Анализ этих мучений проходил не так просто, как анализ навязчивого действия у нашей предыдущей пациентки. Мне приходилось давать девушке указания и предлагать толкования, которые ею всякий раз отвергались с решительным «нет» или принимались с пренебрежительным сомнением. Но вслед за этой первой негативной реакцией наступил период, когда она сама занималась предложенными ей возможностями, подбирала к ним мысли, продуцировала воспоминания, устанавливала взаимосвязи, пока наконец, основываясь на результатах собственной работы, не приняла все толкования. По мере того как это происходило, она стала проявлять и меньшее рвение в исполнении навязчивых правил, и еще до окончания лечения отказалась от всего церемониала. Вы должны также знать, что аналитическая работа, как мы ее сегодня проводим, прямо-таки исключает последовательную обработку отдельного симптома, пока он не становится ясен нам до конца. Напротив, вновь и вновь приходится оставлять некую тему в полной уверенности, что снова вернешься к ней в других взаимосвязях. Толкование симптома, которое я вам теперь сообщу, является, стало быть, синтезом результатов, получение которых, прерываемое другими работами, растягивается на недели и месяцы. Наша пациентка постепенно начинает понимать, что во время своих приготовлений к ночи устраняла часы как символ женских гениталий. Часы, которые, как мы знаем, имеют еще и другие символические толкования, приобретают эту генитальную роль благодаря своему отношению к периодическим процессам и равным интервалам. Женщина, скажем, может хвалиться тем, что ее менструации наступают с регулярностью часового механизма. Однако страх нашей пациентки направлен прежде всего на то, что тиканье часов может нарушить ее сон. Тиканье часов можно приравнять к пульсации клитора при сексуальном возбуждении. Из-за этого неприятного для нее ощущения она и в самом деле не раз пробуждалась ото сна, а теперь этот страх эрекции выражается в требовании удалить от себя на ночь идущие часы. Цветочные горшки и вазы, как и любые сосуды, – тоже женские символы. Мера предосторожности – сделать так, чтобы они не упали ночью и не разбились, стало быть, не лишена здравого смысла. Нам известен широко распространенный обычай, в соответствии с которым при помолвке разбивают сосуд или тарелку. Каждый из присутствующих берет себе осколок, что с точки зрения брачного обычая, предшествовавшего моногамии, мы вправе понимать как отказ от своих притязаний на невесту. По поводу этой части своего церемониала девушка также привела одно воспоминание и несколько мыслей. Однажды в детстве она упала со стаканом или глиняным сосудом и порезала пальцы, из-за чего у нее сильно шла кровь. Когда она повзрослела и узнала о фактах полового сношения, у нее появилась тревожная мысль, что в первую брачную ночь у нее не пойдет кровь и она не окажется девственницей. Ее меры предосторожности, направленные на то, чтобы не дать вазам разбиться, стало быть, означают отвержение всего комплекса, связанного с девственностью и кровотечением при первом сношении, а также отвержение страха пролить кровь, равно как и противоположного страха ее не пролить. Эти меры имели лишь отдаленное отношение к предупреждению шума, которому они подчинялись. Главный смысл своего церемониала она разгадала однажды, когда неожиданно поняла предписание – подушка не должна прикасаться к стенке кровати. Подушка всегда была для нее женщиной, – сказала она, – вертикальная деревянная стенка – мужчиной. Стало быть, она хотела – магическим образом, можем добавить мы – отделить друг от друга мужчину и женщину, то есть разделить родителей, не дать им вступить в супружеские отношения. В более ранние годы до появления церемониала этой же цели она пыталась достичь более прямым способом. Она симулировала страх или пользовалась имеющейся склонностью к страху для того, чтобы не позволить закрывать двери между спальней родителей и детской комнатой. Впрочем, это требование сохранилось еще и в ее нынешнем церемониале. Тем самым она создавала себе возможность подслушивать родителей, но, пользуясь ею, однажды навлекла на себя бессонницу, сохранявшуюся несколько месяцев. Не удовлетворенная таким способом мешать родителям, она затем иной раз добивалась того, чтобы ей позволяли спать на самом супружеском ложе между матерью и отцом. Тогда «подушка» и «деревянная стенка» и в самом деле сойтись не могли. Наконец, когда она стала уже настолько большой, что физически не могла больше найти для себя удобного места в кровати между родителями, посредством сознательной симуляции страха она добивалась того, что мать