Официальная советская биография утверждала, что Сосюра родился в 1898 году на Донбассе в семье шахтера. Но все было немного сложнее. Среди его предков — украинцы, русские, карачаевцы, сербы и даже евреи. Дед по линии отца владел кабаком и торговал, как вспоминал поэт, водкой «на пользу русской императорской армии».
Другой дед — по матери — Дмитрий Локотош был мещанином города Луганска и имел водяную мельницу, «которую пропил». Склонный, как и все поэты, к мифологизации прошлого, Сосюра утверждал, что его предки якобы происходили из Франции, где носили дворянскую фамилию де Соссюр, а потом попали на Запорожскую Сечь. Версия эта никакими документами, естественно, не подтверждается. Сосюра всегда любил чудить. И даже в куда более острых формах. В партийных кругах его считали неопасным чудаком, склонным к демонстративному поведению. Как истинный художник слова он позволял себе всяческие излишества, чуть-чуть отклоняясь от генеральной линии партии, но не настолько, чтобы попасть во «враги народа». Например, в годы НЭПа, когда с буржуазией было заключено временное перемирие, а частная собственность стала считаться такой же полноправной, как и государственная, Сосюра настрочил антинэпмановское стихотворение в духе военного коммунизма:
Его пожурили, да и только. Естественно, отстреливать на тротуарах дам в дорогих меховых шубах поэт не собирался. Он предпочитал употреблять их по прямому назначению. А особенно любил балерин, игравших тогда ту же роль, которую в нынешнем бомонде представляют модели. Тем более, что тут же поэт был готов проявить неуместный гуманизм, пролив слезу и над красными, и над белыми:
Но мало того! Официально «работая» украинским советским поэтом, в быту классик предпочитал разговаривать по-русски, как об этом вспоминали его соседи по киевскому писательскому дому уже в послевоенные времена. А в молодые годы он даже печатался на этом языке в одном из донбасских поэтических альманахов. Юрий Смолыч в мемуарах вспоминал начало этой поэмы, вышедшей в разгар украинизации 20-х: «Разве я не могу творить и писать стихи по-русски?..» и застрявшее в его памяти лирическое четверостишие молодого Сосюры:
Все это, однако, не помешало Сосюре примерно в те же годы настрочить «националистическую» поэму «Мазепа» и «анархистскую» — «Махно», читать которую публично ему запретили. Но этим дело и ограничилось. Ибо в высших сферах поэта считали не политическим противником, а человеком с неуравновешенной психикой. Попросту говоря, немножко не в себе. Глухие упоминания об этом публиковались даже в советские времена. Тот же Смолыч в вышедших ограниченным тиражом в 1972 году воспоминаниях писал: «Сосюра був тяжко хворий — це також відомо всім… Час од часу, не так, на щастя, часто, нервова недуга загострювалась, і Володі доводилося навіть лягати до клінік».
В молодые годы его туда запирали насильно. В 1934 году в столице Советской Украины Харькове популярный поэт выскочил на балкон кооперативного писательского дома, где жил, и на всю улицу стал орать: «Я чорний демон — дух вигнання». Выглядел он при этом настолько возбужденным, что прямо с «концерта» его увезли в главную «дурку» республики — на Сабурову дачу. Для этой цели был даже выделен дефицитный в те времена автомобиль. Его специально дал нарком образования УССР Владимир Затонский.
В лечебнице Сосюра сразу же устроил скандал, обозвав ассистентку зав. психиатрическим отделением «б…», и попытался рубануть ее ребром ладони по горлу. Как вспоминал впоследствии об этом приключении сам «демон»: «В ту мить, коли я на півдорозі спинив руку, вона очима дала знак, і на мене моторошним градом кинулися ззаду і з боків санітари… Того, що кинувся на мене спереду, я одкинув ударом ноги між ноги нижче живота, але це йому не дуже зашкодило, бо він був у шкіряному фартуці. Як розп'ятому, руки мені витягли в сторони і зробили укол, я став весь, як холодець, безвольний і покірний, і чомусь в мені воскресло дитяче… я плакав і просився: “Дядя, я больше не буду!”»
Драчуна притащили в отделение для буйных и голого бросили на железную кровать. Вокруг был настоящий дурдом! Один больной кричал, что горит и тонет. Другой — просил закурить и щипал обессиленного после укола поэта ногтями за лицо. А третий бегал в одном белье вокруг кровати и цитировал самого Сосюру: «Цвіте червона Україна!» Это неожиданно воодушевило валявшегося, как труп, автора: «Я подумав, що раз мене і божевільні знають, чого ж я буду боятися?»
