Иногда остаётся только удивляться, с каким упорством люди борются за право быть первыми в столь кровожадном соперничестве!
А я думаю о том, как солдаты, морщась и отворачиваясь, разгружали трупы, проклиная создателя этой машины, в каком бы звании он ни находился и к какой бы нации ни принадлежал. Как потом жадно пили шнапс (или водку) и не могли успокоить нервы. Как, несмотря на усталость, долго ворочались после отбоя и не могли уснуть: «Враги, конечно, врагами, так им и надо, но нам-то каково!»
Тот же Рудольф Хесс признавался позднее военному следователю:
«— Сочувствовали ли вы когда-нибудь жертвам, думая о своей собственной семье и детях?
— Да.
— И несмотря на это, у вас не было никаких угрызений совести, когда вы осуществляли подобную акцию?
— Если у меня и появлялись какие-то сомнения, то авторитетом были для меня совершенно чёткий приказ, который я получил, и обоснование причин таких действий. (…) Мне выпало на долю исполнение этой тяжёлой задачи. Теперь надо позабыть о всяких человеческих чувствах и думать только о её решении».
Многие думали, что волю можно «закалить», приучая себя к виду казней. Так, проконсул Лебон в дни террора Конвента выстраивал вокруг эшафотов детей, «чтобы воспитать в них мужество, необходимое для будущих революционеров».
«Всемогущий Генрих Гиммлер решил подвергнуть самого себя такому „испытанию характера“. 31 августа 1942 года он, во время посещения Минска, потребовал расстрелять сто узников местной тюрьмы в его присутствии. (…)
Увидя результат первого залпа, Гиммлер едва не упал в обморок. Спустя несколько минут, когда после очередного залпа выяснилось, что две женщины ещё живы и их надо добить, у него начался нервный приступ.
С тем большей, по-видимому, беспощадностью он старался потом бороться против этого греха мягкотелости у себя и у своих подчинённых. (…)
Может, он полагал, что им надо закалиться, научиться быть беспощадными, преодолеть человеческую совестливость и слабость? Может, он думал, что всех их надо проверить, по силам ли им эти нечеловеческие — он их называл „сверхчеловеческие“ — задачи?»
Как эсэсовцы при этом не сошли с ума поголовно? Наверное, ответ на этот вопрос заключается именно в том, что Гиммлер старался пропустить через школу концлагерей как можно больше личного состава СС, чтобы каждый имел возможность закалить волю. Поэтому солдаты из спецподразделений постоянно менялись.
Вероятно, для многих из них даже отправка на фронт являлась избавлением от лагерных ужасов.
Но волю, совесть, психику невозможно подобным образом закалить, их можно только сломать, исковеркать. Даже самому нравственно здоровому, доброму, одухотворённому человеку.
В сентябре 1947 — феврале 1948 годов состоялся суд над 24 командирами и офицерами «айнзатцгрупп». Американских судей поразил психологический феномен, какой являли собой фигуры убийц. В мотивировочную часть приговора была включена такая характеристика: «…Они не были нецивилизованными, дикими людьми, которые не в состоянии постичь изысканных радостей жизни. Каждый из представших перед судом получил хорошее воспитание. Восемь из них юристы, один профессор университета, один — зубной врач, а ещё один — искусствовед. Один из подсудимых — певец, выступавший с концертами по всей Германии. (…) Среди этих образованных людей из добропорядочных семей есть даже духовное лицо, человек, сам сбросивший сутану…»
Часто приходится слышать оправдания одних, что-де они лично никого не убивали, а лишь отдавали приказы. И оправдания других, которые лишь выполняли эти приказы, но лично никого не хотели убивать. Как говорится, у одних чистые руки, у других чистая совесть.
Но и у тех и у других целый букет психических отклонений, включая острые психозы. В основном у последних. У исполнителей.
Страшный круг замыкается: солдаты сходят с ума оттого, что убивают, и убивают, потому что сходят с ума.
«К сожалению, один из нас тяжело ранен, получил пулю в грудь от одного из этих свиней. Подло, правда? От этого впадаешь в ярость и хочется всех русских перестрелять как собак», — пишет немецкий солдат.
«…Я бы убил каждого немца. Просто обидно, зря им дают хлеб. Пусть бы они померли. Они этого заслужили», — пишет русский.
В дневнике обер-ефрейтора Ганса Риттеля отмечено: «12 октября. Чем больше убиваешь, тем легче делается». (Уточню: в дневнике УБИТОГО обер-ефрейтора.)
