Мы знаем: город уже встает из праха. Он подымается над костями погубленных в противотанковых рвах, замученных в застенках, погребенных под развалинами, сложивших свои головы бойцов-защитников и партизан; там, в безыменных могилах, остались наши сверстники, родные, товарищи…
Город встает из праха и станет еще прекрасней. Но то будет другой город. И поэтому нельзя забыть то, что было уничтожено. Нельзя, немыслимо ни забыть, ни простить истребителям, даже когда народ-герой, народ-труженик вовсе сотрет следы их страшной работы…
Гимназия, в которой я учился, была прочной, как бастион, серой, двухэтажной. Мне трудно вообразить ее в руинах.
Тогда она нерушимой скалой высилась на Строгановской улице и носила имя Александра «благословенного». Классным наставником у нас был гимназический священник.
Сгнивший трон Романовых уже трещал и шатался в Петербурге. После Февральской революции растерянное гимназическое начальство заменило в утренней молитве имя царя Николая Временным правительством Керенского.
Октябрьская революция смела и Керенского.
В белых газетах печатались лживые сводки с фронтов гражданской войны. Сводкам верили мало. Город жил слухами. В гимназии мы недосчитались нескольких старших товарищей: они пошли в каменоломни, где в подземном лабиринте укрывались участники зверски подавленного восстания против белых хозяев города.
Но под охраной деникинских штыков занятия в гимназии должны были итти как ни в чем не бывало, по программе, утвержденной много лет назад царским министром, от которого и слуху не осталось. Мы не принимали этого безропотно. Нелегко было проводить те уроки, которые были ненавистны нам. Бумажные стрелы летели с задних парт. Кто-нибудь подымался и с невинным видом спрашивал на уроке «закона божия»:
— Батюшка, а правда человек произошел от обезьяны?
Тогда впервые мы увидели книги Дарвина в потрепанных картонных переплетах. Их приносил в класс тайком сын врача. Это было запретное чтение. Учитель природоведения даже не упоминал об их существовании. Красавец в пенсне, кумир всех учительниц города, он был поглощен своими шелковистыми усами, атласными галстуками, легкими победами, а в науках о природе был нетверд и полагал искренне, что осьминоги — ближайшие родственники медуз и кораллов.
Но законоучитель все-таки ненавидел его. Он ненавидел его, как человека, который посягает на твой хлеб. Эта ненависть была притчей во языцех.
Низкорослый, всегда обсыпанный табачными крошками, наш законоучитель был обременен многочисленной семьей. Его близоруким глазам вселенная неизменно казалась окрашенной в черную краску. Заботы наделили его почти библейским пафосом. Мы, гимназисты, меткие на клички, прозвали классного наставника Кастрюлей: его мятый, засаленный котелок в самом деле походил на кастрюлю.
Трижды в неделю на уроках «закона божия» наставник, взмахивая рукавами рясы, посрамлял учителя-Аполлона.
— Кровообращение, природа, химия! — насмешливо передразнивал он естествоведа. — А ты возьми куриное яйцо: цыпленок выходит из него, цыпленок! А может быть, утенок? А? — неожиданно спрашивал он шепотом, склоняя голову. И голос его вдруг возвышался: — Кто спрятал туда курицу? Разбей, посмотри: ничего, желток всмятку. Чудо каждодневное перед очами слепцов, чудо Еноха и Илии!
При чем тут Енох и Илья, мы не очень понимали, и чудеса наставника Кастрюли казались нам забавными.
Где же было нам догадаться, что желчный законоучитель, в сущности, формулировал загадку наследственности, ту самую, над которой ломали головы знаменитейшие ученые мира!
Да мы бы расхохотались в лицо тому, кто сказал бы нам, что могут быть в университетах такие ученые, которые с этой же самой загадкой наследственности грозно отправляются в поход против науки об изменениях живых существ и, очевидно, тоже считают пророка Моисея лучшим исследователем мира!
Нет, мы ничего не знали об этих ученых.