менялась с нею постелями и уступала ей свое место возле отца. Несомненно, эта ситуация стала исходной точкой фантазий, последействие которых ощущается в церемониале. Если подушка была женщиной, то и встряхивание перины, пока все перья не оказывались внизу и не образовывали там вздутия, имело некий смысл. Это означало – сделать женщину беременной; но она не забывала вновь упразднять эту беременность, ибо многие годы находилась под страхом того, что следствием сношения между родителями будет другой ребенок и, таким образом, у нее появится конкурент. С другой стороны, если большая подушка была женщиной, матерью, то маленькая подушечка для головы могла представлять только дочь. Зачем ей нужно было класть эту подушку как ромб, а свою голову укладывать точно по его средней линии? Она легко позволила себе вспомнить о том, что ромб представляет собой рунический знак открытых женских гениталий, повторяющийся на всех стенах. В таком случае она сама изображала мужчину, отца, и заменяла своей головой мужской член. «Так вот какие распутные вещи, – скажете вы, – роятся в голове непорочной девушки». Я соглашусь, но не забывайте, что я не делал этих вещей, а только их истолковал. Такой церемониал отхода ко сну также представляет собой нечто странное, и вы не можете не заметить соответствия между церемониалом и фантазиями, которые выявляет нам толкование. Но для меня важнее, чтобы вы заметили, что в церемониале нашла свое отражение не одна-единственная фантазия, а множество таковых, которые, правда, где-то имеют свою узловую точку. А также то, что предписания церемониала воспроизводят сексуальные желания то позитивно, то негативно, отчасти служат их представлению и отчасти – защите от них.
Из анализа этого церемониала можно было бы сделать и большее, если правильно связать его с другими симптомами больной. Но наш путь туда не ведет. Удовольствуйтесь указанием, что эта девушка оказалась во власти эротической привязанности к отцу, истоки которой восходят к раннему детскому возрасту. Возможно, поэтому она и ведет себя столь недружелюбно по отношению к своей матери. Мы не можем также не заметить, что анализ этого симптома опять привел нас к сексуальной жизни больной. Возможно, мы будем удивляться этому тем меньше, чем чаще будем понимать смысл и намерение невротических симптомов. Итак, на двух выбранных примерах я вам показал, что невротические симптомы имеют смысл, подобно ошибочным действиям и сновидениям, и что они тесно связаны с переживанием пациентов. Могу ли я ожидать, что на основании двух примеров вы поверите в правильность этого выдвинутого мною крайне важного тезиса? Нет. Но можете ли вы требовать от меня, чтобы я вам приводил дальнейшие примеры до тех пор, пока вы не заявите, что убедились? Тоже нет, ибо при той обстоятельности, с которой я обсуждаю отдельный случай, мне пришлось бы посвятить изложению этого отдельного пункта в теории неврозов пятичасовой курс лекций. Поэтому я ограничусь предпринятой мною попыткой проиллюстрировать свое утверждение, а в остальном отсылаю вас к сообщениям в литературе, к классическим толкованиям симптома в первом случае Брейера (истерия), к поразительным разъяснениям К. Г. Юнгом совершенно темных симптомов при так называемой dementia praecox[4], относящимся к тому времени, когда этот исследователь был просто психоаналитиком и еще не желал быть пророком, и ко всем работам, которые с того времени заполняли наши журналы. Как раз в таких исследованиях у нас нет недостатка. Анализ, толкование, перевод невротических симптомов настолько привлекательны для психоаналитиков, что другими проблемами невротики они вначале, напротив, пренебрегали. Кто из вас возьмет на себя такой труд, тот, несомненно, получит сильнейшее впечатление от обилия доказательного материала, но он натолкнется также на трудность. Смысл симптома, как вы узнали, лежит в отношении к переживанию больного. Чем индивидуальней образован симптом, тем скорее мы можем ожидать, что эту взаимосвязь сумеем установить. В таком случае возникает прямая задача – отыскать для бессмысленной идеи и бесцельного действия ту прошлую ситуацию, в которой идея была оправданной, а действие – целесообразным. Навязчивое действие нашей пациентки, которая подбегала к столу и звала горничную, является образцовым для этого вида симптомов. Но существуют, и причем очень часто, симптомы совершенно другого рода. Их нужно назвать «типичными» симптомами болезни, во всех случаях они примерно одинаковы, индивидуальные различия у них исчезают или, по крайней мере, настолько съеживаются, что становится трудно связать их с индивидуальным