Из Сабуровой дачи будущий классик украинской литературы сбежал, соблазнив одну из санитарок — студентку-медичку. Она оказалась поклонницей его поэтического таланта и разрешила прогуляться во дворе без присмотра. Санитар настиг его уже дома. Тогда беглец взял чугунную подставку для утюга и заявил, что расколет его «тупую голову», если тот сделает еще хоть шаг. Так они и сидели, по рассказу Сосюры, в полутьме друг против друга — «волохатий гігант, більше схожий на троглодита», и поэт, с трудом сдерживавший себя, чтобы не ударить его чугунной чушкой так, «щоб угрузла в його ненависний череп».
Побег Сосюры вызвал настоящий переполох в партийной верхушке украинской столицы. Поэт упорно отказывался признать себя сумасшедшим, указывая на то, что псих не мог только что написать поэму «ГПУ», прославляющую советские органы госбезопасности. Он требовал отправить себя на обследование в Москву. И украинские партийцы сдались. Вскоре в поношенном пиджаке и комнатных тапках вместо туфель поезд увез «мнимого больного» прямо в сердце страны строящегося социализма.
В таком виде Сосюра появился и в Московском доме литераторов. Через много лет, став лауреатом Сталинской премии и дважды кавалером ордена Ленина, Сосюра так будет вспоминать о своих приключениях в столице СССР: «У Москві мене влаштували в санаторій для невротиків на Покровському-Стрешнєво. Мені дозволяли, як я просив, бувати в місті».
Московский литературный бомонд шарахался от необычного гостя. Он подружился только с таджикским поэтом Абулькасимом Лахути, стихи которого как-то перевел на украинский. «Він не цурався мене, як божевільного, — писал Сосюра в мемуарах, — і при всіх ходив зі мною в приміщенні Спілки письменників, пригощав мене обідом у письменницькім клубі, давав мені гроші».
По-видимому, встречал необычного земляка с Украины в писательском ресторане и Михаил Булгаков, как раз писавший роман «Мастер и Маргарита». Не исключено, что Сосюра в тапках, которого принимали за сумасшедшего, подсказал ему образ Ивана Бездомного, пугавшего советских писателей речами о дьяволе: «Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка с изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана… Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно: «Готово дело. Белая горячка». А второй, женский, испуганный произнес слова: «Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?»
Но самое удивительное, что в творчестве Сосюры, как и у Булгакова в «Мастере и Маргарите», тоже есть образ отрезанной головы! «Мені хочеться ходити з одрізаною головою Данте на руках», — писал он в юношеском стихотворении «Маки», навеянном воспоминаниями о гражданской войне. Как знать, может быть, и Булгаков слышал от него эти строки, которые вдохновят его чикнуть трамваем по шее Берлиоза?
На психике Сосюры навсегда сказалось участие в расстрелах пленных, когда он служил в армии Петлюры.
В воспоминаниях «Третья рота» поэт утверждал, что сам лично ни с кем не расправлялся — просто был очевидцем. Возможно, так и было. Но страшные сцены намертво врезались в его память. Иногда они вырывались стихотворными строчками:
Это стало навязчивым видением. Ту же сцену Сосюра описывал и в мемуарах, рассказывая, как они расстреливали махновцев: «Нашій сотні було призначено їх розстрілювати… Це були звичайні селянські хлопці. Такі, як і я… Підвели їх до церкви і вистроїли в один шерег біля церковної огради… З хат повиходили баби, дівчата… дивляться… а махновців, по два, підводили призначені до огради, ставили навколішки спиною до нас і по команді: «По зрадниках… огонь!..» — били їх огнями, і ті, як папірці, прибиті до дороги насподіваним вітром, мовчки, без крику падали… Потім по команді їх кололи штиками… Я стояв і дивився… Мені було солодко, і я не знаю, чи плакати, чи сміятися хотілося мені… Старшини ходили й добивали в голову».
После подобных сцен психика Сосюры и пошатнулась. Он тоже боялся, что его расстреляют, если возьмут в плен с выстриженным гайдамацким «оселедцем» на голове. Вспоминая, как удирал от красных, поэт писал:
«Шлика я зірвав… але оселедця зірвати не можна. А коли попадають в полон з оселедцями, то з ними не церемоняться… Смерть… А який я старий гайдамака? Червоні думають, що як з оселедцем, значить, і старий гайдамака».
Впрочем, Сосюре повезло тем, что в плен он попал не к красным, а к белым. Те не стали его расстреливать, хоть и отобрали гимнастерку и сапоги, выдав взамен старые английские ботинки. По-видимому, некоторое время он поболтался еще и в деникинской армии. И только от белых достался «по наследству» Красной Армии в Одессе, где валялся в госпитале, выздоравливая от тифа.
В мемуарах, опубликованных уже после смерти, свои приключения в петлюровском воинстве Сосюра назвал «жовто-блакитним пеклом, з якого я ледве вирвався».