Но зато у нас было лучшее сокровище человека — молодость. Ни тени сомнения во всемогуществе человеческого разума не закрадывалось в наши головы. Разве не трещал по всем швам на наших глазах старый мир, грязный, злой, тупой и жестокий? И с неким непогрешимым инстинктом вовсе не о временах диккенсовской Англии, а о близком, новом, радостном времени читали мы в старых книгах Дарвина.
«Смотрите, — так читали и так понимали мы их, — кругом нас нет ни одного нетронутого уголка природы. Человек пересоздал землю, чтобы жить на ней!»
Следуя за Дарвином, мы разбирались в удивительных родословных голубиных пород: надутых спесью дутышей, кувыркающихся в воздухе турманов и крылатых почтальонов. Мы смотрели с уважением на друзей человека — собак: и на кривоногую таксу, и на овчарку — отважного сторожа, и на огромного водолаза, и на бесхитростную дворняжку.
А все цвета и оттенки радуги на клумбах, все ароматы, о которых грезили восточные поэты, — ведь и это дело рук человеческих! Человек — подлинный творец мира, среди которого он живет.
Люди отбирали из поколения в поколение животных и растения. Оставляли на племя более носких кур, голубей затейливого вида, пшеницу с самым тучным колосом. И постепенно простенькие немного численные породы стали под рукой человека всеми тысячами никогда прежде небывалых культурных пород — таких, какими сам человек захотел населить землю…
Это звучало как гимн человеку. И мы говорили: если вчера удалось все это, то что же останется недоступного завтра в свободном светлом мире!
Из гимназистов бывшей александровской гимназии выросли инженеры, врачи, моряки, экономисты, а некоторые стали биологами. Но биологическая наука, с которой они встретились всерьез спустя несколько лет, не поскупилась на холодный душ для их юношеских увлечений.
Словно какой-то гипноз, мрачный и странный, тяготел над ней. Рок наследственности! Конечно, ученые не говорили о нем такими наивными словами, как гимназический законоучитель: они писали свои книги языком выспренним и изощренным, ни один словари мира не помог бы в нем разобраться. И для профана мниморусские фразы на страницах этих книг звучали бы совершенно так же, как дифференциальные уравнения.
Однако дело сводилось все к тому же нехитрому вопросу: почему из яйца курицы вылупливается цыпленок?
И какой бой, какой жестокий бой с Дарвином и его учением разгорался, как только задавали этот вопрос!
Для начала скептики вежливо и ехидно соглашались. Пусть человек, пересоздавая живую природу, подбирал из поколения в поколение нужные ему родительские пары. Великолепно! Но вывести овец с пудовыми курдюками он все-таки смог только потому, что в овечьем роду нашлись курдючные овцы. Подбирать можно только тогда, когда есть уже из чего подбирать. Что объяснил Дарвин? Какой палочкой чародея наделил он человечество? Ничего. Никакой. «Сиди у моря и жди погоды» — вот единственная мораль его книг, не в меру прославленных.
Мы, в сущности, у разбитого корыта. Эдип не разгадал загадку сфинкса. Что такое наследственность? Отчего из яйца выходит курица? Что такое изменчивость? Отчего иной раз селекционеру улыбнется счастье и долгие, хлопотливые поиски увенчаются нежданной находкой какого-нибудь странного экземпляра, рожденного словно по пословице «В семье не без урода», и от этого-то экземпляра пойдет совершенно новая порода?
И вот в тогдашней науке создалось почти забавное положение. Со школьной скамьи мы знали — из книг Дарвина — о горделивых заявлениях смелых оригинаторов — людей, которые на практике обновляли живую природу.
— Какой сорт душистого горошка вам угодно, чтобы я вывел? Их число уже перевалило за сотню, этих сортов. И что у них за красивые имена! Но мода неумолима: на сорта душистого горошка она меняется скорее, чем на шляпки. И мы, создатели цветов, — что делать! — тоже зависим от нее. Но зато мы и можем придавать цветам любую окраску. Я расцвечу их, как вы только захотите.
