Юра стал уже совсем серьезным, а Бурундук продолжал:
— Понимаешь, людей можно разделить на тех, кто выпендривается, и на тех, перед кем выпендриваются. Тот, кто выпендривается, может выделывать самые отчаянные трюки, а внутри у него каждая жилка просит об одном: «Ну, граждане, ну, миленькие! Ну обратите на меня внимание, ну посмотрите, какой я оригинальный, какой я отчаянный, как я плюю на всякие там правила поведения!» А тот, перед кем выпендриваются, спокойно смотрит и думает про себя: «Эк его корежит!» Конечно, есть и такие, которые выпендрягой восхищаются, но это ведь самые глупенькие, и их немного.
Слушая Данилу Акимовича, Юра все больше мрачнел, под конец его лицо стало даже сердитым.
В заключение Бурундук сказал;
— Ну… теперь ты знай, что я тебя раскусил и педагогам своим объясню. Чтобы они тебя шибко не наказывали. Имели, так сказать, снисхождение к твоей слабости. А теперь, пока! Разговор наш окончен, всего тебе хорошего!
— До свидания! — глухо ответил Чебоксаров. Он встал и направился к двери, но тут услышал голос Бурундука:
— Да! Юра, погоди минуту! Юра остановился, обернулся.
— Ты, я слышал, стихи пишешь?
— Немножко.
— И, говорят, неплохие. Их даже по местному радио передавали. Вот ты бы и развивал такие свои способности. Вдруг возьмешь да по-настоящему удивишь всю страну: вот, мол, какой в городишке Иленске поэт объявился!
— Попробую, — буркнул Чебоксаров. — До свидания!
Юра ушел. К своим частушкам да шутливым песенкам он относился несерьезно, поэтом себя не считал, а вот слова Бурундука о выпендрягах его сильно задели, и Юра чувствовал неприязнь к Бурундуку. Впрочем, кое-что в директоре его восхищало: а именно то, что этот немолодой, даже с проседью в русых волосах, человек так легко ходит на руках. Вернувшись домой, Юра попытался стать на руки, но тут же упал, хлопнув пятками об пол. Но он тренировался до возвращения с работы родителей и к их приходу смог выдерживать равновесие несколько секунд.
Терпение и труд все перетрут. Недели через три Чебоксаров уже ходил на руках не хуже Данилы Акимовича, но что делать с этим своим достижением, он не знал. Пройтись таким образом по школьному коридору он не решался, он понимал, что Бурундук обязательно подумает про него: «Опять этого Чебоксарова корежит!» Оставалось только продемонстрировать свое искусство дома перед ближайшими друзьями, а потом продолжать тренировки и поддерживать спортивную форму, ожидая, когда подвернется более подходящий случай.
Глава XIV
Случай этот не подвернулся, а прямо-таки обрушился на него. Вскоре после беседы Юры с Бурундуком заболела учительница математики, преподававшая в старших классах. Болела она долго, а все учителя в Иленске работали с перегрузкой и не могли ее заменить. Тут в Иленск прилетела к родителям в отпуск некая Татьяна Игоревна. Иван Карпович Лыков, знавший Татьяну Игоревну с детства, упросил ее помочь школе Бурундука, провести с ребятами хотя бы несколько уроков, чтобы ребята могли наверстать упущенное. Татьяна Игоревна поколебалась (педагогического опыта у нее не было), потом согласилась. Оказалось, что никакой педагогический опыт ей не нужен, что дар преподавателя у нее от природы. Свой первый урок она провела так спокойно, уверенно, даже интересно, словно всю жизнь была учительницей. И вот в эту женщину влюбился Чебоксаров.
Татьяна Игоревна была стройна, красива лицом. Ярко-синий свитер очень шел к ее золотистым, аккуратно уложенным волосам. Но особенно пленило Юру то, что она прилетела в Иленск из самой столицы и, как он узнал, была не простой «учителкой», а научным работником в области кибернетики.
Тут Юра забыл неприятный разговор с Бурундуком о тех, кто «выпендривается» и о тех, перед кем «выпендриваются». Математика давалась ему нелегко, и теперь он часа по два просиживал над учебником. Многое ему было непонятно, и он донимал расспросами отца. Тот диву давался усердию своего троечника-сына и начинал верить в поразительную особенность школы, которой руководит Бурундук.
