Правду говорят – в жизни все одно к одному. Так на душе тяжко, а поговорить не с кем.
Мать в Петракове работает целыми днями, писать стала редко, от Ольги отвыкла уже, ведь за все эти годы дочка ни разу не приехала, только фотографии присылает. Сначала Олька хоть звонила иногда, а сейчас перестала – видно, в городе загордилась, крутой стала.
Олька сидела у зеркала, смотрела на себя – красивая, одни глаза чего стоят, да на кого этой красотой смотреть? Волоховский один всю охоту отбил, да еще Али этот, турок несчастный, жизнь отравил. Только сыночек – радость, но он еще маленький, ему всего не расскажешь.
* * *
– Верунь, ты? Ошибся? А я и слышу – голосок не похож. Извините. А вас как зовут? Да не почему спрашиваю, просто так. Я однажды фильм смотрел – так там мужчина номером телефона тоже ошибся, так потом с ошибочной девушкой у него любовь началась. Классный фильм был. Так как зовут вас? Ольга? А я Виталий. Да нет, Веруня – это жена приятеля моего. Они меня сегодня в гости позвали, а я звоню, чтоб сказать, что не приду. Что-то настроения нет. Вернее, не было, а сейчас вдруг появилось. Оля, Оленька, пойдемте вместе! Веруня и Мишка такие классные, они вам понравятся. Ничего не сошел с ума. Да не хочу я про вас ничего знать! Ничем я не рискую. В том фильме же все хорошо кончилось. Сынишка спит? Так разбудите. Втроем поедем. Говорите адрес, я пошел машину заводить.
* * *
Съемочная группа из Москвы ходила по Петракову и ахала: какая натура! Как будто для нашего фильма кто-то специально декорацию построил.
– Все, остаемся. Наберем из местных вспомогательный персонал и через недельку начнем съемку, – немолодой режиссер энергично размахивал руками, отдавая распоряжения. В школе освободили первый этаж – чтоб там группа жила, артистам тоже классы оборудовали так, что они стали выглядеть как номера в гостинице.
Валентину Клыкову взяли реквизитором – костюмы гладить, всякие вещички нужные вовремя подготавливать да еще разные поручения выполнять. Одним словом, всем киношным хозяйством командовать.
Первое время Валька артистов стеснялась, потом привыкла и даже ко многим стала обращаться на «ты». А режиссер, Василий Георгиевич, хоть его великим все называют, такой человек чудесный и простой, и Валька, видно, ему по душе – толковая, быстрая, симпатичная. Так хорошо ее называет – Валюня! Валюнь-Валюнь – целый день только и слышно. Валька крутится, работает и радуется. Как же все волшебно складывается, только жалко, еще месяц, и все уедут.
Съемки затянулись из-за погоды. Зарядили дожди, и пришлось пережидать. А когда съемки закончились, переезд Вальки на работу в Москву был делом решенным. У нее, оказывается, призвание есть – работать с людьми. Василий Георгиевич, режиссер, сказал, что, когда фильм закончит, в титрах будет написано – ассистент режиссера Клыкова Валентина. И на следующий свой фильм он тоже Вальку директором приглашает.
* * *
– Валюнь, – уже и мама так ее называть стала, – езжай, не волнуйся за нас. Галька уже большая, ничего мне с ней не трудно. А тебе жизнь свою налаживать надо. Тем более такая удача. Ты, когда в Москве жить будешь, Ольке-то позвони. Как-никак подружками были. Мало ли что в жизни случается?
Ну и позвонила, как мама советовала, и, услышав: «Валька, приезжай ко мне», – сразу и поехала. Все-все ей Олька рассказала в ту ночь, и о Виталике случайном, и как они с ним к приятелю пошли, и как случилось у нее с ним, – догадалась. И образовалось сразу четыре несчастных человека – Виталий, во всей истории виноватый, Олька сама с разбитым сердцем и Мишка с Веруней – и разводиться не разводятся, и жить по-прежнему не получается. Она и сама этой истории не рада. И тут, как назло, с работой завал. Монахов, помнишь? – всех клиенток переманил, и Олька ничего придумать не может – хоть в петлю лезь.
