В этот критический период (май-июнь 1917 г.) председатель совета министров Львов и военный министр Керенский убеждают американского посла, что у России достаточно солдат, но ей нужны амуниция, военные материалы и кредиты; главная насущная задача — одеть и накормить грозящую самороспуском русскую армию. По рекомендации посла Френсиса, Америка предоставила России кредит в 100 млн. долларов. Френсис начинает уделять внимание Финляндии, опасаясь, что ее симпатии к Германии послужат детонатором выхода России из войны. (Финляндия отказалась воевать с Германией, она договорилась платить России ежегодно 20 миллионов рублей с тем, чтобы ее жители не призывались на русскую военную службу). Американский посол полагал, что Финляндия повернулась в опасном направлении и требуются усилия для предотвращения ее перехода в лагерь Центральных держав. Но стрелка весов истории заколебалась в самой России. Френсис писал в эти дни: «Тяжесть поражения России обрушится на нашу страну» {400}.
Кризис западничества в России
Повлиять на русскую сцену западные послы были бессильны; они укрепились в мысли, что альтернативы возвышению Керенского нет. Он, писал Бьюкенен в Лондон, «единственный человек, который может гальванизировать армию и вдохнуть в нее жизнь. Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет. Прежде он был готов положить свою жизнь за царя, который в его глазах олицетворял Россию, но теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, помимо его собственной деревни» {401} . И Бьюкенен и Тома, начиная с мая 1917 г., должны были считаться с тем фактом, что социализм стал господствующей в России силой. Их волновала реакция министров-социалистов на тайные союзнические соглашения. Если правительство сообщит о них русским солдатам, то те, не разделяя выдвинутые царем и Западом цели войны, откажутся идти на жертвы. Тогда на Восточном фронте будет заключен сепаратный мир, а Запад примет на себя всю мощь концентрированного удара немцев.
Фактически с этого момента западные державы начинают списывать со счетов Россию как великую державу. Ей предрекались уже лишь голод и распад. Тонкий слой цементирующего Россию класса стал жертвой социальной ненависти. (Через год, 5 июня 1918 г., в газете «Л'Ор» Марсель Кашен вспоминал о мнении своего посла: «Вы создаете себе иллюзию, полагая, что этот славянский народ оправится. Нет! Он с этого момента осужден на разложение. В военном отношении от него нечего ждать. Никакие усилия не могут его спасти. Он идет к гибели: он следует своему историческому предназначению, его ждет анархия. И это на долгие годы».)
Летом 1917 г. более оптимистически настроенный Френсис сблизился с молодым министром иностранных дел Терещенко, который выражал Западу безусловную лояльность: его задачей будет сохранение «скрепленных кровью» связей с союзниками. Не может быть и речи о сепаратном мире. Россия сохранит и укрепит свою армию. Но далее тропинка вела в другую сторону — не было речи о Константинополе, о геостратегических целях России. Терещенко предпочитал не распространяться о будущем положении России в мире и не строил грандиозных схем. Выстоять, сохранить дружественность союзников — такими были его скромные задачи.
Но даже записной оптимист Керенский стал применять аргументы из разряда последних. В Одессе 30 мая 1917 г. он говорил: «Если русская армия не восстановит своего мужества и смелости, позор поражения падет на нас, и весь мир будет презирать нас, презирать идеи социализма, ради которых мы осуществили революцию» {402} . Тревога слышна в словах Керенского, но он еще не видит тех опасностей, которые стали различимы даже из посольских окон — в крупнейшей военно-морской базе — Кронштадте — 210 депутатов местного Совета рабочих и солдатских депутатов (против 40) выразили недоверие Временному правительству. Тревожно звучат сообщения американского генерального консула в Москве: «Солдаты грабят страну, устремившуюся к анархии и гражданской войне, а армия, как боевая сила, перестала существовать. Ситуация в глубине страны постоянно ухудшается. Идет разгром поместий, владельцев избивают и убивают. Быстро распространяется пьянство. В Москве никто не осмеливается держать дома ничего ценного Грабежи являются обычным явлением. Мы должны быть готовы к худшему» {403} . С точки зрения военных и морских атташе западных посольств, возможность восстановить дисциплину в русской армии практически исчезла.
Большевизм
Россия начинает распадаться. 4 мая Петроградский совет очень небольшим большинством призвал поддержать Временное правительство — это был фактически последний акт солидарности новых властей. К этому времени в стране было уже не менее двух миллионов дезертиров.
