Евгений Викторович Тарле
Перед сражением
Бородинская битва навсегда осталась в памяти русского народа как один из великих его подвигов, а во всемирной истории - как одно из самых ярких и могучих наглядных выявлений гигантских нравственных и умственных сил, таящихся в России и с непреодолимой мощью подымающихся на агрессора и насильника, оскорбляющего русскую честь и покушающегося на целостность и неприкосновенность русского государства.
«Двенадцатый год был великою эпохою в жизни России. По своим следствиям, он был величайшим событием в истории России после царствования Петра Великого. Напряженная борьба насмерть с Наполеоном пробудила дремавшие силы России и заставила ее увидеть в себе силы и средства, которых она дотоле сама в себе не подозревала»
«…двадцать целых лет
Не снимал с себя оружия,
Не слезал с коня ретивого,
Всюду пролетел с победою,
Мир крещеный потопил в крови,
Не щадил и некрещеного».
Пушкин под Дадоном понимал тут именно Наполеона.
Мало кто верил, что ненасытный завоеватель остановится, пока на континенте Европы существует хоть одна самостоятельная, независимая от его воли держава,- и еще меньше было на Западе тех людей, которые надеялись на то, что Россия устоит в «неравном споре». Материальное могущество наиболее развитых торгово-промышленных стран континента было также в полном распоряжении Наполеона. Мудрено ли, что Наполеон уже с конца 1810 г. неустанно готовился к нападению и изобретал один предлог за другим, чтобы сделать столкновение совершенно неизбежным. Придирки и провокации Наполеона были так искусственны, так наглы, так кричаще несправедливы, что в самой Франции не только в рабочем классе, но и в буржуазии и даже среди приближенных сановников и генералов, среди любимейших маршалов не могли уразуметь, зачем император так неуклонно стремится создать новую катастрофу, быть может, величайшую из всех, виновником которых он до той поры являлся. В разгаре войны, в Витебске, Наполеону пришлось выслушать от главного интенданта своей армии смелые слова: «Из-за чего ведется эта тяжелая и далекая война? Не только ваши войска, государь, но мы сами тоже не понимаем ни целей, ни необходимости этой войны… Эта война не понятна французам, не популярна во Франции, не
2
Но такое положение решительно не могло дольше длиться; либо Багратион, либо Барклай,- один из них должен был уйти. «…А ты, мой милый, очень на меня напал и крепко ворчишь! - писал Багратион Ермолову.- Право не хорошо!.. Но что мне писать государю, сам не ведаю… Если написать мне прямо, чтобы дал обеими армиями мне командовать, тогда государь подумает, что я сего ищу не по моим заслугам или талантам, но но единому тщеславию».
Назначение Кутузова главнокомандующим над «всеми армиями» явилось единственным выходом. И Барклай, и Багратион осталась на своих местах: Барклай - командующим 1-й армией, Багратион-2-й, с непосредственным их обоих подчинением верховному главнокомандующему Кутузову. Ликование народной массы выражалось прежде всего петербургским населением. «Народ теснился вокруг почтенного старца, прикасался его платья, умолял его: «Отец наш! Останови лютого врага; низложи змия». Отъезд Кутузова в армию превратился в «величественное и умилительное шествие»
3
.
«Вождь спасенья!» - так назвал Кутузова Жуковский в своей «Бородинской годовщине». «Иди, спасай - ты встал и спас!»-так вспоминает Пушкин о том моменте, когда назначенный главнокомандующим Кутузов прибыл 19 августа 1812 г. в Царево-Займище к ожидавшей его армии и, при нескончаемых кликах восторга и пламенных изъявлениях преданности и любви, воспринял верховное главнокомандование.