– Олька, подожди, я сейчас ничего обещать тебе не буду, поговорю с Василием Георгиевичем, может, что-нибудь получится. Он фильм новый затевает, из прежней жизни, и ты, Олька, может, пригодишься костюмы придумывать. Нет, переезжать я к тебе не буду, не сердись. Василий Георгиевич с Надеждой Петровной круглый год на даче живут, у них квартира в Москве все равно пустует, а так я там живу, а заодно и порядок навожу. Знаешь, Оль, я думала, так не бывает – ведь кто они, а кто я? И как родные.
* * *
Ничего себе! Оказывается, половину фильма будут снимать в Париже! Давайте быстренько все по две фотографии на загранпаспорта – Валюнь, завтра с утра в посольство французское дуй, визу надо быстро оформить, – Василий Георгиевич, как всегда, энергично махал руками.
В списке съемочной группы, выезжающей в Париж, значилось – ассистент режиссера Клыкова Валентина. Потом артисты, помощники, операторы, осветители, а в конце художник-костюмер – Внукова Ольга.
* * *
– Сенечка, мальчик мой, внучок мой сладкий, какой ты большой, ну иди к бабушке. Олька, да он на деда, отца твоего, так похож! Радость ты моя ненаглядная! – Олька слушала маму и чуть не плакала. Какая же я дура, думала она про себя, чуть не потеряла все это – и городок родной, и всех-всех-всех.
– Мам, а давно новый клуб-то в Петракове построили? Сегодня концерт у вас? Ой, пойдем, а? И Сенька с нами, и Валька с Галькой и с малышами всеми, и с мамой тоже придут. А потом все чай пить у нас будем!
* * *
Галька и Арсений сидели чинно между бабушками и хлопали изо всех сил, когда завклубом Толик объявил: «А сейчас наши московские гости – шоу-группа «Девочки-припевочки» – Внукова Ольга и Клыкова Валентина – перед вами выступят».
Олька да Валька, девочки-припевочки, будущие парижанки фиговы, пели песню о том, что бывает такая женская дружба, которой ничего помешать не может. По куплету – то Олька, то Валька, а припев – вместе!
Вечер был, сверкали звезды…
Красиво как начиналась эта песенка! А дальше – грустно-грустно.
…На дворе мороз трещал.
Шел по улице малютка,
Посинел и весь дрожал…
Почему это мама такую песню выбрала напевать мне перед сном? Сядет рядом, руку на одеяльце, и давай про малютку. А я зажмурюсь и отвернусь, чтоб никто не видел, что я, засыпая, плачу – так мне этого малютку жалко. Посинел, бедный, дрожит.
Один раз спросила маму, почему этот малютка один идет, такой малютка. А мама говорит – наверно, он сиротка. Я не знала, что такое сиротка, а спрашивать не стала – и так страшно, а вдруг еще страшней будет?
И так вечер за вечером. Я уж без этой песенки и спать не ложилась. Каждый раз, замирая, слушала и думала: а вдруг в этот раз сами собой слова песенки изменятся, и малютку кто-нибудь согреет, накормит, и он, краснощекий и довольный, уснет себе под лоскутным одеялом, а рядом стоит огромная клетка с попугаем красного цвета, и попугай тоже спит.
Но время шло, а слова песенки не менялись, и вечер был, и сверкали звезды, и малютка шел, шел, шел.
Я так к нему привыкла, такому синенькому и одинокому, а заодно привыкла к чувству жалости, и она во мне живет всю мою жизнь. А малютки попадаются на моем пути так часто, как будто все откуда-то знают про ту грустную колыбельную песенку.
При чем тут логарифмическая линейка? И кто теперь вообще помнит о таком устройстве – что-то там выставляй, двигай, совмещай. Вот именно это у Ленки никак не получалось. И получалось при этом, что ни о каком институте и мечтать не стоит, если даже такая ерунда и та не по уму.
Но можно ведь туда пойти, где извлекать квадратные корни необязательно. Например, в педагогический, на учительницу начальных классов. Мама, правда, не советует – застрянешь в бабском коллективе, личную жизнь не устроишь, да и зарплата копеечная. Но зато поступать легко – там в приемной комиссии мамина старая подружка тетя Лиза, она Ленке поможет нужные очки набрать.
