Вечером 2 февраля Унгерн и Резухин бросили свои пять ударных сотен в решительную атаку и сбили с высот противника, не привыкшего драться в обстановке ночного боя. По топографическим условиям китайцы должны были отойти к самому Маймачену. Полученный крупный боевой успех мог бы казаться для барона «пирровой победой», потому что бойцы его расстреляли ружейные патроны до последнего. Но счастье тогда еще сопутствовало барону — под горой у Нижнего Мадачана он захватил две двуколки с патронами. Ввиду того, что китайцы и унгерновцы имели оружие одного и того же японского образца, эта случайная удача спасла положение.
Что же произошло у прапорщика Турбанова, на которого возлагалась такая существенная часть унгерновской операции как похищение «живого бога всея Монголии»? Если принять во внимание, что Богдо по своему высокому официальному положению и по несравненному искусству был безошибочен в гаданиях, то нужно признать, что его предварительное освобождение из-под стражи являлось необходимым условием взятия города.
Одной лишь европейской скептической усмешкой не объяснить монгольской мистики гаданий, которая, пожалуй, очень близка к нашему представлению о телевизии[17]. Конечно, и в сердце Монголии, где природа и самый воздух насквозь пропитаны особенной, непостижимой для жителей городов мистикой, не меньше встречается шарлатанов, чем среди любого культурного народа, но это обстоятельство лишь подчеркивает поразительное искусство некоторых благочестивых чойджинов, то есть гадальщиков-прорицателей.
Под покровом темноты вечером 1 февраля Тубанов благополучно взобрался на Богдо-улу. С соблюдением всех предосторожностей он вошел в связь с дворцом Богдо-гэгэна, потому что порученное ему дело требовало не только известной смелости и ловкости, но и должно было окончиться совершенно благополучно для здоровья Богдо и всего его окружения. Поздно вечером 2 февраля, по заранее согласованному с обитателями дворца плану, тибетцы набросились на батальон гаминов, охранявший священный город. Воспользовавшись замешательством врагов, подали на карьере лошадей к дворцу, посадили на них Богдо и его семью и ускакали. Слух о похищении хутухты с предельной скоростью распространился по Урге и ее окрестностям. В унгерновском отряде известие это подняло дух бойцов, порядком уже измотавшихся за два дня беспрерывного боя. На китайское же командование этот факт произвел весьма удручающее впечатление. Начальник гарнизона придавал этому событию исключительно серьезное значение, каким оно в действительности и было.
После занятия Нижнего Мадачана барон имел намерение немедленно, той же ночью наступать дальше на Маймачен и Консульство. Но сильное утомление конского состава, а также и опоздание сотни, которая шла на подкрепление генерала Резухина вынудили барона отложить бой до следующего вечера.
3 февраля наши части отдыхали. Лишь редкая артиллерийская двухсторонняя стрельба нарушала тишину. В этот день сравнительного покоя внимание барона было привлечено к Худжир-Булунским казармам. Там сидело не менее 500 гаминов. Барон лично обследовал этот опасный для него участок и чутьем опытного разведчика угадал, что гарнизон казарм находиться в состоянии деморализации. Унгерн решил ничего не предпринимать против Худжир-Булунеких казарм. Для него стало совершенно очевидным, что группа эта не осмелится ударить ему в тыл в то время, когда он будет наступать на Маймачен (в особенности, если эта операция произойдет под покровом ночной темноты). Так оно и случилось. После отхода их компатриотов из Маймачена, гарнизон казарм разбежался.
Отряд генерала Резухина насчитывал 3 февраля 6 сотен при 3 орудиях и 8 пулеметах. Ключом позиции, защищающей Маймачен, следовало считать Белые казармы. Они представляли собой военный городок, обнесенный крепкими двухсаженными стенами, в котором было расквартировано тысячи две солдат. Казармы стояли в одной версте от северного фаса города и занимали командующее положение над всем Маймаченом. Согласно диспозиции, Резухин должен был выступить из Нижнего Мадачана с таким расчетом, чтобы до рассвета еще подойти к Белым казармам. Этот переход равнялся пяти-шести верстам.