— А я сделаю любой плод крупнее и слаще.
— А я заменю перо у птицы другим, по вашему желанию. Мне нужно для этого три года.
— А мне нужно шесть лет, чтобы придать другую форму голове или клюву этой птицы.
Вот о каких людях рассказывал Дарвин!
Да мы и воочию видели вокруг себя все эти сонмы животных и растений, бесчисленное живое население нашей планеты, вызванное из небытия человеком, не существовавшее никогда до него, созданное безвестными селекционерами.
Но ученые-биологи, поучавшие юношество в университетах обоих полушарий, упрямо качали прославленными головами. Нет, они не видят ничего. Они не знают никакого рецепта изменения пород. Случайность! Удача в лотерее! Никакие академии в мире не в силах произвести и наследственно закрепить хотя бы малейшее изменение формы тела у любого организма.
Тогда в центре биологической науки стали, оттеснив память о старике Дарвине, ученые, сделавшие из «загадки наследственности» свою собственность. Новая наука называлась генетикой. На узких грядках генетики разводили горох, фасоль и львиную пасть. Затем они через лупу сравнивали оттенки зерен и раскраску лепестков, раскладывали свой урожай, как пасьянс, по клеточкам сложных чертежей, вертели ручку арифмометра, и тысячи листов бумаги покрывались головоломными формулами, где были вычислены с непогрешимой точностью «самый частый случай», «среднее отклонение» и даже «средняя ошибка».
Некогда со страниц биологических книг веяло лесом и лугами, слышалось дыхание миллионов существ, оживляющих сушу, воздух и воду; многоцветный мир, прекрасный, манящий, немного таинственный, жил во всем своем сверкании в сочинениях великих зоологов и ботаников. Наивные утопические времена! Теперь биологические книги стали больше всего похожи на учебник алгебры.
Впрочем, еще философ Кант сказал, что наука — постольку наука, поскольку в нее входит математика. И генетики с гордостью утверждали, что только под их руками древняя легкомысленная биология начала превращаться в настоящую точную науку.
В те времена генетика была молода. Многие биологи с изумлением вспоминали о ее недавнем появлении, неожиданном и сенсационном, «подобном появлению метеора на звездном небе». Чопорная и самоуверенная, она властно прокладывала себе путь среди старых ветвей биологических знаний. Самая история ее выглядела необычно. Мы заслышали о давно умершем католическом монахе, которого генетики считали основателем их учения. Имя его окружала легендарная слава. В гимназии, во времена битв с Кастрюлей, мы не знали даже о существовании этого монаха. Да что говорить о нас, гимназистах! Немногие годы назад любой ученый в мире очень бы удивился, если бы его спросили о Менделе.
Но откуда же взялся этот спор о человеческом могуществе? И когда он начался? Ясно было, что произошло это задолго до наших времен. Может быть, при Декандоле? Или при Менделе? А может быть, и еще раньше?
1859 ГОД
С виду то были вполне почтенные профессора. Они не твердили заклинаний, приступая к опытам, не наряжались в средневековые мантии с широкими рукавами, развевающимися, как крылья, и не украшали себе головы шапочками сирийских магов. Нет, они всходили на кафедры в прозаических сюртуках и читали свои лекции трезво и здраво.
По железным дорогам уже мчались экспрессы, телеграф во мгновение ока переносил вести из конца в конец земли, спектральный анализ открывал астрономам строение звезд. Один премудрый физик раздумывал даже об идеальном уравнении, которое, связав между собой направления и скорости движения атомов, могло бы сразу показать все прошлое и будущее вселенной.
И профессора биологии, взойдя на кафедры, доказывали незыблемость видов доводами вполне современными, глубокомысленными и остроумными.
Верить в то, что потомки какого-либо животного или растения могут превратиться в другое животное или растение, казалось этим профессорам столь же нелепым, бессмысленным и вовсе ненаучным, как, скажем, верить в огненного змея.
— Покажите нам курицу, у которой отрос бы павлиний хвост! — саркастически требовали они.