А в столице входил в пик театральный сезон: русский балет блистал как никогда. В «Асторию» пригласили бармена из нью-йоркской «Уолдорф-Астории». Шаляпин покорял всех в опере {404} . Но все это уже лишь блестящая и ускользающая поверхность российской жизни. В политике вперед выступает новая сила. Перед Западом впервые с такой отчетливостью встает задача оценить явление, получившее название большевизм. По его поводу резки в своих оценках и французы и англичане. Мнение Палеолога о лидере большевиков — Ленине — «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать» {405} . У представителей Запада не было иллюзий в отношении большевизма с самого начала. Но немало политиков в Париже, Лондоне и Вашингтоне считало, что послы, после многолетнего пребывания в сени русского престола, потеряли объективность и адекватность в оценке новых событий и явлений. Париж отзывает Палеолога.
Лондон предпочел выждать. Бьюкенен в конце мая 1917 г. встретился с главными среди министров-социалистов — Церетели, Черновым и Скобелевым, задавая им лишь один вопрос: может ли Временное правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны? Церетели после некоторых колебаний ответил утвердительно. Совет желает демократизации, а не деморализации армии. Русским социал-демократам было труднее объяснить, как можно добиться демократизации армии (вплоть до выборности командиров!), не рискуя при ним деморализацией армии. При этом социалисты не были едины в своих воззрениях. Крайние левые среди них — большевики — отрицали необходимость продолжении пленных усилий. В начале лета 1917 г. Бьюкенен говорил о большевиках следующее: «Для большевика не существует ни родины, ни патриотизма, и Россия является лишь пешкой в той игре, которую играет Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую Россия ведет против Германии, должна превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова конечная цель его политики» {406} . После попытки большевиков в июле 1917 г. захватить политическую инициативу, прозападные силы в России — в последний раз — консолидировались. Но будущее уже ничего не обещало той патриотической России, которая, поставив неверные цели и пойдя на грандиозные жертвы, лишилась доверия огромной части страны.
Бьюкенен вскрывает главную проблему: «Русская демократия желает знать, за что она борется, в противном случае — она потребует сепаратного мира». Эта дилемма ставила министра иностранных дел Бальфура в тупик. Существовали цели, не достигнув которых Британия не была согласна сложить оружие. Прежде всего, это касалось демонтажа германского флота, захвата африканских колоний Германии и овладения турецкими территориями в Месопотамии. Очевидны были цели, не достигнув которых, ни при каких обстоятельствах не остановится Франция — возвращение Эльзаса и Лотарингии. Определенные цели поставила перед собой и Италия. Если приноравливаться к русским, то следовало создавать новую шкалу ценностей, уже далеко не единую для всех союзников, В этих условиях Антанта теряла стабильное основание. Одно лишь открытие межсоюзнических дебатов перед лицом огромного могущества немцев грозило катастрофой; они могли подорвать политическое могущество западных правительств, предоставив их судьбе, уже разделенной императором Николаем.
Со своей стороны, генерал Гофман, «отвечавший» за Восточный фронт перед Гинденбургом и Людендорфом, с некоторым недоумением записал в дневнике 12 мая: «Мы дали русским много хороших советов, рекомендовали им вести себя здраво и заключить мир, но они пока еще не спешат сделать это» {407} . И хотя уже целые русские дивизии переходили в плен (например, 120-ая), но основа вооруженных сил России еще держалась. Насколько долго хватит ее выдержки — этого не знал никто. 27 мая 1917 г. батальонный командир сказал полковнику Ноксу, что «все в тылу пошло прахом, водители автомобилей разбежались, за ними ремонтные бригады и так далее. Его люди абсолютно без сапог и страдают от болезней» {408}.
Фактически Временное правительство потеряло под собой почву уже в июле 1917 г., когда, провозгласив своими целями «демократический мир» и «демократизированную армию», бросило эту армию в наступление. Призрак 1792 г., героика Вальми, где французские революционеры разбили регулярную австро-прусскую армию, витал над ними. Согласно учебникам, новая революционная армия должна была обрести новый дух и победить косного реакционного врага. В жесткой русской реальности «революционная военная доблесть» стала наименее привлекательным понятием, и Временное правительство зря искало Бонапарта. Талантливый адвокат Керенский был им менее всех, что было впоследствии так жестоко и убедительно доказано.
А позиция Германии была подходящей для определенного урегулирования — истощенные немцы искали мира на одном из двух своих гигантских фронтов. Вместо того доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление, под пулеметы более организованной социальной силы.
Германия оценивает шансы
После апрельского ликования западных союзников по поводу вступления в войну Америки наступило майское отрезвление. Союзники подсчитали морские потери и ужаснулись. За апрель 1917 г. они потеряли 373 корабля общим водоизмещением почти 900 тысяч тонн — самые высокие потери за время войны. Стало также ясно, что американцы в массовом количестве смогут высадиться в Европе только примерно через год.
