ну, и как там? Голодом морили? Били? — допытывались «повстанцы».
Дядько степенно разгладил усы.
— Та не! И борща давали, и хлеба, только было страшно. Думал, что расстреляют. Но со мною по-хорошему поговорили, разобрались, что я никого не убивал, а только по своей несознательности был среди повстанцев…
Бандиты рассмеялись.
— И тебе поверили? Тоже скажет человек: «по несознательности».
Дядько перекрестился.
— Ей-богу, поверили! Взяли подписку, что я не пойду насупротив Советов, и выпустили.
— Ну, а теперь ты как — сознательный? — спросил кто-то.
Дядько хитро прищурился и под общий смех заявил:
— Пока меня не поймали, так я сознательный! А как поймают — посмотрим!
В один голос бандиты жаловались на чекистов: «Не стало от них никакого покою!» Упомянули Бороду. Я похолодел: а вдруг кто-либо из бандитов его видел и сможет узнать? Один «повстанец» рассказал, что он слыхал от людей:
— Когда Борода ловил батьку Козуба, царство ему небесное, — рассказчик и слушающие перекрестились, — то того сатану-Бороду убили.
Разговор зашел и о нас.
Гусар возмущался:
— Знаете, хлопцы, что этот приезжий сказал своему цуцыку?
— Откуда же нам знать, — загалдели бандиты. — Он же не по-нашему сказал!
— То-то и оно, — продолжал Гусар. — Он сказал: «кошон». А по-французски это, как по-нашему — свинья! Когда я служил в гусарах, еще до войны, то мой эскадронный, князь Бельский, чуть не так, сразу кричал: «кошон» — и по морде. Этот есаул, наверно, из таких же. Нет, не будет нам добра, если придет на Украину Врангель с офицерами да генералами.
Гусара поддержал подошедший к «повстанцам» Бабаш:
— Все они такие: что твой князь, что этот есаул! Они, ахфицеры, друг за дружку горой стоят. Как он прибыл, так Александр Семенович в мою сторону и не смотрит. Все с есаулом шепчутся, перемигиваются да вспоминают старое.
10
Незаметно подступили сумерки. Я улегся в тачанке на охапке свежего сена. Мать Бабаша принесла мне подушку и летнее одеяло. Постояла, повздыхала над «бидной дитиной», перекрестила на «сон грядущий» и ушла. Где-то нестройными голосами пели пьяные. За стеной конюшни пофыркивали кони. Я уже задремал, как вдруг к тачанке подошли Борода и Аркадьев.
— Спит паренек, уморился! — сказал Аркадьев. — Зачем только вы тащили его сюда? Можно было захватить на обратном пути.
— А вдруг, ваше превосходительство, придется изменить маршрут, и мы не попадем в район Ростова? Тачанка не поезд. Поедем, как будет удобнее.
— Пожалуй, вы правы… — задумчиво протянул Аркадьев. — Вот еще что, Павел Афанасьевич, не зовите меня превосходительством. Здесь одинаково не терпят большевиков и нас, офицеров. Понимают, что с нашим приходом им несдобровать. Зовите меня по имени-отчеству. И еще попрошу вас… не говорите с Сашей по-французски. Мои люди не любят того, чего не понимают.
— Слушаюсь, Александр Семенович.
— Вот так лучше будет! Они ведь меня терпят только за мои военные знания и верность делу. Меня никакой комиссар не купит! А сами они на любую подачку идут, хоть за немцами, хоть за Петлюрой, а попадись такой «патриот» чекистам — сразу расплачется: «Ах, я насильно мобилизован! Ах, я душой с вами!» Тьфу! — Аркадьев плюнул и выругался.
— Это точно! — поддержал Борода.
— Я скажу вам доверительно, Павел Афанасьевич, мне большевики, хоть и ненавистны, но все же они порядочней всяких Петлюр и Скоропадских. Они хоть Россией не торгуют. Есть у большевиков еще какая-то большая вера, какой-то бог…
— Да что вы, Александр Семенович, — удивленно возразил Борода, — они же атеисты, безбожники! Какой у них бог!
— Я, Павел Афанасьевич, может, не так выразился. Бог не бог, а вера у них в свое дело прямо непостижимая. Попался тут недавно моим хлопцам один краснопузик, чекист. Уж его били, били, а он смеется. Живым в землю закопали, так и сдох, а пощады не попросил.
Борода скрипнул зубами.
— Что с вами, Павел Афанасьевич?
— Ничего, ничего, что-то крутануло в животе, — с усилием выговорил Кирилл. — Наверно, от этого проклятого самогона… Вот и прошло… Знаете, как ножом кольнуло. Никак к этой гадости не могу привыкнуть… Скорей бы тут кончать…
— А я уже всеми помыслами на юге. Этих вояк видеть не могу. Да и что можно сделать с отрядом в пятьдесят — сто человек! Мне бы тысчонки три! Собрать их в единый кулак да ударить по тылам Красной Армии!… Но ничего не выходит: не хотят атаманы объединяться, а Махно — эта хитрая сволочь — уже к Советам примазался.
— Да, снами Махно не гулять, — подтвердил Борода. — Его высокопревосходительство Петр Николаевич Врангель прямо так и сказал: «Махновцев в плен не брать, рубить их, как капусту, а самого Махно поймать, засмолить в бочке, а кто поймает — солдат или казак — произвести в офицеры, а офицера — в полковники».
— Так и сказал? — переспросил Аркадьев.
— Лично слышал, Александр Семенович, в Симферополе, в городском театре.
— Ну, а если полковник поймает? — Аркадьев засмеялся. — Как тогда?