Бесперспективность личной жизни нарисовалась уже на приемных экзаменах. Одни девчонки, почти все некрасивые, какие-то дурынды на вид. Конечно, красавицы все в театральные рванули, а красавцы – на физиков или в журналистику. Ну вот среди этих дурынд Ленка как Жар-птица засияла и без тети-Лизиной помощи студенткой оказалась.
Правда, на вечернем отделении – надо было обязательно идти работать, денег в семье маловато, а молодой Жар-птице надо время от времени оперенье менять.
В машбюро НИИ кроме Ленки работали еще две девчонки: Тома – Белая Мышь и Люда – Ворона Однокрылая, так их Ленка сразу про себя назвала и была права, потому что Тома была абсолютная блондинка с белой-белой кожей, розовыми веками, малюсенькими глазками, всегда в белой кофточке, а голосок – еле слышный. Вернее, не слышный просто так, а только когда она разговаривала по телефону. А делала она это каждый час и задавала тихо один и тот же вопрос: ну как там диспепсия?
Ленка вначале даже не знала, что диспепсия – это понос и рвота, которые напали на Томиного сынка Андрюшку. И все пять дней, пока Ленка работала в машбюро, Тома этот вопрос задавала и задавала не сбиваясь, как часы. Вместо боя курантов на Спасской башне – как там диспепсия?
В первые дни Ленка подозревала, что это – пароль, а Тома какой-нибудь секретный агент. Но вскоре Тома привыкла к новой машинистке и сокровище свое, измученное поносом, Ленке на фото показала. Сказала – вот, мой мышонок. Ленка даже вздрогнула – ой, откуда она узнала, что я так ее про себя назвала? А потом фотку разглядела и поняла, что вариантов нет – бледный маленький мышонок таращил свои бусинки и улыбался. Ленка погладила фотографию и в сердцах пожалела мышонка, и в тот же миг Томины куранты пробили час, очередной вопрос прозвучал, и вдруг Томино лицо порозовело, а из бусинок закапали слезы. Ленка испугалась, а Тома подошла и вдруг ее поцеловала:
– Лен, у тебя рука целебная. Вот ты моего Андрюшку на фотке погладила, и он первый раз за все время нормально покакал. И есть попросил. А мы ведь целый месяц с ним мучились, ничего не помогало.
Слушай, Лен, погладь еще, чтоб он поправился хоть немножко – такой худенький. Мы с Анатолием, мужем, сами ничего не едим – все ему, ему, а у него понос. И все наружу. А теперь вот, пожалуйста, – покакал. Погладь, погладь еще.
И стала Ленка Мышонкину фотографию каждый день гладить и с ней разговаривать, а Тома приносила день за днем новые вести о сыночке – и окреп, и подрос, и говорить научился.
Ленка рада была, что Тома думает, будто она так рукой своей помогает. Но как бы ни было на самом деле, стала она Томе очень необходимой. Даже как-то ночью Тома ей позвонила – мол, Мышонок что-то не спит, потрогай там его фотку.
Так шли месяцы Ленкиной студенческой и машинисткинской жизни, и первая сессия позади, и уже листочки рвутся наружу, в апрель, и печатать неохота, а наоборот. Сны какие-то чудные снятся – целуется Ленка с каким-то незнакомым парнем, а лицо его разглядеть не может.
Как-то на работе Ленка была вдвоем с Людой, другой машинисткой, – помните, Однокрылой Вороной?
Ленка и сама объяснить не могла, почему дала ей такое прозвище. Может, потому, что Людмила была слегка горбоноса, сидела у машинки как-то вполоборота и все время вскидывала свою небольшую голову, стряхивая со лба сине-черную челку. О себе Люда ничего не рассказывала, никому не звонила, и ей никто не звонил. Странно даже.
А когда Ленка свой сон ей пересказала, Людмила челку сдула и вдруг засмеялась – а мне тоже этот сон снился. Снился, снился, да не сбылся. И опять замолчала.
Работы в машбюро было много, и на халтуру времени не оставалось. Но иногда девчонки все-таки ухитрялись немножко поработать на себя и чуть-чуть деньжат сверху получить.
Когда Романов зашел в машбюро, у Лены как раз сломался ноготь о клавишу машинки, и она, заныв от досады – растила-растила, и надо же, – стала зубами отгрызать обломок.