Трансвестит в вышиванке
Из этого человека, как и из многих других шароварных патриотов, сегодня лепят миф. Эрцгерцог Вильгельм Габсбург — он же Василь Вышиваный. Австрийский офицер и… украинский поэт. Ротмистр 13-го уланского полка армии Франца Иосифа. И последний командир Легиона сечевых стрельцов. Человек, который мог стать украинским королем, а стал героем шумного финансово-сексуального скандала в Париже. Принц из рода Габсбургов, родившийся в Хорватии на одном из прекраснейших островов Адриатического моря, где у его отца был дворец, а умершим в тесной камере Лукьяновской тюрьмы в Киеве.
Он путался в своей национальности и сексуальной ориентации. Под австрийским мундиром носил вышитую украинскую сорочку. Напоказ — чтобы все видели. Большую часть жизни провел в Вене и Париже. Имел родного брата Альбрехта — тоже Габсбурга, но считавшего себя… поляком. С одинаковым успехом говорил на немецком, французском, польском и украинском языках. Какой из них был его родным, ответить так же сложно, как и на вопрос, кем же был сам Вильгельм Габсбург? Героем? Авантюристом? Или просто эксцентричным обывателем, которым никто не заинтересовался бы, не родись он в одной из влиятельнейших европейских семей?
Украинские апологеты Вильгельма Габсбурга называют его «непересічною постаттю» национально-освободительного движения и пишут о нем, как о святом: «Заради України він пішов із батьківської домівки, розірвав зв'язки з родиною, аристократичними колами Європи, віддав свої молоді роки, високе становище, титули, кошти і, зрештою, заплатив життям»… Они уверены, что «искренняя» любовь и преданность Вильгельма Габсбурга украинскому народу «мають стати його духовним надбанням і слугувати для розбудови України».
Я же не уверен ни в чем и не исключаю, что скоро, благодаря «европейскому» пути, на который столкнули Украину, Вильгельм Габсбург станет для части нашего общества… гей-иконой. Как Леся Украинка с ее любовью к Ольге Кобылянской и Иван Франко, заявлявший, что он больше «мужчин любил в своей жизни, чем женщин знал». Кто знает, как повернется? Ведь и сам Вильгельм Габсбург, пуская пузыри в колыбельке маленького австрийского принца, не подозревал, что из него вырастет «щирий українець», хоть и нетрадиционной ориентации!
Впрочем, в выводке последних Габсбургов наш Вильгельм, пожелавший стать Василем, не был исключительным явлением. В конце XIX века эксцентриков среди членов этой древней династии хватало с избытком. Сын императора Франца Иосифа наследный принц Рудольф заразил венерической болезнью свою супругу бельгийскую принцессу Стефанию, а потом покончил самоубийством всего в тридцать лет. В предпоследний день января 1889 года тела Рудольфа и его любовницы, 17-летней баронессы Марии Вечеры, были обнаружены в охотничьем домике под Веной. Августейший любовник застрелил ее, а потом застрелился сам.
Племянник императора Франца Иосифа эрцгерцог Отто Габсбург как-то перескочил верхом через похоронную процессию в Вене, демонстрируя отличную кавалерийскую подготовку. В другой раз Отто после веселой попойки появился в холле модного венского отеля в совершенно голом виде, но при сабле и с орденом Золотого руна на шее. Этот эрцгерцог буквально не просыхал. Как-то, допившись до зеленых чертиков, он потащил в спальню своей жены компанию друзей с криком: «Пойдемте, я покажу вам монашку!»
«Монашка» — она же добропорядочная саксонская принцесса Мария Йозефа — бесила Отто своей скучной нравственностью. Только камердинер, грудью закрывший вход в спальню, спас бедную эрцгерцогиню от возможности продемонстрировать пьяным австрийским офицерам нижнее белье. Отто умер в 1906 году от сифилиса, что не помешало ему стать отцом последнего австро-венгерского императора Карла.
Эрцгерцог Леопольд Фердинанд Сальватор Габсбург (1868–1935) с юных лет не интересовался ничем, кроме выпивки и женщин легкого поведения. Участвуя в кругосветном путешествии в качестве флотского офицера, Леопольд провел на борт корабля шлюху, переодетую матросом, чтобы скрасить служебные будни. Так как этот Габсбург в буквальном смысле не просыхал даже в полный штиль и устраивал пьяные дебоши, его высадили на берег в австралийском Сиднее, откуда он вернулся в родную Австрию на обычном пароходе.
К 1902 году Леопольд допился до такого состояния, что пожелал вступить в законный брак с бывшей проституткой Вильгельминой Адамович и подал императору прошение об отказе от титула и исключении себя из августейшей фамилии. Франц Иосиф удовлетворил просьбу Леопольда, выдав ему единоразово 200 тысяч крон «подъемных», но запретив появляться на территории Австрии. Бывший эрцгерцог взял фамилию Вольфлинг и принял швейцарское гражданство.