— Так ведь полковники Махно ловить не будут! Это уж мы, мелкая сошка, разных бандитов ловим.
— Какая же вы, Павел Афанасьевич, мелкая сошка? Есаул, доверенное лицо у главнокомандующего! В ваши годы я еще в поручиках ходил да мечтал об академии, а ваше звание получил лишь после ее окончания. Ах, академия, академия! Сколько надежд на нее возлагалось!…
Они еще долго беседовали. Я засыпал и просыпался. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о будущем России. Борода, якобы со слов Врангеля, рассказывал, что Россия будет единая и неделимая и что будет диктатура или ограниченная монархия, но не обязательно из дома Романовых.
— Уж не себя ли метит Петр Николаевич? — оживился Аркадьев.
— А почему бы и не себя? Петр Четвертый!
— Дал бы бог своего человека на престол российский! — вздохнул Аркадьев. — Только не пустят его генералы, передерутся! Да и Антанта едва ли согласится спихнуть Романовых. Их вон сколько — живых: и Михаил, и Кирилл, и Николай Николаевич, да говорят, что Анастасия спаслась в Екатеринбурге [9] и ныне находится в Японии… Нет, не пустят Петрушу в цари, не пустят! Жаль… Мы с ним большие друзья…
Я снова уснул, а проснувшись, услышал:
— Я не возражаю, Александр Семенович, пусть едет. Только зря это. Фигура он заметная, а нам проскочить нужно, как мышам. Насчет вашей охраны, думаю, что не дам вас в обиду! Да и документы у нас надежные.
— Нельзя же так, Павел Афанасьевич, — настаивал Аркадьев. — Василь человек верный, уже не раз это доказано. Ну, а если любит поесть и выпить, так это не такой уж порок. — Голос Аркадьева посуровел, в нем прозвучала приказная нота: — Василь поедет с нами! К этому вопросу, господин есаул, больше прошу не возвращаться. Все!
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
— Отлично! — сказал Аркадьев, в руках его вспыхнула спичка. — Ого, уже третий час. Завтра у нас трудный день. Спокойной ночи!
Аркадьев ушел, а Борода вплотную придвинулся к тачанке и зашептал:
— Не спишь? Слыхал гуся?
— Слыхал, — ответил я. — А правда, Кирилл Митрофанович, что Махно перешел на сторону Советской власти?
— Бандита этого из стороны в сторону шатает. Когда ему выгоднее с нами, идет за Советы, когда видит пользу от белых — идет за белых. В общем, шкура продажная, этот Махно.
* * *
Утром мы опять отправились на пруд. Кирилл Митрофанович заставил меня повторить сигналы. План операции, разработанный накануне, оставался без изменений. Борода не стал уточнять мелкие подробности. Он только добавил:
— Если Бабаш начнет сопротивляться и попытается достать оружие, сразу же стреляй. Твоя пушка бьет негромко, за полверсты никто не услышит. Понятно?
— Все понятно, Кирилл Митрофанович.
— Но, но! — рассердился Борода. — Забыл, где находишься?
— Виноват!
— Конечно, виноват… Вчера только был разговор, а сегодня опять… Ты что, маленький? Знаешь, на чем голова у нашего брата держится?
— Наверно, как у всех, на шее, на плечах…
— На шее, на плечах, — передразнил Борода. — У разведчика голова держится на языке. Болтнул что-либо не так, и… нет головы! Пошли!
* * *
Хутор Бабашей готовился к встрече Маруси. Облаками летал над кухней куриный пух. Мать Бабаша носилась от дома к погребу и от погреба на кухню.
Когда мы вошли в хату, Аркадьев брился, а Бабаш чистил богато отделанные серебром ножны кривой шашки.
Борода взял лежавшую на столе шашку и, рассматривая клинок, прочел вслух:
— Подполковнику Аркадьеву А. С. от сослуживцев, в память об усмирении инородцев. Город Верный. 1916 год [10].
Борода покачал головой, вышел на середину комнаты и закрутил шашкой над головой. Лицо его стало свирепым, и я подумал, что он сейчас зарубит Аркадьева, но он спокойно опустил ее к ноге.
— Не плоха? — прекратив бритье, спросил Аркадьев.
— Тяжела! Да и к тому еще подделка, — неожиданно оценил саблю Борода.
Аркадьев положил бритву на стол и, нахмурясь, спросил:
— Из чего это вы заключили? По каким признакам?
Борода подошел к нему и что-то показал на клинке.
— Вот извольте взглянуть. Среди узора гравировки — буковки.
Аркадьев снял очки и, щурясь, поднес клинок к глазам.
— А ведь верно, — заулыбался он, — русские буквы. Вот «ив», а вот «сид». Скажи пожалуйста! Сколько раз читал надпись и рассматривал узоры, а букв не замечал. Как вы сразу их обнаружили?
— Я, Александр Семенович, эти фокусы оружейников хорошо знаю. Кроме того, есть еще один признак. Кавказские клинки — поют, а златоустовские, хотя и крепки, и надежны, но немы, потому что толстоваты.
Борода стал объяснять недостатки златоустовских клинков, Аркадьев с ним не соглашался. Чем кончился этот спор, я не дослушал: мать Бабаша пригласила завтракать.
Поели наспех. Затем Аркадьев позвал к столу нескольких «повстанцев». Решали, как вести переговоры с Марусей. Вопрос этот Аркадьев давно решил сам, но продолжал игру в «повстанческий штаб». Бабаш и часть повстанцев были против соединения. Другие настаивали, чтобы ее отряд принять, а саму атаманшу выгнать.