Она уткнулась носом в живот. Я гладил ее волосы и наблюдал за реакцией дамочек. Боковым зрением заметил, что Таня, не отпустившая такси, потихоньку пятится к машине, приоткрывая заднюю дверцу.
– Я был занят. У меня получился длинный и тяжелый день.
– Ты опять работал! Ты же обещал не работать по выходным!
«Жизнь не интересуется нашим мнением», – в миллионный раз мог бы сказать я, но промолчал. Олеся и Марина направлялись к нам. Марина продолжала дымить сигаретой, Олеся отставала на полшага. Ничего хорошего мне не светило.
Я обернулся.
– Тебе лучше уехать.
Таня кивнула так, будто и сама собиралась предложить.
– Целоваться не будем, дорогая.
– Без вариантов. – Она прыгнула в машину и, прежде чем захлопнуть дверцу, бросила: – Созвонимся завтра. Расскажешь, как все прошло.
Хлоп – и компактный белый «логан» с рекламными баннерами на крыше покатил по нашему П-образному двору к дальнему выезду.
Я поглаживал Томку и молчал. Я не был уверен, что смогу выиграть сейчас конкурс на самого трезвого папочку. Даже в призовую тройку не войду.
– Привет, – сказала Марина. – Ты телефон не слышал или ты нас игнорировал?
Я посмотрел на стоящую за ее плечом Олесю. Боевая подруга не спешила присоединяться к допросу, но и одобрения я в глазах не прочел. Она куталась в кофточку, сложив руки на груди.
– Пап, мы тебе звонили десять раз!
– Угу, солнце… я знаю. Просто… как тебе сказать…
Ко мне подбиралась предательская икота. Ее сейчас только не хватало!
– Очень хорошо у тебя получается, – продолжила Марина. – Ты заставляешь меня везти дочь сегодня, а сам с девицами путаешься? Знала бы, остались бы еще на одну ночь!
Тут я, честно говоря, малость офигел. Я услышал и увидел перед собой не бывшую жену и мать моего ребенка, не просто бросившую нас, но и подставившую под удар шайки любителей древностей (то есть женщину, по моему здравому рассуждению, просто обязанную испытывать передо мной долгоиграющее чувство вины) – я узрел ту, что готова опустить на меня железную пяту.
Я отодвинул Томку в сторону. Мягко, стараясь не обидеть, но все же отстранил.
– Ты давно ли стала такой борзой, дорогая? – Я попер на Марину. – Ты ничего не попутала? Не прошло и полгода, как мы вызволяли Томку из заложников, а это, заметь, было твоих рук дело. Что, сильные покровители появились?
Она не попятилась. Метнула сигарету в урну (промахнулась – красный уголек рассыпался искрами под кустом), подперла бока руками, и вскоре мы стояли уже лицом к лицу.
– Вали отсюда, – прошипел я вполголоса, чтобы не слышала дочь. – Вали и больше не звони, пока я сам тебя не наберу.
– Уверен? – в тон мне переспросила Марина.
– Абсолютно.
– Хочешь сказать, что я оставлю сейчас ребенка с тобой? Ты же в хлам!
– У тебя нет вариантов. Вали, я сказал.
Мы сверлили друг друга взглядами. Мы были Гарри Поттером и Волан-Де-Мортом, скрестившими волшебные палочки в смертельном противостоянии в замке Хогвартса. Правда, кто из нас добрый волшебный, а кто не очень, я бы утверждать однозначно не стал. Неожиданно безмолвная Томка стояла слева, Олеся, обхватившая себя руками, с грустно опущенной головой переминалась с ноги на ногу за спиной у Марины.
Неужели они стали союзницами?
– Со мной ребенок в безопасности, каким бы я ни был. Ик!.. Так что можешь не волноваться, можешь ехать к своему папику… Ик! Черт…
На этот раз Марина Гамова не удостоила меня ответом. Покинула поле боя, присела перед Томкой, взяла дочку за руки.
– Солнышко, папа устал, ему нужно отдохнуть. Он сейчас пойдет отсыпаться к себе домой, а мы поедем обратно ко мне, хорошо? У нас еще в холодильнике половина тортика, и мультики еще можем посмотреть. Что скажешь?
Трое взрослых замерли в ожидании ответа. Даже я задержал дыхание. Где-то в траве затянул свои рулады сверчок.