Но и немцы чувствовали себя двусмысленно. С одной стороны, резкое ослабление России давало им шанс на Западном фронте. С другой стороны, гонка за временем требовала небывалого хладнокровия и концентрации сил. Германский историк Ф. Фишер так оценивает новое состояние германского планирования в войне: «С русской революцией и американским вступлением в войну идея национального самоопределения приходит в мир с востока и запада; теперь Германия должна была изыскать новые формы доминирования, отличающиеся от аннексий и экономической эксплуатации безотносительно к национальным устремлениям. Именно в этом историко-мировом плане мы должны видеть переход политики от неприкрытой аннексии в Бельгии, Литве и Курляндии к более эластичным методам „ассоциации“, посредством которой Германия стремилась превратить новый принцип самоопределения в инструмент косвенного достижения целей своего доминирования» {409}.
Выразителем германских идей в отношении России стал начальник штаба Восточного фронта генерал-майор Гофман. 31 мая 1917 г. он пишет: «Необходима формула, согласно которой Германия отвергает аннексии, в то время как Россия подчиняется принципу свободы малых наций, освобождая земли, оккупированные ныне нами, от своего политического влияния, передавая Германии задачу регулирования, их политическую будущность» {410} . В реализации этой концепции немцы рассчитывали на своих «остзейских родственников». Остзейские немцы столетия честно служили своей большой родине — России. Но в ходе первой мировой войны часть остзейцев, представлявших аристократов-землевладельцев и образованную городскую буржуазию Прибалтики, оказались в совершенно особых условиях. В условиях германской оккупации остзейцы пережили «революцию лояльности», критическим пиком которой было крушение монархии в России.
Составляя всего лишь семь процентов населения прибалтийских губерний, остзейцы, благодаря своему финансовому положению и преимуществам образования, играли значительную роль в прибалтийских губерниях. В мае 1917 г. переселившиеся еще в прежние времена в Германию балтийские немцы основали «Германо-Балтийское общество». 18 сентября 1917 г. «Рыцари и землевладельцы Курляндии» создали парламент, в котором немцы составляли большинство. Он официально попросил «защиты Его Величества и могущественного Германского Рейха. Мы с доверием вручаем наши судьбы в руки Его Величества и назначенной им германской военной администрации». 6 ноября 1917 г. депутация Рыцарей оккупированной части Ливонии вручила Гинденбургу и Людендорфу петицию с просьбой о включении Ливонии и Эстонии под защиту прусской короны или назначенного императором вице-короля. 30 декабря 1917 г. Чрезвычайный Сейм Ливонии принял резолюцию об отделении от России.
Задача немцев в Литве была сложнее — здесь тяготы немецкой оккупации породили значительное антигерманское движение. Немцы должны были найти влиятельных союзников среди литовцев В ноябре 1915 г. германское министерство иностранных дел сумело при помощи германо-литовца Степутаты заключить соглашение с издателем газеты «За Литву» (издававшейся в Лозанне) Габрисом. Именно эта связь позволила к апрелю 1916 г. создать «Лигу нерусских народов». 2 мая 1917 г. Людендорф издал приказ о необходимости всеми силами привлечь литовцев на сторону Германии. Задача немцев была осложнена удовлетворением основной массы литовцев решением Временного правительства предоставить права автономии в составе федерализированной России. Сложилось любопытное соотношение сил: консервативное сельское духовенство и владельцы небольших участков земли были привлечены германскими обещаниями, в то время как городская интеллигенция и рабочие искали союза с демократической Россией.
Созданному в июле 1917 г. комитету по созыву общелитовской конфедерации немецкие военные власти заявили, что «независимая Литва должна находиться в союзе с Германией на основе военного соглашения, таможенного союза и совместного владения стратегическими железными дорогами» {411} . Немцы выставили литовцам жесткие условия: либо они выбирают в качестве покровителя Германию, и тогда Литва, связанная союзом с Германией, будет объединена полностью, либо она будет поделена между Германией и Россией, причем германская часть будет попросту аннексирована и включена в состав Рейха, Литовцы предпочли пока не давать однозначный ответ и попросили немцев об увеличении возможностей их внутреннего самоуправления. 22 сентября 1917 г. был создан Литовский национальный совет (Тариба). Командующий германскими войсками на Восточном фронте принц Леопольд Баварский в специальной прокламации признал «Национальный совет находящимся под контролем германской администрации» {412} . 11 декабря 1917 г. Тариба провозгласила «независимое литовское государство, связанное союзом с германским рейхом». Так был создан зачаток движения, приведшего к историческому разрыву Литвы с Россией.
Нужно особо отметить, что Запад категорически отказывался от всяких контактов с подобными органами, так как твердо держался принципа единой и неделимой России. И прибалтийские инициативы Антанта оценивала трезво: Германия осуществляла здесь высший контроль, она использовала раскол России в целях борьбы с нею и с Западом.