Комдив смотрел, не произнося ни слова. Глаза его ожесточились от восторга. Где-то он видел уже этот чистейший красный цвет… И Богданов вспомнил незатемненную Москву, Красную площадь, зубцы кремлевской стены и постоянно живой, светящийся флаг над ночным дворцом.
Немецкий обстрел сосредотачивался на знамени. Из разных точек тянулись к нему трассирующие пули. Бегущие солдаты отвечали винтовочной пальбой, и частые вспышки перебегали по всему полю. Они сгущались возле знамени, окружая его прыгающим роем огней. Казалось, воздух искрился там, как в грозу. Иногда знамя почти падало, но ни разу не коснулось земли. Выпрямляясь, оно летело дальше, красное, пробитое пулями, бессмертное, трепещущее, подобно крылу.
Офицеры на НП стояли перед амбразурами. Эти люди были измучены бессонницей, ожиданием несчастья и многими неудачами. Они плохо сражались вчера и сегодня шли в бой с поражением в сердце. Лучшие из них готовились к смерти, робкие — ждали отбоя. Ибо в тяжком и однообразном труде войны позабылось, как порой бывает, то, что делает людей непобедимыми. И красный шелк, загоревшийся в атаке, напомнил им об этом громче артиллерийской канонады. Каждому на его собственном языке он повторил слова самые важные: отечество, свобода, добро, Ленин, Сталин, коммунизм, мать, советская власть, невеста, сын, счастье. Их плохо иногда слышат люди в однообразном шуме привычных дел. Их заглушает иной раз грохот огневого налета. Но этой ночью как будто невидимые трубы трубили русской пехоте о родине и справедливости. И, вероятно, не было человека, который не слышал их. Казалось, там, куда ведет красное полотнище, сбиваются желания каждого достигаются сразу все цели, исцеляются все страдания. Капитан Тарелкин не замечал, что рука его, держащая планшет, мелко дрожит. Он испытывал странную легкость, словно освободился от постоянной и поэтому только сейчас замеченной тяжести. На лице Зуева было бесконечное, самозабвенное восхищение.
Знамя находилось уже у подножия холмов. Направо в синеватом тумане загорелся еще один красный факел. Это соседний полк штурмовал на своем направлении. Взвод за взводом пересекал теперь пояс изорванных проволочных сетей. Вся полковая артиллерия устремилась вперед вместе с пехотой, и огневые точки немцев переставали пульсировать одна за другой. Брошенное у реки игрушечное орудие люди, такие же маленькие, катили на руках. Останавливаясь, пушка коротко била по вражеским пулеметам и перемещалась дальше. Красный пылающий шелк поднимался вверх по нетронутому заснеженному скату. Все там пришло в движение, и первая линия немецких траншей была на острие штыков.
— Да здравствует двенадцатый полк! — громко и протяжно крикнул Богданов.
— Товарищ полковник, Горбунов атакует, — торопливо доложил Тарелкин.
В самом деле, далеко на северо-западе появились в лунном тумане трассирующие пули.
— Он! — сказал Богданов.
— Ударил-таки! — обрадованно крикнул кто-то.
— Работает, ох, работает! — удивился Зуев, хотя видел не больше, чем все остальные.
— Сейчас фрицу не уйти, — проговорил Тарелкин убежденно.
— Надо, чтоб не ушел, — сказал Богданов.
Он уже видел, что никто не остановит его батальоны. Сама советская власть, казалось комдиву, пришла к своим защитникам на это поле. И победа, недостижимая полчаса назад, смотрела теперь на него с недалеких холмов.
— Взяли! — завопил Зуев. — Товарищ полковник, первую линию взяли!.. Ох, работают!..
— Ура! — крикнул кто-то.
Несколько человек, стоявших на НП, закричали «ура». Потом они сразу заговорили, указывая друг другу на то, что все видели одинаково хорошо. Они улыбались неудержимо и неумело, как будто в первый раз за всю жизнь.
— Комиссар Машков снова держит безыменную высоту! — крикнул Тарелкин у телефона.
— Хорошо, — сказал Богданов.