– Нет, мам. Папа пьяный, я знаю, но я пойду домой. Ты не обижайся, ладно? Я за ним поухаживаю, он все равно хороший, даже когда пьяный.
И девочка вновь прильнула ко мне.
Я чуть не прослезился.
«Пап-чка» победил…
Марина поднялась, потрепала Томку за волосы, одарила меня взглядом «проиграла битву, но не проиграла войну» и, не удостоив больше ни словечком, отправилась к машине. Мне лишь оставалось пройти еще одно небольшое испытание и с чистой совестью отправляться баиньки. Угрызения буду мучить завтра, а сейчас мне сам черт не брат и Олеся не подруга.
Но возлюбленная не стала устраивать экзекуций. Плотнее завернулась в свою кофточку и, коротко попрощавшись с девочкой, ушла в подъезд. Грохот железной двери больно ударил по ушам… и по сердцу.
– Да-а, пап, – протянула дочь, обнимая меня еще крепче. – Обложился ты по полной…
– Облажался, – поправил я. – Не вздумай будить меня утром.
20
Дочь не сдержала обещаний. Разбудила. Причем самым зверским способом, на какой только способны дети в воскресенье рано утром.
Она села мне на грудь.
– Паапочка!! Паапочка! Уже утро!
Она принялась мять меня руками, как здоровенный шмат теста перед приготовлением пиццы. Несмотря на то, что я последние час-полтора уже не спал, а просто вертелся в постели, экстремальный способ подъема порядком меня встряхнул. И разозлил.
– Тамара, я, кажется, просил тебя по хорошему вчера!!!
Я оттолкнул ее. Грубовато. Томка отпрянула, сползла с меня, села на край кровати. Радостная улыбка покинула лицо. Из гостиной, что за двумя коридорами от моей спальни, доносился звук работающего телевизора. Нюша нежным голосочком извещала своих друзей Кроша и Ежика, что отправляется на променад.
Обычное и хорошее воскресное утро, и даже солнце лупит во всю свою мощь с востока. Вот только голова трещит и Томка обиделась. Я сел.
– Доча, – сказал примирительно, – не дуйся. Ты просто без предупреждения заскочила прямо на грудь… ну нельзя же так! Я же чуть не задохнулся.
Она все еще куксилась. Театрально? Я не мог разобрать, потому что она сидела на краю кровати, опустив голову. Впрочем, судя по углу наклона, обида носила мимолетный и ветреный характер, и дело лишь в цене искупления.
Я подполз к ней, обхватил за шею.
– А вот сейчас я эту козу маленькую привяжу за веревочку и поведу обниматься с папой!
Мы завалились на кровать. Стали бороться, кувыркаться. Боль, кажется, стала во сто крат сильнее и грозила разорвать голову на сотни осколков. Чертов коньяк! Чертов тринадцатый дом на Тополиной аллее! Чертова Марина!
– Кстати, как прошел день у мамы? – поинтересовался я, когда тучка раздора упорхнула в раскрытую форточку спальни. На самом деле мне не очень хотелось знать, чем развлекала мою дочь ее мамаша, дабы не разжигать в сердце новый очаг ревности (мне и старых вполне хватало), но так я хотя бы получил небольшую передышку и возможность поваляться в постели.
Томка легла рядом и принялась щебетать.
– Ты знаешь, пап, у мамочки такой большой дом! Я таких раньше не видела и даже не знала, как в них люди могут жить. Вот у нас тоже, наверно, большой…
– У нас четырехкомнатная квартира в восемьдесят квадратных метров, милая.
– Это много?
– Это наверняка меньше, чем у твоей мамы. Разве сама не видишь?
– Да, точно! Ну так вот, сначала она мне сделала экскурсию по двору, потому что там вокруг дома еще двор большой. Вот как у бабы Сони на даче вокруг домика тоже есть огороды всякие, морковка там, петрушка разная, вот это всё… Только у бабы нет бассейна, а у мамы есть – он маленький, но в нем можно поплавать. Правда, воды вчера не было, была трава зеленая и мусор на дне, потому что лето кончилось и плавать в нем уже поздно и холодно…
Слушая рассказ, я вспоминал наш визит в особняк Валуйского. Да, домик у него приличный, пусть и без вычурных излишеств, и немудрено, что он поразил мою маленькую впечатлительную принцессу, с рождения живущую в четырехкомнатной клетке, пусть тоже достаточной просторной, но все же коробке.