Правда, находились люди, на которых не действовал сарказм. Вот в восемнадцатом веке молодой Афанасий Каверзнев, в судьбе которого, по мнению историка науки, «есть кое-что общее с Ломоносовым»[5], напечатал диссертацию «О перерождении животных». Через два десятилетия после Каверзнева борец за вольность Александр Николаевич Радищев пишет «О человеке, его смертности и бессмертии». Сосланный в Илим, город, о котором даже не слышали европейские доктора натуральной истории, он с неслыханной смелостью говорит о единстве природы, о единстве человека и животного мира, о единстве души и тела, которые «суть произведения вещества единого». Яков Кайданов, врач, брат известного историка Ивана Кайданова, лицейского учителя Пушкина, в своем сочинении развивает мысль об этапах развития жизни на Земле.
Были и еще другие — чем дальше, тем больше. И не в одной стране, а во многих.
В незыблемость живых существ не верили еще некоторые древние мудрецы. Эволюционисты были среди французских философов-просветителей, идейных предшественников французской революции. Дед Чарльза Дарвина Эразм Дарвин написал неуклюжими стихами поэму, в которой он пел о метаморфозах живого мира…
Саркастическим профессорам подчас приходилось выслушивать иронические вопросы:
— Итак, каждый из десятков и сотен тысяч видов был создан внезапно. Но как именно это происходило? Был ли создан сразу целый гусь или работа была облегчена и, например, под куст подброшено гусиное яйцо? Сгустилось ли новое живое существо из воздуха, или, может быть, оно вырвалось из-под земли?
И все-таки торжественная тишина стояла в древних сводчатых коридорах академий и чинных, пустоватых аудиториях старинных университетов, где стрельчатые окна прорезывали саженную толщу стен. Сюда почти не доносились голоса беспокойных сомнений.
В 1809 году замечательный французский натуралист Жан-Батист Ламарк, в то время уже 65-летний старик, опубликовал теорию эволюции, постепенного развития живых существ. Он смело утверждал: да, живой мир изменяется. С фактами в руках он доказывал, что это так. Он зорко подметил основные направления эволюции. Многого он еще не умел объяснить. Как впервые появились крылья у бескрылых? Глаз, орган изумительнейший, дающий возможность уверенно, — как будто мы коснулись, ощупали их, — знать о предметах, от нас отрезанных, отделенных, как возник глаз у до того слепых? И как случилось, что крошечный невидимый пузырек какого-то первоорганизма на земле породил червяков, затем рыб, потом гадов голых — земноводных, потом гадов чешуйчатых — пресмыкающихся, птиц, зверей и, наконец, человека? Откуда это не просто изменение, но как бы восхождение — все выше и выше по чудесной лестнице?
Все это оставалось для Ламарка тайнами. Может быть, там, в организмах, упрятано некое стремление к совершенствованию?
Но когда Ламарк забывал об этом фантастическом «стремлении», изобретенном им, чтобы как-то заполнить еще непостижимую ему огромность миллионов лет истории жизни на Земле, когда он говорил, как на деле могли изменяться конкретные, вот эти живые существа, тогда он высказывал вещи гораздо более простые и понятные. Организмы не витают в безвоздушном пространстве. Они рождаются, растут, развиваются в материальной среде. Конечно, она влияет на их рост, на их развитие, изменения в ней влекут за собой превращения в них. Условия жизни наделяют животных определенными потребностями, эти потребности, новые привычки приводят к усиленному употреблению тех или иных органов. А от упражнения («как всякий может убедиться на своем опыте», добавлял Ламарк) органы развиваются.
— И думаю, что из поколения в поколение они развиваются все больше. Так, например, легко представить себе, что жирафы раньше обладали самой обыкновенной короткой шеей. Но у предков их возникла надобность постоянно тянуться за листьями на деревьях. И вот мало-помалу они и вытянули себе шеи.
Ламарка не желали слушать. Его высмеивали со снисходительной язвительностью: