Мирабо!..
Еще так недавно это имя произносилось с обожанием и восторгом. Еще так недавно люди распрягали лошадей в карете графа, чтобы тащить ее на себе.
А теперь…
Правда, и теперь у него много обожателей. Но разве ему не известно, что напевают в рабочих кварталах:
— Мирабо, Мирабо, поменьше таланта, побольше добродетели, а не то на виселицу!..
Ишь ты! Так уж прямо и на виселицу!
Ну, до виселицы, положим, еще очень далеко; таланта у него никто отнять не может, а что касается добродетели — на черта ему добродетель?..
Мирабо хохотал жирным смехом. Он часто смеялся. Дантон почти всегда видел его веселым и беззаботным.
В этом человеке многое импонировало Жоржу. И его огромное тело, едва умещавшееся в модном камзоле, и львиная голова, обезображенная оспой, и ораторский дар, и необыкновенно громкий голос.
Казалось, это был второй Дантон, но только Дантон припомаженный, респектабельный; Мирабо был Дантоном Ассамблеи, а Дантон — Мирабо улицы…
Граф Оноре Рикетти Мирабо происходил из старинного аристократического рода. Он не украсил свой род примерным поведением: неисправимый мот, картежник, гуляка, юный Мирабо долгие годы мыкался по тюрьмам, куда усердно водворял его строгий отец.
Потом путешествовал, интриговал, много писал.
Кризис старого порядка стал манной небесной для Мирабо. Вот где можно было применить свои недюжинные способности!..
И граф очертя голову кинулся в революцию.
Когда начались выборы в Генеральные штаты, собратья дворяне отказались внести его в списки. Но Мирабо и бровью не повел. Он предложил свою кандидатуру третьему сословию и был единодушно избран.
От революции он ждал в первую очередь трех благ, в которых ему упорно отказывал старый режим: денег, почета, карьеры. Но ход событий его разочаровывал. И по мере того как революция шла вперед, Мирабо осторожно пятился назад. Он ненавидел демократию и боялся, хотя и скрывал это. Он мечтал, играя на противоречиях между двором и Ассамблеей, поставить двор в такое положение, чтобы тот стал игрушкой в его руках, а тогда были бы и деньги, и почести, и высокий сан.
Мирабо на первых порах озадачивал Дантона. Жорж никак не мог понять, чем дышит этот титан. Потом стало проясняться. Особенно после рассказов Камилла Демулена.
По стечению обстоятельств юный журналист провел у Мирабо в Версале весь сентябрь и теперь хвастал своей близостью с великим трибуном. Он без конца описывал кутежи и оргии, еженощно сотрясавшие дом Мирабо, превозносил его умение держаться и, между прочим, не скрывал, что граф одно проповедовал с трибуны и совсем другое — в интимном кругу…
Так вот оно что!.. Двуличие!.. Спекулятивная игра!.. «Мирабо, Мирабо, поменьше таланта, побольше добродетели…»
Впрочем, двуличие, по-видимому, в этом Собрании вещь обыкновенная и никого здесь ею не удивишь. Вот и красавчика Варнава, признанного вожака левых, аристократы называют «двуликим Янусом», и разве они не правы?
Кто не помнит, как аплодировал Варнав взятию Бастилии, как он оправдывал народное правосудие июльских дней, как бился на дуэли с лидером реакционеров Казалесом?..
А сейчас Варнав хлопочет о расширении прав короля, сейчас он по очень многим вопросам солидарен со своим партийным врагом Мирабо.
И удивительно ли это? Ведь Антуан Варнав — почти «белая кость», не зря он носит с таким чопорным достоинством свой пудреный парик и элегантный костюм. Варнав, так же как и его ближайшие соратники, братья Ламеты, — выходец из дворян. Правда, это дворянство чиновное, по старым понятиям — второй сорт, но богатством, образованностью и связями этот «второсортный» давно уже утер нос многим потомственным.
У себя в Дофинэ Варнав прославился как демократ. Это и привело его в Генеральные штаты, это и создало ему «левую» репутацию. Но демократизм Варнава — демократизм для избранных. Это равенство для богатых, братство для просвещенных, свобода для сильных. Народ? О, он готов рукоплескать народу, когда тот помогает осуществлению его замыслов. Народ — это орудие, которое можно и должно умело использовать. Умело! Ибо никогда не следует давать черни большего, нежели она стоит, иначе поток сметет все. И поэтому коль скоро вопрос зашел о правах короля, пусть король эти права получит и создаст необходимую преграду между потоком и избранными!
Жорж Дантон далеко не глуп. Он все видит и понимает. Сомнения уступают место уверенности.
Разве так уж далеко ушел «левый» Барнав от «правого» Мирабо? И разве можно надеяться, что подобная Ассамблея что-либо сделает для людей попроще?
Нет! Учредительное собрание и Ратуша, Мирабо, Барнав, Лафайет и Байи — это все одно и то же. Стало быть, борец против беззаконий Коммуны не найдет поддержки в Ассамблее крупных собственников. Никогда не найдет.
Так, может, довольно? Может, оставить борьбу, если она не имеет шансов на успех?
При подобной мысли Дантоном овладевала ярость. Как бы не так! Он не даст себя сломить, и не потому, чтобы уж слишком переоценивал свои силы. Но ведь с ним вместе Лусталло, Демулен, Марат, за ним весь народ Парижа — что Парижа! — всей Франции, простой народ, который эти господа так презирают, но еще так плохо знают! Наконец даже в этом поганом Собрании есть люди! Они есть, их только надо найти!
Одного он уже нашел.
Это на первый взгляд весьма забавный человечек. Внешне — плюгаш плюгашом, кажется, можно спрятать в кармане…
Дантон часто подсмеивался над маленьким и хрупким Максимилианом Робеспьером.
Чистюлька, одно слово, чистюлька! Взгляните, как отутюжен его старенький камзол, на жабо — ни складочки, башмаки вот-вот от ветхости лопнут на сгибах, а тсак блестят! Бедняк старается скрыть свою бедность. Говорят, он обходится без женщин!..
Но загляните поглубже в его близорукие глаза — и вас поразит сталь клинка. Посмотрите внимательнее на его узкие губы — и вас охватит сомнение: так ли уж хрупок этот человек?..
Когда Робеспьер поднимается на ораторскую трибуну, в его лице — ни кровинки. Голос его тих и тонок. Не в пример Мирабо или Дантону, арасский депутат никогда не импровизирует — он читает свои речи и часто запинается.
Но о чем он говорит!..
Он один, иногда при поддержке двух-трех попутчиков, отваживается спорить с этой Ассамблеей, отваживается не соглашаться ни с правыми, ни с левыми.
Он говорит «нет», когда все говорят «да».
Он один последовательно и стойко защищает права народа. Он называет народ «добродетельным» и «великим», он протестует и против королевского «вето», и против «военного закона», и против деления граждан на «активных» и «пассивных».
И его тихий голос становится подобным металлу, когда он предупреждает:
— …Говорят о мятеже. Но этот мятеж — свобода. Не обманывайте себя: борьба еще не закончена. Завтра, быть может, возобновятся гибельные попытки, и кто отразит их, если мы заранее объявим бунтовщиками тех, кто вооружился для нашего спасения?..
Ай да Робеспьер! Такого, пожалуй, в карман не спрячешь!
Сейчас Ассамблея третирует его изо всех сил. Его освистывают, стаскивают с трибуны, коверкают его имя, над ним издеваются в глаза и за глаза, устно и в печати.
Но Мирабо, сам проницательный Мирабо, уже больше не зубоскалит, а с вниманием присматривается к своему маленькому врагу. Мирабо видит то, чего не видят другие.
Видит это и Жорж Дантон.
И потому он не складывает оружия, а тщательно готовит его для новых сражений.
Дело Марата
Господин Байи сидел в одиночестве. Советники Коммуны давно покинули большой зал Ратуши.
Пора бы и ему отправляться спать: завтра с утра предстоит масса дел. Но мэр не мог думать о сне. Сегодняшнее совещание снова разбередило рану, которая вот уже два месяца, как жжет ему грудь.
Узкое, сухое лицо господина Байи за эти месяцы высохло еще больше. Складки у щек повисли пергаментными мешками. Нос заострился, как у мертвеца.