Впрочем, о чем это я? Все это ерунда, все это мелочи. Больше всего напрягал и возмущал моральный аспект: Томка провела день и ночь в доме человека, который, пусть и косвенно, был причастен к ее похищению в мае. Такие «яйца судьбы» меня категорически не устраивали.
– … И лужайка там такая зеленая-зеленая, и травка не такая, как у нас во дворе, а тоненькая такая, короткая, как будто ее специально подстригали.
– Да, Томыч, я понял, там красиво и здорово. – Я не хотел слушать дальше, поднялся с кровати, стал натягивать штаны.
– Мы с мамой гуляли по лесу, ходили на озеро, там же еще озеро рядом. Разговаривали, собирали шишки, я потом бросала хлеб чайкам – там такие голодные чайки, кидаются и хватают целыми кусками! Я им целых две булки скормила, так прикольно!
Я улыбался через силу.
– А о чем вы разговаривали, милая?
– Так, обо всем… – Небольшая заминка.
– О чем обо всем?
– Ну так, мама спрашивала, как у меня дела в садике, с кем я дружу, не обижает ли меня кто-нибудь. Про Олесю Петровну спрашивала…
– Что именно?
Тут ее личико озарила хитрая улыбка.
– Ну, она спрашивала, не спит ли Олеся Петровна в твоей кровати. – Дочь хихикнула. – Я сказала, что не видела. Зато рассказала, как мы ходили все вместе в ресторан.
Я вздохнул. Потрепал дочь по волосам.
– Счастье ты мое… Пойдем волосы хоть тебе приберем немного да позавтракаем. Давно встала?
– Давно.
По дороге на кухню я задавал себе вопрос: о чем говорили ожидавшие меня вечером на лавочке две непримиримые подруги. Получение ответа из первых уст обойдется недешево: придется объяснять Олесе, почему я пьянствую в ресторане с молоденькой преподавательницей вместо того, чтобы мурлыкать под боком у любимой женщины.
«Антоша, эдак ты скоро запутаешься».
Мы позавтракали кашей и бутербродами с колбасой. Я выпил кофе. Головная боль немного унялась, а после атаки двумя таблетками анальгина покинула совсем. Томка не стала засиживаться на кухне, допив чай, хотела уже удрать в кабинет.
– Посуду в раковину за собой!
Рассерженный рев в ответ, но просьба была выполнена. Тарелка и чашка с ложкой грохнулись в мойку.
– Какие планы на сегодня? – спросила дочь перед уходом. Я не успел ответить. Зазвонил мобильник.
– Сейчас узнаем, милая.
Звонила Таня. Бодренькая, свежая, как яблочко в росистой траве. Господи, где мои двадцать пять лет? Или сколько там ей?
– Привет! Ты живой?
– Едва-едва.
– Все обошлось вчера, надеюсь?
– Почти. Точнее, я пока не знаю. Боюсь, придется еще разгребать.
– Сочувствую. Но я хотела у тебя спросить, как там насчет нашего героя? Ты обещал поднять информацию. Я помнил, конечно. И про героя, и про информацию, и про то, что мой помощник Петя Тряпицын обещал прислать на электронный адрес сведения об интересующих меня жителях дома номер тринадцать. В ящик я еще не заглядывал, но уже сейчас перспектива провести воскресенье в чтении длинных и скучных документов не радовала. Томка с тревогой поглядывала на меня из-за угла.
– Я сейчас пойду за компьютер. Если будет что-то интересное, обязательно с тобой свяжусь.
– Хорошо. Давай не болей!
– Сама-то как?
– Да никак. Всю ночь в стенах что-то выло. Я вроде уже привыкла, но сегодня было что-то очень сильно. Пришлось беруши в уши вставлять. – Она удрученно хмыкнула. – Только они меня не спасают, я ведь другим местом слышу.
Я не стал уточнять физиологические особенности девушки-экстрасенса – чем она там слышит, видит или разговаривает. Окончив беседу, объявил Томке:
– Погода сегодня хорошая, можно будет потом погулять, но…
– Но сейчас тебе надо поработать! Ррр!
– Так точно, сержант! Отставить нытье, объявляю свободное время до полудня. Марш!
21
Петя, как обычно, не подкачал. Данные по жильцу интересующей меня квартиры хранились в прикрепленном к его письму файле под названием «Стрелок». Стало быть, его предварительные выводы относительно обитателя одиннадцатой, озвученные два дня назад, оказались верны.