А на уроках математики Юра сидел развалясь на парте, со скучающим видом глядя на потолок, на стены, но только не на учительницу. Он нарочито зевал и потягивался, а иногда опускал подбородок на грудь, делая вид, что дремлет. И он все время ждал, что учительница наконец обратит на него внимание, и вот тут-то он покажет, кто перед ней: из разболтанного сонливого ученика он вдруг превратится в подтянутого, прекрасно соображающего математика.
Но урок шел за уроком, а Татьяна Игоревна не приглашала Чебоксарова к доске и даже не предлагала ответить на какой-нибудь вопрос с места, как будто его и вовсе не было в классе.
Отчаявшись, Чебоксаров решил использовать свое умение ходить на руках.
Урок математики был самым первым в тот день. Юра пришел в школу раньше всех одноклассников, сунул портфель в парту, чтобы руки были свободными, а потом долго околачивался в конце коридора. Когда коридор опустел, он встал перед дверью класса на руки, открыл дверь, стоя на одной руке, вошел в класс, аккуратно закрыл дверь и, идя на руках к свой парте, проговорил заранее подготовленную фразу:
— Извините, пожалуйста! Я немного задержался. Весь класс тихонько, но дружно ахнул, а Татьяна Игоревна спокойно спросила Юру, когда он встал на ноги:
— Твоя фамилия Чебоксаров?
— Чебоксаров…
— Хорошо. Садись, Чебоксаров. Прошу тишины, ребята!
И она продолжала урок как ни в чем не бывало, а Юра сидел и чувствовал, что у него все внутренности корчатся от стыда и унижения. Ведь придя впервые в класс, Татьяна Игоревна взяла журнал и устроила беглую перекличку. При этом она лишь мельком взглядывала на того, кто вставал, услышав свою фамилию. К Юре она с тех пор ни разу не обращалась, а теперь вдруг сразу поняла, что он Чебоксаров. Ну, ясно! Бурундук предупредил ее, что есть в седьмом классе такой Чебоксаров, который из кожи лезет вон, чтобы произвести впечатление, проще говоря, любит «выпендриваться», а вы, мол, Татьяна Игоревна, не обращайте на это внимание.
И вот теперь за учительским столом стоит она, красивая, спокойная, словом, та, перед кем выпендриваются, а за три парты от нее сидит он — гот, кто выпендривается, жалкий, съежившийся от стыда.
И конечно, именно в такой день Татьяна Игоревна вызвала Юру к доске, предложила доказать теорему Пифагора. Никакой радости это ему не доставило, хотя он прекрасно знал теорему. Как видно, на нервной почве у него стало першить в горле и ему чуть ли не после каждого слова приходилось откашливаться.
— Пятерка, Чебоксаров. Садись, — равнодушно сказала Татьяна Игоревна, и он уныло поплелся на свое место.
По окончании урока наступило самое худшее. Зазвенел звонок, ребята повалили в коридор, и когда Юра проходил мимо учительницы, та сказала негромко:
— Чебоксаров, задержись на минуту. — А когда класс опустел, она добавила: — Мы сейчас пройдем с тобой к директору.
На душе у Юры стало уже совсем тошно. Он хотел бы крикнуть: «А я не хочу, не желаю!» и убежать, но понял, что это будет расценено как трусость, и сказал хладнокровно:
— Пожалуйста! Пойдемте.
Татьяна Игоревна рассказала Бурундуку, как Чебоксаров вошел в класс на руках, и Юра увидел, что директор заметно покраснел.
— Гм! Да! Садитесь, пожалуйста! — сказал он после долгой паузы.
Учительница села, а Чебоксаров предпочел остаться на ногах. Бурундук после этого еще долго молчал. Наконец он заговорил:
— Понимаете, Татьяна Игоревна… Тут в этом деле моя вина. Это я подсказал Чебоксарову такую мысль, чтобы на руках ходить. Это я, понимаете ли, сам перед ним на руках ходил.
Юра заметил, что учительница если не ошеломлена, то, по крайней мере, озадачена. А Бурундук продолжал. Он говорил, что ходил на руках, желая показать Чебоксарову, как это дешево дается — произвести эффект какой-нибудь глупостью.
— Так что вы уж извините меня! — закончил он. — Мой педагогический эксперимент, если так его можно назвать, не удался. Не сообразил я. Не сообразил, с кем имею дело. А Юру уж давайте не наказывать. И родителям его не сообщать. Тут я сам виноват. Я виноват.