Буквально с первых же дней своего верховного командования Кутузов не только решил дать неприятелю «генеральное сражение», но уже торопился, призывая командующих отдельными, бывшими «на отлете» от главной армии, армиями Чичагова, Тормасова и Витгенштейна, сообщить первым двум о своем намерении. О Кутузове в старой дворянско-буржуазной литературе (даже в тех случаях, когда его заслуг не преуменьшали умышленно) говорили, что под Бородином он «оказался» на высоте,- на самом же деле он обнаружил себя первоклассным стратегом задолго до Бородина в войнах, где он командовал, и ему и его армии удалось сделать и после Бородина то, что никому в Европе не удавалось сделать: своим зрело обдуманным и гениально подготовленным и осуществленным контрнаступлением разгромить Наполеона и нанести хищнической колоссальной империи вторгшегося захватчика непоправимый, смертельный удар. Таким образом, Бородино является не единственным подвигом Кутузова как стратега и тактика, а лишь одним, правда, имевшим исключительное, мировое значение в цепи великих достижений кутузовского полководческого искусства. И армия, которую повел Кутузов к Бородину, была достойна своего вождя. Сознание, что пришел час решительной борьбы за спасение родины от вторгшегося в ее пределы и ведущего истинно разбойничью войну врага, законнейшее, справедливейшее чувство мести и отпора насильнику, и убеждение, что пришел, наконец, час решающей боевой сшибки, которого так долго ждали, о котором с таким нетерпением мечтали во время долгого отступления от начала войны,- все это сделало то, что на военном языке называется «боевой моралью» войск, ставших перед Наполеоном силой несокрушимой. Вера русской армии в старого фельдмаршала, в его доблесть, в его высокие таланты, в его верность отечеству, сыном которого он являлся,- та вера, которой не было у солдат к предшественнику Кутузова, одушевляла армию. Барклай, конечно, не был никогда «изменником», как говорили тогда некоторые его враги,- но что поделаешь! Ничего даже отдаленно похожего на то чувство, которое, что называется, горами двигает, Барклай к себе никогда возбудить не мог. Да и никто из людей, из которых должно было найти преемника Барклаю, вообще не мог в этом равняться с Кутузовым.
В литературе о 1812 г. ставился вопрос о том, имел ли в виду Кутузов перед Бородинским сражением возможность оставления Москвы? На этот вопрос должно дать решительно отрицательный ответ. Ни малейших данных, которые давали бы право предполагать это, у нас нет. Ставится и другой вопрос: собирался ли Кутузов дать после Бородина другое сражение перед Москвой. Здесь есть указания, дающие право предполагать, что перед окончательным решением, состоявшимся на совете в Филях, Кутузов очень разносторонне обдумывал эту проблему. «Дай пульс, ты нездоров!» - сказал он Ермолову совсем незадолго до совета в Филях, когда Алексей Петрович высказал мысль, что придется отступить «за Москву». Есть и еще аналогичные высказывания Кутузова. Что Кутузов учитывал Бородино. как русскую победу, хоть и дорого доставшуюся, и что он в течение вечерних и ночных часов (до двенадцатого часа ночи с 26 и на 27 августа) считал вполне для себя мыслимым возобновить утром битву, это мы знаем очень хорошо. То, что последовало во время марша к Москве, ничуть не могло поколебать убеждения Кутузова в возможности, при желании, принять новый (хотя и с неизбежным риском) бой. Но для русского полководца окончательно выяснилось, что время будет работать не на французов, а на русских, и кутузовская мысль, «что дело идет не о славах, выигранных только баталий, но вся цель… устремлена на истребление французской армии», в конце концов возобладала окончательно
4
. Даже «выигранная баталия» перед воротами Москвы не в состоянии была бы никак решить ту задачу (полного истребления наполеоновской армии), которую в будущем могло решить (и решило!) предстоявшее предварительно хорошо подготовленное, непрерывное контрнаступление.