переживанием больных и отнести их к отдельным пережитым ситуациям. Направим наш взгляд снова на невроз навязчивости. Уже церемониал отхода ко сну нашей второй пациентки содержит в себе много типичного, при этом, однако, имеется достаточно индивидуальных черт, чтобы сделать возможным так называемое историческое толкование. Но все эти больные неврозом навязчивости имеют склонность повторять, ритмизировать отправления и изолировать их от остальных. Большинство из них слишком много моется. Больные, страдающие агорафобией (топофобией, страхом пространств), которую мы уже не можем причислять к неврозу навязчивости, а обозначаем как тревожную истерию, повторяют в своих картинах болезни – зачастую с утомительным однообразием – одни и те же черты: они боятся закрытых пространств, больших открытых площадей, далеко тянущихся аллей и улиц. Они считают себя защищенными, если их сопровождают знакомые или если вслед за ними едет экипаж, и т. д. Но на этом одинаковом фоне отдельные больные все же демонстрируют свои индивидуальные свойства, можно сказать причуды, которые в отдельных случаях прямо противоречат друг другу. Один боится только узких улиц, другой – только широких, один может идти по улице, когда на ней мало людей, другой – когда много. Точно так же истерия при всем богатстве индивидуальных черт имеет изобилие общих, типичных симптомов, которые, похоже, противятся простому историческому объяснению. Не будем забывать, что это все-таки типичные симптомы, на которые мы ориентируемся при постановке диагноза. Если в одном случае истерии мы правильно свели типичный симптом к переживанию или цепочке аналогичных переживаний, например истерическую рвоту – к переживаниям отвращения, то мы растеряемся, если в другом случае рвоты анализ раскроет совершенно другой ряд внешне действенных переживаний. Тогда это выглядит так, будто у истерических больных рвота возникает по непонятным причинам, а установленные анализом исторические поводы являются лишь предлогами, которые ими используются в силу внутренней необходимости, когда они случайно возникают.
Таким образом, мы вскоре приходим к неутешительному выводу, что хотя мы и можем удовлетворительно объяснить смысл индивидуальных невротических симптомов через их связь с переживанием, при объяснении гораздо чаще встречающихся типичных симптомов неврозов наше искусство все же отказывает. Ко всему прочему я еще не совсем ознакомил вас с трудностями, возникающими при последовательном проведении исторического толкования симптомов. Я и не буду этого делать, ибо, хотя у меня есть намерение ничего от вас не скрывать и ничего не приукрашивать, но я все же не вправе делать вас беспомощными и приводить в замешательство в самом начале наших совместных исследований. Действительно, мы сделали лишь первый шаг к пониманию смысла симптомов, но хотим закрепиться на достигнутом и постепенно пробираться к постижению пока еще непонятного. Итак, попытаюсь утешить вас соображением, что едва ли все-таки можно допустить фундаментальное различие между одним и другим видами симптомов. Если индивидуальные симптомы столь явно связаны с переживанием больного, то для типичных симптомов остается возможность того, что они сводятся к переживанию, являющемуся типичным, общим для всех людей. Другие регулярно повторяющиеся в неврозе черты, как, например, повторение или сомнение при неврозе навязчивости, могут быть общими реакциями, навязанными больным природой болезненного изменения. Словом, у нас нет основания для того, чтобы преждевременно падать духом; посмотрим, что получится дальше. С совершенно аналогичной трудностью мы сталкиваемся и в теории сновидения. Я не мог обсуждать ее в наших прежних дискуссиях о сновидении. Явное содержание сновидений в высшей степени многообразно и индивидуально различается, и мы детально показали, что можно получить из этого содержания посредством анализа. Но наряду с ними имеются сновидения, точно так же называемые «типичными», равным образом встречающиеся у всех людей, сны, имеющие сходное содержание, толкование которых сопряжено с такими же трудностями. Это сновидения о падении, полете, парении в воздухе, плавании, заторможенности, о наготе и другие известные страшные сны, имеющие у отдельных людей то одно, то другое истолкование, при том что их однообразие и типичность не находят своего объяснения. Но и в этих сновидениях мы наблюдаем, что общий фон оживляется индивидуально меняющимися добавками, и, вероятно, они тоже впишутся в понимание жизни во сне, которое мы получили на материале других сновидений, – без принуждения, но при расширении наших знаний.