Ворона развернулась к Романову и, забыв стряхнуть челку, замерла. А за ней и Мышь, и Ленка с ногтем во рту. Романов, судя по всему, привык, что все, увидев его, замирают. Дав девчонкам возможность прийти в себя, он обратился к Людмиле с просьбой напечатать срочно несколько страничек, он заплатит по двойной стоимости, зайдет через час. Повернулся и ушел.
«Несколько» – оказалось около пятидесяти страниц. Но красота пришельца сделала свое дело, и, раздербанив листочки на троих, девчонки начали стрекотать.
Через час Романов не пришел. Он вообще больше не пришел. И бедные машинистки не узнали, что он – Романов, что он – изобретатель, ученый какой-то. Не узнали, что вообще-то он человек хороший, хоть и красавец, хоть и не пришел. Просто он вернулся в свой отдел, и его, ученого такого, вдруг срочно в командировку – на самолет, и на 3-4 месяца, пока он там, в командировке, что-то секретное срочно не изобретет.
Людмила все 60 страниц в мелкие кусочки разорвала, Тома плакала, надеялась на сверхзаработок Андрюшке волчок купить. А Ленка не особенно переживала, просто ей показалось, что именно с этим красавцем она во сне своем чудном целовалась.
* * *
Сергей Романов был эталоном человека, про которого говорят – перспективный.
Он еще мальчишкой все любил разбирать и складывать по-своему. Он даже названия своим придумкам изобретал. И взрослые часто удивлялись. Например, пионервожатая в лагере, Валя, удивилась, когда Сереженька на полдник не пошел, потому что был занят: изобретал комароловку – такое летающее устройство, которое само будет за комарами гоняться и их на ходу прихлопывать. И компот его с печеньем съел Ежицкин Миша. Миша тоже был своего рода изобретатель – он изобретал кляузы на своих друзей. Например, привезли ему родители конфет на родительский день, он сам их есть не стал, а положил на тумбочку, а сам под кровать забрался – наблюдать втихаря, кто конфеты без спроса есть будет. А потом список составил и к вожатой Вале – а у нас в отряде воры. А Валя, тоже мне, взрослая, взяла и на свои деньги купила конфет, весь отряд собрала и Ежицкина Мишку при всех их съесть заставила, водой не запивая, весь килограмм. Ежицкин давился, ел и плакал. А Валя вообще потом от имени отряда велела Сергею Романову подойти и Ежицкину щелобан застрекотать. И еще сказала – родителям не жалуйся, а то хуже будет. А на другой день Ежицкин воблу из тумбочки достал, очистил и всех ребят угостил, и даже Сереже брюшко досталось.
Валя потом, правда, все Ежицкиной матери рассказала, и та ее похвалила, сказав, что она прирожденный педагог.
А Романов Сергей, хоть тот полдник и пропустил, комароловку так и не изобрел. Наоборот, пока он сидел-мудрил, комары его самого искусали.
Сейчас Романову было 28 лет, он уже имел много патентов в очень важной секретной научной отрасли, защитил кандидатскую, и докторская шла к завершению.
Бывает же природа такой щедрой – и умный, и высокий, и красавец, и характер золотой. Только наука слишком сильно в плен затянула – ведь в его годы уже и жениться пора, ну хоть встречаться с кем-нибудь.
Не будет же Сергей с мамой обсуждать, что с кем-нибудь, бывает, встречается. В командировках, например. Он же нормальный, здоровый мужик. И зря мама так беспокоится, вот закончит новую большую работу и всерьез о личной жизни подумает.
* * *
Когда Романов подлетал к Москве, под крылом золотились деревья, небо было еще почти летним. Надо же, еще три часа назад – минус 28, а здесь только начало любимой поры – осени.
Сергей никогда ничего не забывал – любой когда-то увиденный фильм или спектакль мог рассказать от начала до конца в подробностях, закрыв глаза, представить живописное полотно и описать в деталях, помнил номера телефонов всех знакомых наизусть, да вообще, что там телефоны, открой любимых его поэтов на любой странице – и любое стихотворение Сергей прочитает наизусть.
Ну и, конечно, не забыл Романов про свой приход в машбюро. Его даже совесть мучила – бедные девчонки работали, а он им денег не заплатил, не по своей, правда, вине.