Да, черт возьми, он явно влип не в свое дело. Зачем было ему, академику, уважаемому и почтенному человеку в летах, отказываться от науки, от астрономии и погружаться по уши в эти дрязги?..
Честолюбивые замыслы? Деньги? Почет? Чепуха! Просто, что называется, влопался, влопался по чувству долга. В старое время говорили: «Благородство обязывает». Его выдвинули достойные люди, и он не мог отказаться, не мог подвести своих.
В глубине души, правда, Байи чувствовал, что слегка лжет самому себе. Строго рассуждая, все было не совсем-то уж так. Вначале перспективы казались вполне ясными. Его носили на руках. Его боготворили. И кого бы в то время не прельстила должность мэра столицы, в особенности если знаешь, что твоей правой рукой будет сам господин Лафайет?
Всеобщее преклонение, любовь народа, роскошный особняк в Париже, огромные средства, предоставленные в полное распоряжение, почти неограниченная власть… У кого бы не закружилась голова от всего этого?..
И потом еще ему, как и тем, кто его поддерживал, казалось, что он наиболее подходящая кандидатура. Известность в высших сферах, здравый ум, житейская опытность, осторожность, тонкий нюх и умение выжидать — разве не это было нужно сейчас в первую очередь?
А на деле вышло, что имя Байи поносят на всех перекрестках столицы, а его самого мечтают вздернуть на фонаре. Добрая репутация мэра растоптана: его называют «сатрапом» и «вором». И только шпага господина Лафайета, командующего национальной гвардией, пока еще с грехом пополам спасает положение…
Как произошло все это? Где он, Байи, допустил ошибку? В чем просчитался?
Он думал, думал до головной боли и не мог ничего понять.
Одно было ясно: все зло в этих проклятых дистриктах, которые забрали слишком много власти, в этой голытьбе, которая всюду гнет свою линию, в этих чертовых агитаторах и писаках, которые все «объясняют», «разъясняют» и еще больше будоражат темные инстинкты низов.
Особенно кордельеры.
Особенно Марат и Дантон.
Никто не испортил столько крови господину Байи, как этот бесноватый, вездесущий Марат. Не успеваешь прихлопнуть его в одном месте, как он появляется в другом. Сила Марата — в его осведомленности, в том, что его мерзкий листок говорит только правду. Откуда он ее получает, никому не известно. Но журналист как будто предугадывает все планы двора, Коммуны, его, Байи; предугадывает — и сразу бьет в набат! И вот все сорвано, а достойные люди выставлены на поругание черни!..
Марат — одержимый. Его не купить ни деньгами, ни карьерой. Он не щадит себя. Своими писаниями и поступками он отрезает все пути к отступлению.
Друг народа дал возможность возбудить против себя большое дело. Теперь главное — арестовать его, а там расправа будет короткой…
Дантон — явление совсем другого рода.
Этот смутьян творит не меньше зла, чем Марат. Он бог кордельеров. Он подбивает массы и руководит ими. Но Дантон очень хитер. В отличие от Марата он не оставляет следов. Он ничего не пишет и не печатает, не совершает наказуемых проступков, не лезет прямо на рожон. Дантон, правда, много шумит, он произносит зажигательные речи, это всем известно. Но что речь! Вылетела и пропала! Поди докажи! А когда нужно, господин д’Антон готов и расшаркаться. Сейчас дистрикт выдвинул его своим представителем в Коммуну. Советники Коммуны, разумеется, устроят ему «теплый» прием!..
Байи ненавидит этого нахального выскочку. Не переносит его и Лафайет, которому, как известно, Дантон порядочно насолил.
Дантона необходимо уничтожить, как и Марата.
Но начать следует с Марата.
А после «дела Марата» можно будет создать и «дело Дантона», как бы ни хитрил и ни вертелся этот подонок. У мудрого Байи давно зреет свой план, и он хорошо выбрал то оружие, которым сокрушит ненавистного демагога.
Жан Поль Марат мог бы жить обеспеченным человеком. Он был известным физиком и выдающимся врачом. За долгие годы скитаний он хорошо познал пружины успеха и изучил людские слабости. В свое время врачебная практика привлекала в его приемную столько посетителей, сколько вряд ли имел добрый десяток его конкурентов, вместе взятых.