Даже всегда невозмутимая Татьяна Игоревна оторопела от такого признания директора.
— Хорошо, Данила Акимович, — пробормотала она и, не добавив ни слова, вышла из кабинета.
Данила Акимович придвинул к себе какую-то деловую бумагу и стал просматривать ее. В это время зазвенел звонок об окончании перемены.
— Иди, Чебоксаров. На урок опоздаешь, — сказал директор, не отрываясь от бумаги.
И самолюбивый, так жаждущий популярности Юра не то чтобы ушел, а, как ему показалось, уполз из кабинета. И когда он поднимался на второй этаж, ему продолжало казаться, что он не идет, а ползет по лестнице, извиваясь, как червяк.
В тот же день Юра получил две двойки, потому что думал только о своем. В конце учебного дня он сменил в раздевалке тапочки на валенки, надел теплую куртку и шапку-ушанку и стал ждать во дворе, когда появится Данила Акимович.
Наконец директор вышел. Мороз был за тридцать, но Бурундук, по своему обыкновению, бегал домой в одном костюме и без шапки: ведь между школьным крыльцом и крыльцом жилого дома было не больше двадцати метров. Вот тут ему загородил дорогу Юра Чебоксаров.
— Данила Акимович, разрешите с вами поговорить! — сказал он каким-то особенным, звенящим голосом. При этом правый уголок губы да и правая щека его слегка подергивались.
— Знаешь, — сказал директор, — пойдем-ка в сени. А то ведь ты во как одет, а я — во как!
Они поднялись на крыльцо «летнего клуба», открыли и закрыли за собой две утепленные двери и поднялись по деревянной лестнице на площадку между этажами.
— Ну… здесь тоже не тропики, а разговаривать можно. Что ты хотел сказать?
Правая щека у Юры задергалась сильней. Он пристально смотрел на директора.
— Данила Акимович! Хотите… хотите, теперь я вас удивлю? Даже переудивлю. Хотите?
— А каким же образом переудивишь?
— А вот каким: больше я ни одного замечания не получу.
Данила Акимович улыбнулся.
— Это интересно! Только погоди! Какой срок ты устанавливаешь, чтобы меня переудивить: три дня, неделю, месяц?
— Нет! Просто до окончания школы. Вот этой школы.
Данила Акимович улыбался, поглаживая подбородок.
— Да-а! Это действительно… Если это тебе удастся, ты, и правда, меня переудивишь. Ну, давай, поглядим.
Тут Юра почувствовал, что лучше будет резко оборвать разговор именно в этот момент.
— Хорошо, Данила Акимович! До свидания! — сказал он и, не добавив ни слова, убежал вниз по лестнице.
А в июне, когда почти все, окончившие седьмой класс, готовились к экспедиции в тайгу, Данила Акимович случайно встретил Юру на улице и остановился.
— А ты, Чебоксаров, и впрямь умеешь удивлять. Ведь с тех пор ни одного замечания! Юра усмехнулся:
— Погодите, Данила Акимович. Ведь я сказал — до окончания школы.
— Это правда. Но и три с половиной месяца кое-что значат. В поход идешь?
— Иду, конечно.
Юра ответил так, будто он не сомневался, что этот вопрос решенный. На самом деле он не был уверен, что его возьмут в поход, но самолюбие не позволило ему прямо спросить об этом Акимыча. Вдруг тот скажет:
«Погоди, голубчик, я еще не уверен, что ты не выкинешь чего-нибудь там, в лесу». Он прилетел домой, как говорится, на крыльях радости и сразу принялся за сборы, но через день слег с острой болью в горле и с температурой в 39. Выздоровел он лишь через две недели после отправления экспедиции в тайгу. Теперь он сидел на крыльце рядом с подругой по несчастью Надей.
Глава XV
Слева послышалось постукивание палкой по деревянному тротуару. Все посмотрели в ту сторону.
К крыльцу приближалась сгорбленная старая женщина. Несмотря на жару, на ней был длинный серый плащ и очень большой черный берет. За ней шла маленькая, коротко остриженная девчонка со светлой челкой на лбу. Это была Альбина дочка заведующего роно Лыкова, перешедшая в третий класс. За Альбиной шел Демьян — сын школьной уборщицы тети Вали, жившей в одном доме с Бурундуком. Оба они следовали за старухой, подражая ей, опираясь на палки — точнее, на какие-то ветки с обломанными сучками, делая рожи за спиной старухи и показывая языки.