Знамя достигло вершины холма. Оно очень уменьшилось теперь, и дым застилал его. Крохотный пурпурный огонек ослабевал совсем и вновь разгорался в движущейся пороховой мгле. Вдруг Богданов повернулся к офицерам и обвел их глазами. Со всех сторон на него смотрели как будто незнакомые люди — оживленные, благодарные, смеющиеся. Но сам полковник стоял спиной к освещенной амбразуре, и поэтому командиры плохо видели его лицо. Они скорее догадались, что Богданов был очень серьезен и словно куда-то торопился. Ожидая, что он заговорит, офицеры умолкли один за другим. Быть может, им хотелось услышать торжественное обращение или крепкую шутку.
— Начальника артиллерии — к телефону! — приказал Богданов. — Инженера — к телефону! Капитан Игнатьев — ко мне!
Из угла шагнул начальник резерва — невысокий офицер лет двадцати пяти. Его дыхание пресеклось, и щеки быстро начали темнеть.
— Деревня сейчас будет взята, — сказал Богданов. — Будешь преследовать немца… Оседлаешь шоссе…
Тарелкин, карту! Так вот, — закончил он, объяснив задачу. — Дело нехитрое… Целой дивизией на тебя навалятся — стой на месте. До конца стой! Чтобы ни одна немецкая душа по шоссе не проскочила.
— Разрешите отправляться?
— Птицей! — сказал комдив, слабо улыбнувшись.
Игнатьев подошел к краю настила и вдруг действительно, подобно птице, спорхнул вниз. Он ловко присел, выпрямился и побежал к двери.
Богданов по телефону распорядился о новой задаче для артиллерии и переговорил с командиром саперного батальона. Пока ему вызывали командира одиннадцатого полка, он крикнул Зуеву:
— Сережа, коня! Едем в тринадцатый.
Внизу, ожидая лошади, он потянулся за папиросами и с удивлением обнаружил, что коробка раздавлена. Богданов расправил крышку, и глазам его снова предстал черный силуэт всадника в бело-голубом ущелье. На секунду полковник испытал острое удовольствие, как от встречи со старым товарищем тревожных часов. Но коробку пришлось выбросить, и Богданов взял папиросу, предложенную одним из офицеров. Закурив, он вышел во двор. «Не должен немец уйти, — мысленно говорил себе полковник. — Горбунов перехватит его на западе… Дашкову надо быстро двигаться на Лаптево…». Садясь в седло, Богданов подумал, что ему некогда сейчас в полной мере насладиться тем, что произошло. Сражение пока продолжалось, и множество новых задач обступило комдива. Он вынужден был, видимо, отложить свою радость до более свободного часа. «Как странно, — подумал он, — мне казалось, эта минута будет иной». Он не представлял себе, впрочем, какой именно.
Глава двенадцатая. Наступление продолжается
К утру нового дня пространство в несколько десятков квадратных километров было очищено от немцев. В лесу еще ловили бежавших и уничтожали тех. кто сопротивлялся.
Вследствие маневра Горбунова, перерезавшего главные пути отхода неприятеля, количество пленных быстро увеличивалось.
Богданов возвращался на свой командный пункт. Ветер утих, и в утреннем ясном, по-зимнему лазоревом воздухе оцепенели необыкновенные, розовые деревья. Конь под комдивом шел некрупной рысью. Кудрявые кусты, обросшие пышным инеем, нависали над самой дорогой, и казалось, она заставлена по обеим сторонам облаками. Громко стучали копыта, и два всадника на рыжих конях ехали, опустив поводья. Зуев дремал в седле, и голова его валилась на грудь.
Деревья неожиданно расступились, и Богданов увидел впереди отвоеванную землю. Бело-розовые поляны сверкали на солнце так, что больно было смотреть. В замерзших садах виднелись крыши близкой деревни. Дым поднимался из труб совершенно прямо, как на детских рисунках.
Комдив щурился от блеска и слепящей чистоты этого зимнего утра. Улыбаясь ему, Богданов думал, однако, о том, что Игнатьев уже втянулся в огневой бой на шоссе, что связь с левым соседом пока не установлена, что в дивинтендантстве нет махорки. Армия продолжала наступать, и не думать обо всем этом комдив не мог. Он даже чувствовал тревогу по поводу некоторых особенностей новой обстановки и мысленно составлял необходимые приказы. Но где-то на очереди находились другие мысли, и радость, которой не было времени отдаться, жила в кем, ожидал своего часа. Подобно непрочитанному письму из дома, Богданов носил ее при себе, чтобы обстоятельно насладиться на досуге. Большое счастье только еще предстояло ему, и, вспоминая об этом, полковник чувствовал приятное нетерпение.