В донесении от 21 августа Кутузов сообщает царю о двух важных новостях: во-первых, к нему подошел корпус Милорадовича и, во-вторых, он ждет на «завтра», т. е. на 22 августа (3 сентября) московское ополчение. Это доводило численность русских войск, поступавших в распоряжение Кутузова, к моменту предполагаемого сражения примерно до 120 тысяч человек. 22, 23 и 24 августа (3, 4, и 5 сентября) Кутузов в сопровождении большой свиты осматривал позиции русских и французских войск и распоряжался укреплением Шевардина и отдачей приказов о сражении у созданного Шевардинского редута, где он решил замедлить движение неприятеля к левому флангу. А 24 августа (5 сентября) продиктовал и подписал диспозицию к предстоящему бою. Все силы, подведенные к Бородину и непосредственно участвовавшие в бою, кроме резервов, делились на две армии: 1-ю под начальством Барклая де Толли и 2-ю под начальством Багратиона. Обоим этим главнокомандующим армиями [Кутузов] давал широкую самостоятельность: «Не в состоянии будучи находиться во время действий на всех пунктах, полагаюсь на известную опытность… главнокомандующих армиями и… предоставляю им делать соображения…» Выражая твердую надежду на «храбрость и неустрашимость русских воинов», Кутузов говорил, что в случае «счастливого отпора» неприятелю возникнет необходимость дать и новые повеления для преследования его, которые и будут тогда своевременно даны.
Но тут же Кутузов внушительно напоминает Багратиону и Барклаю о глубокой серьезности начинающегося великого столкновения: «При сем случае неизлишним почитаю представить гг. главнокомандующим, что резервы должны быть сберегаемы сколь можно долее, ибо тот генерал, который сохранит еще резерв, не побежден. В случае наступательного во время действий движения, оное производить в колоннах к атаке, в каковом случае стрельбою отнюдь не заниматься, но действовать быстро холодным ружьем (оружием-
5
.
Сверх обеих армий - 1-й (Барклая де Толли) и 2-й (Багратиона), над которыми Кутузов и должен был принять верховное командование с того момента, когда царь подписал 8 (20) августа 1812 г. указ сенату о назначении его главнокомандующим, у Кутузова вовсе не было в распоряжении другие «западных армий», хотя он и был назначен главнокомандующим «всеми армиями нашими»
6
, т. е. также силами, бывшими под начальством Витгенштейна, Чичагова и Тормасова. Но от Витгенштейна оказалось невозможным что-либо отделить, так как он защищал дорогу в Петербург, и Кутузов не только ничего не получил от него, но еще должен был 23 августа (4 сентября) по «согласию» т. е. настоянию, военного министра отправить в помощь Витгенштейну восемь батальонов, стоявших в Твери, на которые он сам мог рассчитывать. Правда, к Кутузову уже подошел в это время корпус Милорадовича, и он ждал к 24 августа (5 сентября) еще московское ополчение. но вполне обученных и готовых к близкому бою солдат регулярных полков у Кутузова числилось пока всего около 103 тысяч человек. Восьми батальонов таких же прекрасно обученных регулярных войск пришлось неожиданно лишиться. Но ничего не поделаешь. И Кутузов, отправляя их в самый день начала шевардинского боя, с ударением подчеркивает в письме к Витгенштейну: «Я вам пишу сие во ста двадцати верстах от Москвы, где возложив упование мое на всевышнего и надежду на храбрость русских воинов, намерен я дать генеральное сражение коварному неприятелю. Главнокомандующий всеми Западными армиями генерал-от-инфантерии князь
7
. Чичагов на настоятельную просьбу немедленно послать ему в помощь свою армию ровно ничего не сделал и даже не ответил немедленно. Он мечтал о самостоятельных своих действиях на Волыни, в Литве и просто не обратил внимания на призыв Кутузова, так как чувствовал себя фаворитом царя. А Кутузов его убедительно просил, хотя формально имел право ему приказывать. Вот что он писал Чичагову, еще только приехав к армии: «Я, прибыв в армию, нашел неприятеля в сердце древней России, так сказать, под Москвою, и настоящий мой предмет есть спасение Москвы самой, а потому и не имею нужды изъясниться о том, что сохранение некоторых отдаленных польских провинций ни в какое сравнение с спасением древней столицы Москвы и самых внутренних губерний не входит». Полного повиновения и сочувствия Кутузов мог ожидать только от командующего 3-й из этих бывших «на отлете» от Кутузова «западных армий» Тормасова, благородного человека, патриота, сердечно любившего Кутузова [Кутузов писал ему:]