Двадцатая лекция. Сексуальная жизнь человека
Уважаемые дамы и господа! Казалось бы, не вызывает сомнения то, что следует понимать под «сексуальным». Ведь прежде всего сексуальное – это что-то неприличное, то, о чем нельзя говорить. Мне рассказывали, что ученики одного знаменитого психиатра однажды попытались убедить своего наставника в том, что симптомы больных истерией очень часто изображают сексуальные вещи. С этой целью они подвели его к кровати одной истеричной больной, припадки которой, несомненно, изображали процесс родоразрешения, но он выразил свое несогласие: «Ну, роды ничего сексуального собой не представляют». Разумеется, не при всех обстоятельствах роды должны быть чем-то неприличным. Я замечаю, что вы обижаетесь на меня, что я шучу в столь серьезных вещах. Но это не совсем шутка. Если говорить серьезно, то нелегко указать, что составляет содержание понятия «сексуальный». Все, что связано с различием между двумя полами, было бы, пожалуй, единственно верным, но вы сочтете это бесцветным и слишком обширным. Если во главу угла поставить факт сексуального акта, то, наверное, вы скажете, что сексуальное – это все, что совершается с целью получения удовольствия с телом, особенно с половыми частями противоположного пола, и в конечном счете нацелено на соединение гениталий и на совершение полового акта. Но тогда вы действительно недалеки от тождества: сексуальное – неприличное, а роды к сексуальному действительно не относятся. Но если вы сделаете функцию продолжения рода ядром сексуальности, то рискуете исключить огромное множество вещей, которые на размножение не нацелены и все же, несомненно, являются сексуальными, как то: мастурбация или даже поцелуй. Но мы уже готовы к тому, что попытки определения всегда приводят к трудностям; откажемся от мысли, что именно в этом случае у нас это получится лучше. Мы можем догадываться, что в развитии понятия «сексуальный» произошло нечто такое, что, по удачному выражению Г. Зильберера, повлекло за собой «ошибку наложения». В целом же мы все-таки ориентируемся в том, что люди зовут сексуальным. Чего-то, что состоит из учета противоположности полов, получения удовольствия, функции размножения и свойства неприличного, которое необходимо скрывать, в жизни будет достаточно для всех практических нужд. Но в науке этого уже недостаточно. Ибо благодаря тщательным исследованиям, разумеется, ставшим возможными лишь благодаря готовому на жертвы преодолению себя, мы познакомились с группами человеческих особей, «сексуальная жизнь» которых самым явным образом отличается от привычной усредненной картины. Одни из этих «извращенцев» вычеркнули, так сказать, из своей программы половые различия. Их сексуальные желания может возбуждать только одинаковый с ними пол; противоположный пол, в особенности его половые органы, половым объектом вообще для них не является, а в крайних случаях представляет собой предмет отвращения. Тем самым они, естественно, отказались и от всякого участия в продолжении рода. Таких лиц мы называем гомосексуальными или инвертированными. Это мужчины и женщины, которые, кроме того, часто – но не всегда – безупречно образованны, высокоразвиты как в интеллектуальном, так и в этическом отношении, разве что отягчены этим пагубным отклонением. Устами своих научных заступников они выдают себя за особую разновидность человеческого рода, за «третий пол», который на равных правах существует рядом с двумя другими. Вероятно, у нас будет возможность критически проверить их притязания. Разумеется, они не являются, как им хочется утверждать, «элитой» человечества, а включают в себя по меньшей мере такое же большое число неполноценных и никчемных индивидов, как и иные в сексуальном отношении люди. Эти извращенные люди совершают со своим сексуальным объектом по меньшей мере примерно то же самое, что и нормальные люди – со своим.
Фрейд не рассматривал гомосексуальность как болезнь, а считал ее задержкой психосексуального развития, где, по его мнению, основную роль играют страх кастрации и страх материнской власти. Он также сомневался в перспективах лечения гомосексуальности и высказывался, что «попытка превращения гомосексуалиста в гетеросексуала, скорее всего, окажется неудачной». Психиатрия долгое время рассматривала проблемы, связанные с половым развитием и ориентацией, в том числе гомо- и бисексуальность, как психические заболевания, требующие лечения. То же касалось вопросов половой самоидентификации. В 1973 году американская психиатрическая ассоциация исключила гомосексуальность из классификации психических расстройств. Половая самоидентификация также не рассматривается более как психическое расстройство.
Но далее следует длинная очередь отклоняющихся от нормы людей, сексуальная деятельность которых все дальше отдаляется от того, что кажется желанным разумному человеку. По разнообразию и странностям их можно сравнить разве что с гротескными уродливостями, которые П. Брейгель изобразил как искушение святого Антония, или с давно позабытыми богами и верующими, которые у Г. Флобера проходят в длинной процессии мимо благочестивого кающегося грешника.