Увидев это, Чебоксаров встал, прислонил гитару к перилам крыльца и, сбежав с него, шлепнул по затылку сначала Альбину, потом Демьяна. Старуха в это время остановилась, оглядываясь, увидела расправу Чебоксарова над малышами и, постукивая палкой, мелкими шажками приблизилась к нему.
— Ты… ты как смеешь драться?! — закричала она. — Твоя… твоя фамилия! Говори!
— Чебоксаров, Ядвига Михайловна… — слегка растерянно ответил Юра.
Ядвига Михайловна смотрела на него глубоко запавшими выцветшими глазами с очень маленькими, в булавочную головку, зрачками.
— А почему… почему, Чебоксаров, ты не в классе? Почему разгуливаешь во время урока? — Ее подбородок под крючковатым носом дрожал, и она мелко постукивала палкой.
Юра знал странности бывшей учительницы, но теперь он опешил и отступил на шаг.
— Сейчас нет уроков, Ядвига Михайловна, — напомнил он. — Ведь сейчас лето, каникулы.
Ядвига Михайловна вдруг притихла и стала оглядываться, проводя двумя пальцами по лбу.
— Да!… Каникулы… — пробормотала она растерянно.
Пока она оглядывалась, Юра шагнул к Наде и шепнул:
— Дуй что-нибудь про литературу! Про Есенина какого-нибудь! Надя встала.
— Здравствуйте, Ядвига Михайловна! Вы меня узнали?
Ядвига Михайловна спокойно смотрела на Надю бесцветными глазами.
— Нет. Извини! Не узнаю.
— Я — Надя! Надя Волкова.
— Надя Волкова… Какая же это Надя Волкова?
— Ну… вы помните, мы с вами третьего дня о поэзии толковали, о Блоке, о Есенине…
Ядвига Михайловна помолчала и снова обратила на Надю свои глаза, прищуренные на этот раз в улыбке.
— А! Это — которой Александр Блок не понравился. Не удостоился такой чести.
— Не! — обрадовалась Надя. — Вот вы меня и признали! — Она повернулась и для вида смахнула мешком с орешками пыль с одной из ступенек. — Садитесь, Ядвига Михайловна, присаживайтесь.
— Благодарю, — вцепившись одной рукой в перила, а другой опираясь на палку, учительница медленно села.
Надя села рядом с ней, Юра остался стоять, заложив руки за спину. Луиза с Хмелевым то поглядывали на старуху, то переглядывались между собой, а Демьян с Альбиной предпочли остаться в сторонке. Некоторое время все молчали. Ядвига Михайловна смотрела на тот берег реки. Вдруг она произнесла:
— А где же сарай? На том берегу стоял? Или снесли его?
— Его не снесли, Ядвига Михайловна, — сказал Юра. — Он против вашего старого дома так и стоит. А вы теперь живете при школе.
Ядвига Михайловна положила обе ладони на палку и склонила к ним подбородок.
— Да… При школе, — тихо подтвердила она. — Вот что делается с головой!
Надя оглянулась на Чебоксарова. Тот сделал зверское лицо и беззвучно зашевелил губами: мол, о литературе, дура, говори! Надя сумела прочитать по губам эту фразу и обратилась к старухе:
— Ядвига Михайловна… Я вот после разговора с вами Блока читала и Есенина перечитала. И все-таки, мне кажется, что Блок более великий поэт.
Ядвига Михайловна помолчала.
— Очень неуклюжая фраза: «более великий поэт». Ядвига Михайловна опять помолчала, по-прежнему положив ладони на палку и склонившись к ним подбородком.
— Почему же тебе Есенин не приглянулся?
— Потому, Ядвига Михайловна, что Есенин подражал Блоку.
— Это где же он подражал?
— А вот помните, у Блока есть стихотворение:
«Русь опоясана реками и дебрями окружена с болотами и журавлями и с мутным взором колдуна».
Ядвига Михайловна повернула голову к Наде.
— Помню, — твердо сказала она и продолжала: — «Там ведуны с ворожеями чаруют злаки на полях и ведьмы тешатся с чертями в дорожных снеговых столпах». Ну и что?