Я открыл файл, скопировал его на планшет и завалился на диван в кабинете, чтобы спокойно погрузиться в чтение – по объему документ вполне мог соперничать с увлекательной беллетристикой. Текст на первой странице предваряла фотография мужчины средних лет, сделанная очень давно, если учитывать возможный нынешний возраст героя. Я прикинул, что сейчас ему должно быть хорошо за девяносто. «Крепкий дедок», – подумал я.
Итак…
Ковырзин Николай Григорьевич, крестьянский сын, появился на свет в 1916 году в зауральской деревушке под говорящим названием Глуховка. Первую мировую не застал и в гражданской войне, понятное дело, не участвовал, зато отличился позже, в тридцатых, во время раскулачивания. С какой-то неожиданной дури сдал органам собственного дядю («Павлик Морозов, мать его!» – поморщился я), а потом карьера быстро пошла в рост. Продвигался по комсомольской линии, рекомендован к учебе в школе НКВД. Был сдержан, звезд с неба не хватал и вперед не лез, но в Великую Отечественную стоял позади передовой.
Впрочем, после провала советских войск под Смоленском в июле 1941 года Ковырзин с группой товарищей ушел в подполье, где участвовал в создании партизанского движения. Там и воевал вплоть до 1943 года, и, если верить бумагам, воевал вполне честно, на своем элитном чекистском происхождении не настаивал и ни перед кем не быковал, хотя так и не поменял классическую кожаную куртку на что-то более почвенное. Однажды расстрелял труса и предателя – расстрелял не очень уверенно, словно сомневаясь. Отвел в лес и после долгих размышлений бабахнул из автомата по кустам. Возможно, в предателя пуля попала даже случайно. Сведения об этом сохранились благодаря таинственному агенту, выполнявшему в партизанском соединении функции не то повара, не то врача.
Странный он какой-то, этот Ковырзин Николай Григорьевич. Как дотянул до наших дней с такой сомнительной репутацией?
В 1944-м в звании майора присоединился к регулярным войскам, пошел в Европу, в бой не лез, сидел в штабах, допрашивал пленных, работал с личным составом. Тихо-мирно, без шума и пыли добрался до Берлина.
Там однажды в момент затишья напился и по матушке склонял Жукова за сотни тысяч бойцов Красной армии, цинично брошенных погибать ради взятия Рейхстага раньше янки. Тут же был взят на карандаш, но благодаря неплохим связям и репутации убежденного марксиста отделался легким испугом – всего лишь ссылкой в тыловой промышленный город разгребать послевоенное троцкистское дерьмо.
Разгребал вплоть до кончины Сталина. Иногда командовал на Черной Сопке. В 1953-м после ареста Берии, нутром почуяв грядущий разворот государственной махины, попросил о переводе. Рапорт был удовлетворен. До выхода на пенсию «работал с личным составом» – посиживал в кабинетах, рассматривал характеристики, потом преподавал в местном юридическом институте. В общем, доковылял до благополучной пенсии.
В перестройку, когда раскопали Черную Сопку, имя Николая Ковырзина не всплыло. Никого в целом особо и не старались вытаскивать на свет божий – дружно признали факт культа личности, дружно его осудили, похоронили в братской могиле останки и закрыли тему. Ковырзин и другие немногочисленные «герои», дожившие до тех дней, остались в тени.
Да, мы каяться умеем и нести ответственность тоже… как филатовская Баба-яга, желательно в июле и желательно в Крыму. Не будем ворошить прошлое, а то воняет.
Впрочем, сам по себе Ковырзин вызывал много вопросов. Он не был жестоким, не рвался вперед, но и не прятался в окопах. Я долго изучал его фотографию. На меня смотрел человек, пытавшийся вписаться в систему, встать в строй, чтобы не встать к стенке. Маленький винтик в гигантском бесчеловечном механизме, чертовски везучий парень, сумевший унести ноги оттуда, откуда выскочить можно только ногами вперед. Такое вот невероятное стечение обстоятельств.
С другой стороны, говорят, ничего случайного не бывает. Если судьба вела этого человека буквально за руку, как маленького ребенка ведут через дорогу, вела так долго сквозь эту чудовищную эпоху, значит, он для чего-то нужен. Если дожил до столь преклонных лет и в данный момент находится в доме номер тринадцать, значит, он нужен именно здесь и именно сейчас.