Днем 3 февраля барон побывал и на Богдо-уле и у Неймана-Хоботова, и наметил место костров, по которым должен был ориентироваться генерал Резухин. С наступлением темноты с трех сторон от Маймачена запылало множество огней. Заблаговременно высланные люди развели костры на каждой сопке, на каждой возвышенной точке для того, чтобы у китайцев создалось ошибочное представление как о силах барона Унгерна, так и о его действительных намерениях. Огни эти горели до рассвета. Колонна бесшумно соскользнула с сопок южного берега реки Толы и осторожно перешла реку. Не слышно было ни стука копыт, ни тарахтения колес, потому что все это было обмотано войлоком. Две громоздкие пушки барон оставил на тракте с чахарским дивизионом. С собой барон брал захваченного «Норденфельда» и пулеметы. Имея прекрасные ориентировочные точки — гигантские костры, сотни держали точное направление. За рекой Толой началась сплошная наледь, образованная водой речки Улятуйки. Резухин вынужден был спешиться и вести отряд «в поводу, шагом марш».
В своем движении отряд прошел вблизи заставы, охранявшей Маймачен с восточной стороны. Застава услыхала шум и произвела несколько выстрелов, не вызвавших у них тревоги. Барон предусмотрительно приучил китайцев к своим ночным визитам. Г амины полагали, что и в данном случае они имели перед собой только разведчиков, и успокоились…
Но, конечно, такой ответственный марш, пересекавший линию обороны противника, не мог протечь без хотя бы маленьких чисто «унгерновских» инцидентов. Когда штурмовая колонна проходила вблизи Маймачена, у пушки соскочило колесо. Отряд пошел дальше, потому что было более чем рискованно останавливаться, может быть, в 300 или 500 шагах от постов противника. По счастью, артиллеристы быстро исправили повреждение и не заблудились, догоняя в темноте отряд. Этот незначительный эпизод интересен лишь тем, что с ним связана весьма выразительная пантомима. Барон налетел на командира орудия поручика Виноградова с поднятым ташуром, но офицер столь решительно схватился за наган, что «дедушка» сделал поворот направо, сдержанно выругавшись сквозь зубы. К чести генерала нужно заметить, что происшествие не имело для Виноградова неприятных последствий. Вероятно, барон стал после этого случая даже, в общем, лучше к нему относится.
Барон и Резухин провели отряд вокруг Белых казарм и разместились у северной стены, неподалеку от ворот, ведущих вовнутрь казарменного двора. Все шесть сотен построились в две шеренги, развернутым фронтом. Артиллерия и пулеметы стали на сопке над казармами.
Лишь только забрезжил свет барон двинул свое войско в атаку. Застава перед воротами была закидана гранатами, затем быстро выбиты самые ворота с помощью притащенного откуда-то бревна. Когда же выстрелы загремели уже внутри двора, несчастные китайцы в крайнем испуге подняли странный вой, напоминающий мяуканье множества расстроенных кошек. Большинство населения казарм успело выскочить через южные ворота. Здесь их сразу же накрыла артиллерия (3 орудия) и пулеметы. Припоминается еще один легкий артиллерийский анекдот. Барон подъехал к Виноградову и приказал дать выстрелом сигнал к атаке, но капризный «Норденфельд» заупрямился — отказывается стрелять, да и только… Предприимчивый юноша схватил тогда кирку — мотыгу и со всего плеча «дернул» ею в сердцах по ударнику. Не следовало никогда испытывать терпение барона…
После занятия Белых казарм барон разделил отряд на две части. Половину своих сил направил на Маймачен, а остальные сотни бросил в конном строю для преследования противника, отходящего к Консульству. В Маймачене разыгрались кровопролитные уличные схватки с засевшими там и сям мелкими отрядами китайских солдат. В стычках этих, происходивших в кривых и узких улочках восточного города, унгерновцы понесли значительные потери. В Маймачене за несколько часов потеряли больше, чем в трехдневных боях на подступах к Урге.
В то время, когда сотни Парыгина, Исаака и Забиякина очищали Маймачен, барон теснил гаминов на запад, по направлению к Монголору. Так назывался в Урге самый большой дом, принадлежавший одноименной золотопромышленной компании, он стоял в полуверсте от восточной окраины Консульского поселка.
Этот дом и самый бугор, на котором он расположен, представлял сильную позицию, потому что к нему нужно было подходить по совершенно открытому, ровному подъему. В 10 часов утра барон выбил китайцев с этой позиции, и они отошли на ров, отделяющий участок Монголора от Консульства. Но через два часа гамины перешли в энергичную контратаку, поддержанную артиллерийским огнем. Барон вынужден был временно отойти на северо-восток, по направлению к радиостанции. Но когда монгольский полк и чахарский дивизион обошли по сопкам левый фланг, а сотня Хоботова продвинулась по долине реки Толы, в обход правого фланга, китайцы начали отходить.
После нескольких удачных попаданий нашей батареи они не только оставили Монголор, но и Консульство и отступили в Хурэ и Гандан.
До вечера 4 февраля гамины удерживались за речкой Сэлби; барон почти не тревожил их. Вечером начальник гарнизона и его ближайшие сотрудники покинули Ургу на двух автомобилях. Они выехали на Улясутай. Вероятно, в автомобилях отбыли все старшие начальники, потому что войсками, уцелевшими после ургинского разгрома, командовал офицер в чине подполковника. Гамины оставили столицу Монголии той же ночью. Они удалились по Троицкосавскому тракту, по направлению к русской границе. В продолжение всего дня 5 февраля войска барона энергично очищали город от мелких групп гаминов. В Урге взято было в плен 400 гаминов. По распоряжению барона они тотчас же занялись уборкой трупов погибших соратников. С нашей стороны потери выразились в скоромных цифрах: 28 убитых и 87 раненных, не считая монголов.
Китайское командование оставило в Урге значительное количество неисправных орудий, до 50 пригодных к действию пулеметов, 6 автомобилей, 800 бычьих подвод — арб, обширные склады запасного оружия, патронов и снарядов, а также все продовольствие и аптечно-вещевое имущество. Двадцать четыре пушки брошены были в окрестностях города на сопках. Они находились лишь в сравнительно исправном состоянии, так как носили следы неумелого и небрежного обращения. Найдены были и обе наши пушки. Они спокойно почивали в ожидании лучших времен на том месте, где их оставили.
Отступление китайцев от Урги носило панический характер. На протяжении первых 10 верст Троицкосавский тракт казался сплошь усеянным одеждой, обувью и продуктами, то есть предметами, совершенно необходимыми самим бывшим собственникам.
В момент занятия Ямыня (так называлась та часть города, в которой сосредоточены были официальные учреждения, между Консульским поселком и базаром), из тюрьмы вышло 60 русских офицеров — западников, бывших чинов армии генерала Бакича. Эти офицеры, пробиравшиеся через Ургу на восток, невольно задержались в городе, в связи с событиями. Китайская администрация обвинила их в шпионаже в пользу Белой армии и во время второго наступления на Ургу заключила в свою тюрьму. Как водится у китайцев, заключенные содержались в маленьких, грязных до последней степени помещениях, нетопленых и холодных. Тюремщики не выпускали узников из-под замка и выдавали им по чашке сырой чумизы в день на человека. Неудивительно, что многие из арестованных покинули тюрьму лишь с посторонней помощью. По совершенно достоверным сведениям, китайские власти отдали 3 февраля распоряжение отравить всех русских заключенных[18], и только недосуг, вполне понятный в тревожной обстановке того дня, помешал выполнению этого замысла.
Корреспондент «Morning Post:» телеграфировал 5 февраля из Урги, что барон Унгерн встречен населением с триумфом, как желанный освободитель.
Глава IX
Монголы называли свою столицу Да-хурэ или Богдо-Хурэ. Русские же окрестили ее «Урга», переделав это слово из монгольского — «Орго», что означает по-русски «дворец, ставка». Урга эпохи 1920–1921 гг. была не похожа на те города, к которым привыкла наша мысль. Это ведь и не город в собственном смысле, а группа связанных между собой поселений, каждое из которых имеет собственный облик и отражает характерные черты своих обитателей. Урга разбросилась по долине реки Толы, которая течет здесь почти правильно с востока на запад. Ургинская падь окаймлена высокими горами, почему на первый взгляд может создаться впечатление, что город укрылся от внешнего мира в низкой котловине. Но это заключение было бы лишь весьма относительным, потому что, по европейским понятиям, Урга стоит очень высоко — она приподнята на 1400 метров над уровнем моря.
Где-нибудь возле оз. Байкала на этой высоте лежал бы вечный снег. Но даже и для 47 градуса северной широты, на котором расположена Урга, это тоже достаточно высоко. Поэтому ургинский климат суров и сух. Дующие там круглый год ветры летом приносят с юга гобийскую пыль, а зимой засыпают снегами, врывающимися туда долинами речек Сэлби и Улятуйки. С севера поднимаются над Ургой сопки горной системы Чингильту-ула. Она из них нависла обрывом над самым Да-хурэ. Далее, считая с запада на восток, за речкой Сэлби — массивная гора Мафуска покровительственно прикрывает от северного ветра Ямынь и Консульский поселок. Еще дальше в том же направлении идут зубчатые вершины сопок, командующих над Маймаченом. С востока ургинская падь ограничена горой Баян-Дзурх и ее отрогами.
За рекой Толой поднимается зеленый Хан-ула, в просторечии Богдо-ула, величественная гора со спокойными формами, закрывающая горизонт в южную сторону. Богдо-ула — это обширный заповедник, имеющий 28 верст и окружности. Со времен второго ургинского хутухты, Ундур-гэгэна, то есть с 1730-х годов, гора эта объявлена священной. С того времени там не звучал топор и не прогремело выстрела. Люди не вмешивались здесь в звериные дела и животные были там доверчивы, как дети. За жизнью обитателей священной горы наблюдали специальные сторожа от монастырей. Делалось это исключительно в целях охраны животных от посягательств со стороны какого-нибудь отъявленного безбожника.
Если начать осмотр ургинских поселений с запада на восток, то первый визит наш будет направлен в монашеский городок Гандан-сумэ, созданный энергией последнего, восьмого Джэбцзундамба-хутухты. Городок раскинулся симметрично расположенными прямоугольниками своих кварталов по нагорному берегу степного оврага вдоль Троицкосавского тракта. Над бревенчатыми однотипными домиками, в которых жило до 8000 лам, возвышаются позолоченные главы цаннитских и тантристских академии[19], мирно уживающихся одна подле другой, несмотря на явный антагонизм, наблюдающийся между этими учениями. Ведь Истина — одна, и лишь отражается она в нас по-разному, сообразно с состоянием человека. Так учит буддизм.
Над Ганданом царит исполинский храм Арьябало, известный далеко за пределами Монголии тем, что в нем находится грандиознейшая статуя Милостивого Будды и 10000 бурханов Аюши, покровителя долгоденствия. После того, как глаза освоятся с обычной для кумирен полутьмой, вырисовываются детали огромной чаши — лотоса, затем появятся гигантские руки, держащие чащу, и, наконец, вся вообще, фигура этого Будды, упирающегося головой в купол храма на 14-саженной высоте от пола. Вокруг него — море хадаков[20], колеблющихся от движения воздуха, мерцают лампады. Носится дым курений… Храм Арьябало закончен в 1914 г. Строил его последний Богдо-гэгэн и посвятил будущему чуду — своему исцелению от глазной болезни: на основании самых убедительнейших гаданий, подкрепленных хорошими предзнаменованиями, Богдо веровал, что исцеление придет к нему одновременно с завершением постройки храма.
В полуверсте от Гандана начинается торговый город, так называемый Хурэ. Западная часть Хурэ населена китайцами. Она обнесена с трех сторон высокой глинобитной стеной. И это очень характерно, что китайцы не могут чувствовать себя вполне уверенно и не способны спокойно отдаваться труду, если не имеют ощущения какой-то внешней ограниченности и хотя бы искусственной сжатости. Тогда как монгола невозможно заставить жить в таких условиях, потому что «душу номада даль зовет» — ему нужны просторы. Дома здесь китайской формы, с загнутыми углами крыш. Каждая усадьба отделена от улицы сплошной стеной и высокими причудливыми воротами, обычно расписанными яркими китайскими красками. Но через эти ворота можно лишь проникнуть на первый двор, а склады, торговые и жилые помещения укрыты еще за двумя-тремя крепкими воротами, в глубине внутренних дворов.