Но Марат отказался от буржуазного благополучия.
Он обладал пламенным сердцем и неутолимой любо* выо к людям низов, к труженикам, ко всем обездоленным.
Началась революция — и он сразу бросил все ради остро отточенного пера публициста.
Та замечательная газета, бессменным автором, редактором, типографом и издателем которой был всего-навсего один человек, начала выходить с 12 сентября 1789 года.
А 8 октября последовал приказ об аресте Марата.
Не дожидаясь, пока этот приказ будет проведен в жизнь, журналист покинул свою обжитую квартиру на улице Старой Голубятни в дистрикте Карм.
Он скрывался в течение месяца.
В ноябре Марат вступил под покровительство славного дистрикта Кордельеров, поселился в доме № 39 на улице Ансьен-Комеди и открыл новую типографию.
Здесь-то он и издал свой острый памфлет против министра финансов Неккера, того самого печально известного Неккера, которого когда-то считали чуть ли не предтечей революции и который теперь становился одним из ярых ее врагов. Разоблачение Неккера сопровождалось резкими выпадами против Байи и его агентов.
Ратуша в ответ на это проявила необычную расторопность.
Двадцать первого января 1790 года по требованию господина Байи королевский прокурор подписал новый ордер на арест Марата.
На этот раз парижские власти решили сделать все возможное для того, чтобы не дать ускользнуть объекту своих «забот». Господин Лафайет готовил против Друга народа настоящую военную экспедицию.
Когда кордельеры вынесли решение о поддержке Марата и предоставили для охраны его типографии отряд в тридцать национальных гвардейцев, они не могли не понимать всей серьезности сделанного шага.
По существу, Дантон и его штаб бросали вызов Ратуше и даже самому Учредительному собранию, вызов недвусмысленный и опасный. Ведь речь шла о прямом неповиновении верховной власти, притом в момент, когда эта власть впервые начинала ощущать свою силу.
Дантон давно уже чувствовал, к чему все идет. Он видел, что враг закрепляет свои позиции, что положение день ото дня становится сложнее и сложнее. Только что кордельеры проиграли кампанию за «императивные мандаты» и оказались вынужденными уступить Коммуне и Собранию. При таких условиях шансов на победу в намечавшейся баталии было не так уж много. Дантон хорошо знал также о настроениях, господствовавших в буржуазных дистриктах: они были совсем не на стороне Марата. По правде говоря, неуживчивый и бескомпромиссный Друг народа не внушал Жоржу большой симпатии, и в другое время он не стал бы ломать из-за него копий.
И, однако, на этот раз он твердо решил дать бой. Его мнение полностью совпадало с мнением кордельеров.
Ибо теперь дело Марата неизбежно превращалось в дело свободы. Одержать победу в этом конкретном случае — значило добиться преобладания дистриктов над Коммуной, народа — над ставленниками крупной буржуазии. А в более узком смысле вопрос стоял так: быть или не быть республике кордельеров?..
Наконец, кроме всего прочего, Дантон и в чисто личном плане был весьма заинтересован в решительных действиях.
Хотя до сих пор в своей борьбе он и не сходил с легальной почвы, он прекрасно понимал, что мир невозможен. Лафайет, Байи и их присные ненавидели его лютой ненавистью. Дистрикт выдвинул его в Коммуну — теперь ему придется постоянно иметь дело с этими господами. А как они его встретят? Он мог их примирить с собой или уничтожив, или, на худой конец, устрашив — это представлялось вполне ясным.
Значит, каким бы ни оказался исход дела Марата, нужно было проявить максимум энергии, настойчивости и силы, не отступать до последней крайности и показать себя во весь свой богатырский рост!..
Двадцать второго января в семь часов утра жители района Одеон, примыкавшего к площади Дофины, вскакивали с постелей, разбуженные шумом.
Распахнув ставни, любопытные увидели огромное скопище солдат.
Красные колеты национальных гвардейцев занимали всю ширину улиц, пестрели на мостах, перекрывали проходы из Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий. Все новые и новые отряды шли из округов Сен-Рок, Сент-Оноре, Барнабитов и Генриха IV. Целая армия оцепляла дистрикт Кордельеров…