Дорога пошла вниз, и через несколько минут всадники подъехали к деревне. У околицы лежали убитые немцы с восковыми, окоченевшими лицами. Вокруг валялись пулеметные ленты, желтые винтовочные патроны, плоские синие ящики. Некоторые были раскрыты, и небольшие сигаровидные мины с красным оперением торчали в снегу, яркие, как игрушки.
Комдив и Зуев медленно ехали по широкой людной улице. Было очень морозно, и солдаты около походных кухонь топали валенками, сутулились, толкались. Несколько человек, выстроившись цепочкой, разгружали автомашины с хлебом. Бойцы устраивались на новом месте — переходили из дома в дом, носили военное имущество, кололи дрова, раздавали газеты, курили, шумели, мерзли, жили. Среди них сновали дети, укутанные в платки, и голосили от счастья смеющиеся и заплаканные женщины. Было неповторимое утро освобождения, но победители, занятые своими делами, многого не замечали.
Богданов сошел с коня возле походной кухни и потребовал ложку. Гороховый суп из концентратов показался комдиву невкусным, и он долго распекал оробевшего повара — молодого, светловолосого, с гладким сизым лицом.
— Почему лаврового листа не кладешь? — кричал Богданов.
— Не выдали, — оправдывался повар.
— А вот я проверю! — пригрозил комдив и приказал вызвать к себе помкомполка по хозяйственной части.
Потом он вступил в разговор с окружающими его людьми.
— Видать, у нас артиллерии прибыло, товарищ полковник, — сказал один из бойцов, озябший, краснолицый человек в халате, почерневшем на груди от переползаний.
— Легче было? — спросил Богданов.
— Как же не легче! Раньше я его с винтовки бил, а он меня из укрытия с пулемета. А теперь я его с пушки по пулемету. Удобно…
— Разрешите спросить, — обратился к комдиву молодой сержант с перевязанным лбом. Ушанка не влезала на его забинтованную голову и топорщилась наверху.
— Давай.
— Объясните, товарищ полковник, как с продажными шкурами… с изменниками то есть, которые у фашистов служили. Разрешите сразу кончать…
— Можно и не сразу. Арестовать и сдать по назначению.
— Ясно, — с сожалением сказал солдат.
В нескольких шагах от бойцов стояли и прислушивались женщины. Старуха с удивительно белым, бескровным лицом кланялась и вытирала глаза кончиком платка. Женщина с пылающими щеками, в сбившемся на затылок платке, в распахнутом, не смотря на мороз, тулупе, все время всплескивала руками. И все исступленно вглядывались в фигуры бойцов, в знакомые, русские, понятные лица. Но бойцы уже привыкли к этим встречам. Ибо восстановление справедливости являлось ежедневным, военным трудом Красной Армии. И, толпясь около походной кухни, солдаты обсуждали с командиром дивизии только технические подробности своей высокой профессии.
Полковник попрощался с бойцами и легко вскочил в седло. Конь затанцевал под всадником, и люди расступились.
На выезде из деревни стояли у плетня три тяжелых немецких орудия. Заиндевевшие мохнатые стволы пленных чудовищ были развернуты в разные стороны, как будто удивленно озирались. За деревней полковник пустил коня галопом. Дорога снова свернула в лес, потом он поредел, и слева от себя комдив увидел высоту, которую вчера брал. Здесь дрался Горбунов, наносивший фланговый удар. Скат холма был завален трупами в зеленоватых шинелях и брошенным оружием. Солнце поднималось выше, снег белел и сверкал. Богданов при поднялся в седле и, рукой прикрывая глаза, пытался мысленно воспроизвести движение атаки. Взглянув на солнце, он снова заторопился. Через десять минут Богданов спешился у своего КП.
На крыльце избы стоял Степан. Увидев полковника, мальчик стремительно сбежал по ступенькам навстречу, но в двух шагах остановился и отвел вниз глаза.
— Хозяин, здорово! — сказал Богданов.
— Здорово! — ответил Степан неожиданно звонко, но не поднимая глаз.
Необыкновенное смущение вдруг овладело мальчиком. Все утро он был очень счастлив и весело бродил по своим опустошенным владениям, исполненный нового, уже Позабывшегося чувства безопасности. Он глядел вокруг себя, безотчетно удивляясь тому, что все сегодня выглядит иначе, хотя, в сущности, никак не изменилось. Ему снова нравились белый снег, деревья, глубокие следы на снегу, колодец с круглым, небольшим от наросшего льда отверстием, ржавое ведро без донышка в углу пустого хлева… И, задирая вверх голову, Степан созерцал такое голубое, высокое, прекрасное небо, какого, кажется, никогда еще не было… Увидев могущественного человека, подарившего ему все это, мальчик испытал не благодарность — она была еще мало понятна ему, — но острое восхищение. Он не устоял на месте… Однако сейчас же устыдился своего движения, быть может слишком бурного. Он густо покраснел, чувствуя ужасное смятение. Пытаясь побороть неловкость, Степан поджал одну ногу и быстро запрыгал прочь на другой. Тут же он решил, что ему надо добраться таким образом до самого дальнего угла двора.
«Чертенок, ему и горя мало, — с удовольствием подумал Богданов. — Что же все-таки с ним делать? Оставлять одного — жалко, с собой взять — мал еще… А, ничего, пусть растет в армии», решил полковник.
На КП ожидало комдива много людей. Он прежде всего прочитал шифровку из штаба армии и в соответствии с нею отдал ряд приказаний. Потом принял дивизионного интенданта с докладом об обеспечении частей продовольствием. Шагая из угла в угол и потирая озябшие руки, комдив внимательно слушал. Подойдя к окну, он просмотрел отчетную таблицу, отметив про себя, что лавровый лист имеется на складах полков. Отпуская интенданта, он приказал лично проследить за тем, чтобы табак сегодня был доставлен в подразделения. Затем он вызвал начальника санитарной части, и в эту минуту на КП появился капитан Подласкин. Еще ночью его батальон вышел из окружения.
Сутулый, как многие очень высокие люди, костлявый, похожий на знаменитого ламанчского рыцаря, капитан успел даже побриться. Но его длинное лицо с большим носом над желтоватыми усами было землисто-вишневым, и отмороженная кожа пузырилась на скулах. Богданов, радостно улыбаясь, пожал обеими руками ледяную руку командира батальона и предложил ему сесть. Кто-то подал стул, и Подласкин осторожно опустился на него, не откидываясь на спинку. На морозе он потерял голос и докладывал медленным, трудным шопотом. Офицеры штаба слушали, толпясь вокруг стола. Когда Подласкин упомянул о ефрейторе Беляевой, комдив перебил его:
— Геройская девушка… У тебя все такие? — и рассказал капитану о том, как погибла его разведчица.
— Геройская девушка! — прошептал, помолчав, Подласкин.
Он знал о доблести людей так много, что, казалось — ничто не могло удивить его или растрогать. Но он был старым воином и поэтому испытал то особое скупое чувство солдатского уважения, которое драгоценно, как орден. Оно бывает похоже на память о долго проживших и много поработавших на своем веку людях, сполна заплативших по всем долгам. К нему примешивается гордость за товарища и новая, свежая ненависть к врагу.
— Чудесная девушка! — сказал Богданов задумчиво и негрустно.
Командиры, стоявшие вокруг, согласились с ним.
— Давно она у тебя служила?
— Нет, пришла с пополнением.
— Ну, давай дальше, — сказал комдив.
— Так и держались, товарищ полковник: отбивали по десять атак на день… А об условиях вам Беляева, докладывала.
— Да, она тут подробно говорила, — сказал Богданов.
Он распорядился о размещении батальона на отдых и приказал представить списки отличившихся для награждения.
— Баньку истопите обязательно, — напомнил комдив.
— Так точно, — сказал Подласкин, и его отмороженное лицо сложилось в робкую улыбку при мысли об этом нехитром наслаждении.
Богданов встал, и следом поднялся командир батальона.
— Спасибо, капитан! — громко и строго сказал полковник.
Подласкин почему-то отступил на шаг, вытянул руки по швам и, силясь ответить так же громко, сказал неистовым шопотом: