— …Накапливание сил на рубежах производилось скрытно от противника, — громкой скороговоркой докладывал Веснин. — Третий батальон одиннадцатого полка вышел на западную окраину леса и прикрывает наш фланг во взаимодействии с левым соседом…
Все складывалось, как предполагали комдив и начальник штаба. Но лицо Веснина, худое, желтоватое, со впалыми щеками, не скрывало нетерпеливого раздражения. Казалось, подполковник был заранее убежден в неуспехе, всем своим видом говоря: «Сами понимаете, ничего хорошего получиться из этого не может».
— …Неясным остается положение на правом фланге. Донесений от Белозуба все еще не поступило.
Начальник штаба замолчал и положил на стол карандаш. Потом, как бы спохватившись, взял его и проговорил:
— Артподготовку начинаем в одиннадцать тридцать. В одиннадцать сорок пять поднимается пехота. Точнее говоря — должна подняться.
Веснин кончил и стал собирать бумаги. «Что ему так не нравится?» подумал полковник и неожиданно понял то, что происходило с начальником штаба. Веснин утратил надежду на успех. Он злился, потому что не верил больше в целесообразность приемов и средств, которые накануне рекомендовал. Его одолевали сомнения, хотя сказать о них он не решался.
Полковник перевел взгляд на начальника подива. Машков сидел, откинувшись на спинку стула, уставившись в карту невидящими розовыми, как у кролика, глазами. «Как они оба устали!», подумал полковник, и это не пробудило в нем тревоги. Он сам был утомлен настолько, что впечатления окружающего мира как бы скользили по поверхности сознания, не проникая глубоко.
Даже донесение Беляевой почти не взволновало полковника, хотя он правильно понял положение блокированного батальона. Оно было критическим, пока дивизия атаковала, и становилось безнадежным в случае неудачи сегодняшнего боя. Расспрашивая разведчицу, комдив направлял беседу так, чтобы у Беляевой и у Других не ослабела вера в конечный успех. Но делал это почти автоматически, не заблуждаясь относительно истинного положения дел. Лишь стремительное продвижение главных сил дивизии — Богданов знал это — могло спасти от гибели ее авангард.
Веснин вскочил, прошел к телефонистам и вскоре вернулся. Комдив и начальник подива все так же молча сидели за столом. Подполковник опустился на кушетку.
— Потерялся Белозуб, — доложил Веснин.
Он снова встал и, пройдя по комнате, наклонился к окошку, словно хотел что-то рассмотреть за толстым слоем порозовевшего льда.
Вошел Синицын и поставил на стол большой самовар. Медные, кое-где помятые бока были начищены до блеска. Струйка пара торопливо уносилась из отверстия в крышке.
«Самовар!» проговорил про себя полковник. Он удивился, как будто видел самовар впервые. Но за эти дни Богданов позабыл о существовании многих вещей, ранее любимых или привычных, а теперь оказавшихся ненужными.
— Откуда это? — громко спросил Веснин.
— Хозяин дал, товарищ подполковник.
— Степан? — спросил комдив.
— Он самый… Как немцы подходили, мать-покойница все вещи, получше которые, на огороде спрятала. Он яму раскопал и оттуда имущество носит — кому одеяло, кому фуфайку… Сегодня самовар приволок.
Синицын усмехнулся, отчего густые светлые усы его разошлись в стороны.
— Зачем же берут? — спросил комдив.
— Так ведь по доброй воле, товарищ полковник.
Солдат поставил стаканы из грубого зеленого стекла и подал колотый сахар в вазочке. Машков первый налил себе чаю и, грея на стакане руки, обжигаясь, пил.
— Не припомню, когда я за самоваром сидел, — сказал Богданов.
Он тоже налил себе стакан, хотя чаю ему не хотелось, и помешивал ложечкой сахар.
— Жена моя утверждает, что чай из самовара вкуснее. — заметил Веснин.
— А что вы думаете, правильно, — сказал Машков.
— У вас большая семья, Александр Аркадьевич? — спросил Богданов.
— Двое мальчиков, матушка, сестра, — ответил начальник штаба, подумав о том, что он уже говорил об этом полковнику.
— Фиалка… Фиалка… Фиалка… — доносился из-за дверей голос телефониста.
— У моих родителей из самовара только по воскресеньям пили, когда вся семья собиралась, — сказал Богданов.
— Да… Вы ведь холостяк, кажется? — спросил Машков.
Они разговаривали так не потому, что их действительно занимали воспоминания. Все трое думали в этот час о другом. Но обстановка мирного чаепития навязала им характер беседы.
Она вскоре оборвалась, потому что одно за другим начали поступать сведения о Белозубе. Первым явился его связной с донесением, потом офицер, посланный Весниным, и наконец позвонил сам Белозуб. Подходя к аппарату, полковник уже знал все. Командир тринадцатого полка оставил свой рубеж на скате безыменной высоты и отошел на первоначальные позиции. Его КП находился теперь на хуторе, в полутора километрах от КП дивизии. И не вступая по телефону в объяснения, Богданов приказал Белозубу явиться в штадив, передав командование полком майору Потапову. Положив трубку, Богданов вернулся к столу. Он был все еще озадачен — не столько самим фактом отступления, сколько тем, что отступление начал командир тринадцатого.
Богданов машинально отпил из стакана и медленно опустил его на стол. Впервые за все эти дни он подумал о том, что дивизии не прорвать немецких линий. Как ни тяжелы были бои последней недели, мысль об этом никогда не возникала в такой определенной форме. Некоторое время Богданов сидел, не разговаривая, как бы осваиваясь с новым положением. Потом потребовал карту и вместе с Весниным снова молча рассматривал ее. Дверь быстро открылась, и в комнату, не постучавшись, вошел Белозуб. Бывший командир тринадцатого был в валенках и в полушубке, запорошенном снегом. На румяном лице светились темные глаза.
Богданов поднял лицо от карты и внимательно посмотрел на майора.
— Сейчас доложу, товарищ полковник, — тихо сказал Белозуб. Он снял шапку, и светлые свалявшиеся волосы упали ему на лоб.
— Ну… — сказал комдив.
Белозуб шагнул вперед, и Богданов почувствовал приятный запах конского пота — майор примчался верхом.
— Товарищ полковник, вы меня знаете… — проговорил Белозуб.
— Можно без предисловия, — заметил комдив. Белозуб снял автомат и положил на стол. На белой от инея поверхности ствола остались черные пятна там, где пальцы прикоснулись к металлу.
— Говори, — сказал комдив.
Глаза Белозуба затуманились и как будто перестали видеть. С таким лицом майор поднимал людей в бой, навстречу опасности, которая никогда не казалась ему слишком большой.
— Я приказал отойти, — сказал Белозуб, и так как все молчали, он пояснил, повысив голос: — Связь была порвана… Мой посыльный не возвращался, его ранило… Ваш офицер связи опоздал…
Он помедлил и громко проговорил:
— Я вывел людей из огня.
— Так, — сказал Богданов.
— Без приказа! — прокричал Веснин.
Майор обвел всех странным, отсутствующим взглядом. Тонко запел самовар, и Белозуб изумленно прислушался. Он не сразу понял, откуда исходит этот уютный, забытый звук. И спокойствие, казалось, царившее здесь, столь непохожее на собственное состояние майора, обидело его.
— Комиссар полка Островский убит, — сказал Белозуб, прямо глядя на Машкова.
— Убит? — повторил Машков и встал над столом, заслонив окошко широкой спиной.
— Клевайчук убит, — продолжал Белозуб. — Половину обеда мы вчера на снег вылили… Как на блюдечке, сидели под минами.
— Стой, говори по порядку, — сказал Богданов. — Садись.
Майор помолчал, словно раздумывая над приглашением. Он испытывал отчаянную решимость и был готов ко всему.
— Товарищ полковник, нельзя нам наступать! — заговорил Белозуб горячо и доверительно. — Шестые сутки бьем в одно место и, как ни сунемся, — кулаки в крови. У немцев каждый метр пристрелян, и всю нашу тактику они на своей спине изучили. От Каширы их гнали, а теперь выдохлись… Люди под огнем спят, в атаке спят, просыпаются от раны…
— Что вы сделали? Понимаете? — перебив Белозуба, негромко сказал комдив. Он перешел на «вы» и не заметил этого.
— Да ты иностранец, что ли? — громко, переходя на крик, спросил Машков и стукнул по столу ладонью.
Сон соскочил с начальника подива. — Иностранец, спрашиваю? — Он стукнул еще раз, сильнее, и вазочка с сахаром подпрыгнула на столе. — Сколько нашей земли еще под немцами!.. Это тебе известно?! Стон по всей земле стоит… Это известно? Да ты с неба свалился, что ли? Кто… кто наступать будет, если мы выдохлись?
Машков вышел из-за стола, и от движения его шинели опрокинулся стул. Красивое лицо комиссара с выпуклыми черными глазами потемнело от прилива крови.
— Кто погонит фашистские орды? — Начальник подива не выбирал слов, но память подсказывала их привычные сочетания. — Изверги, потерявшие облик человеческий, жгут, насилуют, вешают… на временно захваченных территориях… Кто немцам морду бить будет, если мы выдохлись?
— Все ясно, — сказал Белозуб другим, усталым голосом и отвел глаза в сторону.
Машков снова сел, и теперь поднялся Веснин. В тишине высоко и тонко свистела струйка пара, вылетавшая из самоваре. Начальник штаба смотрел на полковника, ожидая приказа об аресте командира тринадцатого. Но Богданов задумался и медлил. Он чувствовал себя, как пилот, потерявший в воздухе управление. После многих усилий он, оказывается, не только ничего не выиграл, но его части становились небоеспособными. Он не понимал, как это случилось и когда началось. Надо было сию же минуту принять важные решения, но ему никак не удавалось охватить единым взглядом всю изменившуюся обстановку. «Выспаться бы мне!», подумал Богданов и потер пальцами переносицу. Веснин нетерпеливо постукивал по столу карандашом.
— Сережа! — крикнул комдив.
В дверях появился Зуев. Он козырнул, дотронувшись прямой ладонью до сбитой на глаза кубанки, и тотчас же, будто обжегшись, отдернул руку вниз.
— Воды, Сережа, — умываться буду, — сказал комдив.
Глава пятая. Подарок
Шура Беляева лежала на печке, yкрытая тулупом. Поджав колени, свернувшись, она медленно согревалась в тесной и теплой темноте. Уснуть Шура не могла, потому что была несчастна. Мысленно она опять разговаривала с Богдановым, докладывая то, что побоялась сказать вслух. Чем лучше были ее запоздалые ответы, тем острее становилась тревога. Казалось, многие обстоятельства, способные повлиять на решение комдива, остались неизвестными ему, и робость девушки имела тяжкие последствия. «Ох, господи!.. Ох, я невезучая!» шептала Шура, жалуясь и завидуя смелости других людей. Они держались здесь, среди своих, с таким бесстрашием, какое было доступно ей лишь на переднем крае. От огорчения Шура начала всхлипывать, тихо. чтобы не обратить на себя внимания.
— Что плачешь? — услышала она близкий голос.
Девушка испуганно приподнялась, но никого не увидела. Внизу хлопала дверь, стучали обмерзшие валенки, и кто-то громко разговаривал по телефону. Шура оглянулась, утирая слезы ладонью, и в углу под самым потолком различила смутно белевшее лицо.
— Ты кто? — спросила Шура.
— Погодин, Степан, — ответил ей серьезный детский голос.
— Подумаешь! — сердито сказала девушка. — Да тебе сколько лет?
— Десятый, — ответил мальчик. Он был теперь единственным Погодиным в деревне и поэтому полностью выговаривал свое имя. — А почему плакала, а? — снова спросил он.
— Так, — сказала Шура. — Ты что, живешь здесь?
— Живу… Убили кого-нибудь? — допытывался он.
— Дура я — оттого и ревела… А мамка твоя где?
Мальчик ответил не сразу. Его обижала легкость, с которой чужие люди задавали этот вопрос, самый жестокий из всех.
— Убили, — сдержанно ответил он.
— Фашисты?
— Ну да, фрицы, — хмуро проговорил мальчик.
— Как убили-то? — словно испугавшись, спросила Шура.
Мальчик не отвечал, медленно перебирая пальцами темные тряпки. Он не переставал думать о том. как случилось несчастье, но стеснялся о нем говорить. Немцы вломились в избу, когда фронт снова приблизился к деревне и по улице шли отступающие части. Солдаты открыли сундуки в поисках теплых вещей, забрали валенки, выпустили из-под печки кур. С шумом разлетелись птицы, часто хлопая крыльями, и немцы переловили их. Высокий человек с курицей подмышкой подошел к матери Степана. Он что-то спросил на незнакомом языке, и она, не понимая, покачала головой. Солдат сердито закричал, и она ответила: «Не знаю», — так громко, словно разговаривала с глухим. Немец сунул ей в грудь черный револьвер, и внезапный выстрел оглушил Степана. Мать упала на пол лицом вверх, и солдат побежал к выходу. Он споткнулся о порог, курица выскочила из-под локтя и взлетела на стол. Немец выругался, но не вернулся за нею. Степан удивленно смотрел на мать. Она лежала неподвижно на спине, раскинув в стороны руки. Курица ходила по столу и громко стучала клювом, собирая крошки…
— Как убили? — повторила Шура, охваченная состраданием, позабыв о собственном горе.
— Застрелили, — нехотя сказал Степан, уклоняясь от разговора о том, что было для него источником постоянного ужаса.
— За что? — спросила Шура.
— Верно, что дуреха… Ни за что…
— О, господи!.. Ну, иди сюда, — сказала Шура.
Она почувствовала сильную потребность что-нибудь сделать для мальчика — покормить его, помыть, постирать белье. Степан медленно переполз по куче тряпок, и Шура увидела взлохмаченную голову, внимательные серые глаза и остренький розовый нос. Девушка попыталась притянуть Степана к себе, но мальчик отстранился и отвел плечи… Так его обнимала мать, и похожее движение чужой женщины не понравилось ему.
— Отец где? — осторожно спросила Шура.
— Помер, перед войной еще…
— Так и живешь один?
— Так и живу… Я на печке, а ребята внизу… Места у меня много. А ты кто — милосердия сестрица?
— Нет, я разведчик.
— Хвастаетесь вы все, — убежденно сказал Степан.
— Правду говорю.
— Ну да… Девку разве посылают разведчиком?
— Спроси кого хочешь, — серьезно сказала Шура. Она не чувствовала себя ни старше этого мальчика, ни богаче опытом. Несчастье, свалившееся на Степана, давало ему право на уважение взрослых.
— Тебя как зовут? — спросил мальчик.
— Шурой.
— И тебе не страшно?
— Чего это? — подозрительно спросила Шура.
— Всего…
— Я к немцам в тыл ходила, — сказала девушка.
— А ты не врешь? — проговорил Степан неожиданно просительным голосом, ожидая правды, как одолжения.
— Зачем это я врать буду! — с силой сказала Шура.
Мальчик пододвинулся к ней. Теперь они сидели рядом под задымленной балкой, наклонив друг к другу головы. На бечевке под потолком сушилась в пучках: трава, и легкий домашний запах исходил от нее.
— Может, ты его там увидишь, — сказал Степан.
— Кого?
— Фрица, — прошептал мальчик. Он смотрел на девушку испуганными глазами.
— А какой он из себя? — спросила Шура, поняв, о ком говорил Степан.
Мальчик помолчал, напряженно думая. Он испытывал затруднение каждый раз, когда приходилось описывать внешность убийцы, выстрелившего в его мать. Было невозможно словами, известными Степану, рассказать о том страхе и отвращении, что навсегда соединились в его сознании с обликом немца.
— Из себя он большой, — медленно проговорил мальчик, стараясь возможно точнее описать фрица таким, как он ему представлялся, — головастый, как кабан, шинель на боку обгорелая… а лапы красные, быстрые… Сам усатый, а глаза как точечки, черные, как у рака…
— У немцев много усатых, — с сожалением сказала. Шура. Она была не хитра и не могла пообещать того, в чем не чувствовала себя уверенной.
— Головастый он. как кабан, и шинель на нем обгорелая! — страстно повторил мальчик.
Он как будто понимал свое бессилие передать другому то впечатление нечеловеческого уродства, какое оставил по себе убийца. Но, недостаточно хорошо описав его, Степан, казалось, давал немцу возможность уйти от наказания.