Узники японского «отряда 731», над которыми проводились эксперименты с химическим и бактериологическим оружием, назывались «брёвнами», чтобы вообще не возникало ассоциаций с живыми существами.
Эффект был достигнут.
Один из служащих рассказывал позднее: «Мы считали, что „брёвна“ не люди, что они даже ниже скотов. Среди работавших здесь учёных и исследователей не было никого, кто хотя бы сколько-нибудь им сочувствовал. Все — и военнослужащие, и вольнонаёмные „отряда“ считали, что истребление „брёвен“ — дело совершенно естественное».
В 1975–1978 годах, во времена террора «красных кхмеров» в Камбодже, один из карателей с гордостью сообщал: «Я убил 2300 (!) человек. И со мной никто не мучился. Я убивал одним ударом мотыги в затылок. Другие приканчивали жертву двумя — пятью ударами. А потом ещё пускали пулю…»
В 1939 году молодой солдат войск СС, действуя по собственной инициативе, расстрелял 50 еврейских рабочих, которых он охранял. Состоялся суд. Его действия один из защитников оправдывал следующим образом: обвиняемый был «особенно чувствительным к виду евреев» и действовал «необдуманно, побуждаемый юношеским духом авантюризма».
Думаю, что и судили-то солдата не за то, что он убил 50 человек, а за самоуправство и нарушение приказа. Было приказано охранять, а он — перестрелял.
Добавлю от себя, что трёхлетнее заключение, к которому был присуждён этот солдат, было отменено в результате амнистии.
Но некоторые примеры приводили меня в состояние, пожалуй, ещё большего потрясения, чем бесконечные описания убийств. Наверное, своей необъяснимостью, «неправильностью» на фоне всеобщего помешательства. Это были примеры проявления воли совсем иного порядка.
Я расскажу о поступке старшего сержанта Юхима Раменюка, командира пулемётного расчёта 88-й гвардейской стрелковой дивизии, о котором упомянул в своей книге «От Сталинграда до Берлина» маршал В. Чуйков. И на него, судя по всему, этот поступок произвёл впечатление.
«— Вот придём в наши места, в гости приглашу. Там у меня жинка Яринка, дочка Оксана, старики — отец, мать. Хорошо у нас — пасека, лес, кругом привольно.
И вышло так, что часть, где служил Юхим, действительно попала в его родные места, и рота шла в бой за село. Юхим первым ворвался в село — и к своему двору. А его нет, двора-то, хаты тоже нет — одни развалины. Садик сожжён. Лишь одна старая яблоня стоит, а на ней — отец повешенный, возле яблони — мать убитая. Яринку и Оксану фашисты с собой угнали.
…Юхим с того дня переродился. Суровым стал и слова „фашист“ слышать не мог.
А вот ПЛЕННОГО ОФИЦЕРА ПРИВЁЛ. ЖИВОГО. ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОНУЛ (выделено мной. — О.К.)».
Нужно ещё добавить, что это произошло на другой день после освобождения Майданека, когда советские солдаты, потрясённые всем увиденным в концлагере, давали клятву беспощадно бить врага. Офицеры вообще опасались, что пленных после этого брать не будут.
Страшно даже подумать, что происходило внутри Ю. Раменюка! Держать боль в себе, не позволять ей выплеснуться наружу, запереть в мыслях, постоянно носить в сердце, как осколок разорвавшегося снаряда.
Пусть каждый задаст себе вопрос, способен ли он на поступок, подобный тому, что совершил старший сержант?
И не торопится с ответом.
Иногда то, что происходит на войне с человеком, вообще невозможно объяснить, выразить словами, заключить в рамки текста.
Однажды я услышал от отца страшную историю, о которой ему поведал коллега по работе (я не буду называть его имени). Пожилой человек, служивший в конце войны огнемётчиком, рассказал, как после боя он ворвался в один из домов и наткнулся там на молодого немецкого солдата. Тот, увидев перед собой вражеского огнемётчика, вжался в стену, вскинул руки вверх: «Нихт шиссен! Гитлер — капут!» Глаза расширены от ужаса, серое лицо, дрожащие руки. «А у меня в это мгновение проскочила мысль (чёрт знает, откуда она взялась!): а дай-ка я посмотрю, что будет, если я в него выстрелю с такого расстояния?» И в ту же секунду немец превратился в кричащий живой костёр.
Прошло 50 лет, и ветеран не выдержал. Словно в исповеди хотел сбросить с души груз, который носил полвека, искал оправдания. Искал прощения.
Но ему не в чём оправдываться. Он ни в чём не виноват.
Это была ВОЙНА.
Он был убийцей. Он был жертвой. Он был солдатом…
Военачальники опасаются другого: что у солдата, склонного к проявлению гуманности и милосердия, в решающий момент может «дрогнуть рука».
С середины XX века военные психологи ищут способы увеличить процент убийц в армии. «Повсюду в армии теперь стремятся лишить сам акт убийства эмоциональной окраски, придать ему „деловой“ характер, а также сделать солдата нечувствительным к боли и страданиям».
Новобранцев заставляют смотреть фильмы ужасов, предварительно зажав им головы в тиски и не позволяя закрывать глаза. Их сажают в самолёт и в ходе полёта имитируют отказ мотора; в учебных целях взрывают гранаты рядом с ничего не подозревающими людьми.
Американский психоаналитик Хайме Шатан разработал теорию «боя и психологии убийств». В ходе обучения наступает «утрата индивидуальности» солдата. Высшей доблестью считается самообладание, потому что оно представляет собой психическую предпосылку для мужественной, «героической» смерти. Над личностью берёт верх военизированное «сверх-я». Происходит милитаризация психики.
В ходе военных действий солдат всё меньше осознаёт свою прежнюю личность и всё больше становится частью организма — воинской части. Убивать становится легче, жёсткость возрастает, потому что ответственность с каждого снимается.
Изоляция от женского пола ведёт к сильной ориентации на ценности сугубо мужского коллектива, в результате создаётся псевдомаскулинизированная аура, которую психологи называют по имени киногероя прежних лет «синдромом Джона Вейна».
«К смещению нравственных понятий относится так называемое „исполнение долга“. Когда солдату приказывают стрелять в противника, то мораль остаётся за пределами воинского устава, оказывается вдруг недействительной, и человек получает „законное“ право убивать. Подавляющее большинство военнослужащих воспринимает это как норму, не занимаясь рефлексией и поисками нравственных основ таких убийств. Классическая схема: „Я солдат. Мне приказали — я и стрелял“. Таким образом имеется двойная мораль: свой солдат, отказавшийся стрелять, — это преступник, а чужой солдат, отказавшийся стрелять, — хороший парень, который ответственности не подлежит».
Во время военных действий в Ливане было отмечено, что накопленные в предыдущих войнах нагрузки оказывали влияние даже на тех ветеранов, у которых ранее боевые психические травмы не отмечались.
Всё зависит от индивидуальных возможностей каждого человека. Тот, кто с самого начала имел высокую сопротивляемость организма к гиперстрессу, оставался более стойким к нему и в дальнейшем. Остальных как ни приучали «к боли и страданиям» — результат оставался ничтожным.
Причём в боях с низкой интенсивностью наиболее устойчивыми в психическом отношении оказались старослужащие солдаты (из них «психанули» лишь 37 %), а наименее устойчивыми — те ветераны, кто ранее уже перенёс психические травмы (57 %). Те солдаты, которые оказались на войне в первый раз, показали промежуточный результат (40 %).
Зато когда ожесточённость боёв возросла, новобранцы практически сравнялись с ветеранами, ранее подвергшимися психической травме (соответственно 72 и 70 %). Одни столкнулись с НАСТОЯЩИМ СТРАХОМ впервые, другие были не в состоянии справиться с однажды пережитым ужасом ещё раз.
Что происходит с человеком, когда исполнение долга ведёт к «смещению нравственных понятий»?
Наиболее подробно и аргументированно, как мне кажется, об этом написал Михаил Ильинский в книге «Индокитай. Пепел четырёх войн» на примере печально известных событий во вьетнамской общине Сонгми.
Приведу из этой книги фрагмент и надеюсь, что её автор меня простит за объёмное цитирование.
«На похоронах сержанта Кокси целую речь произнёс командир роты капитан Медина. Звучала эта речь приблизительно так: „В этом аду мы потеряли наших парней. Теперь мы должны за них отомстить, и хороши любые средства“. Или, по воспоминаниям другого участника резни в Милае, Медина сказал: „У нас есть шанс отомстить врагу… Запомните, в этой стране нет невинного гражданского населения“.
Из этого слушатели могли заключить, что они „должны стереть эту страну с лица земли“. Другие ветераны Милае вспоминали фразы: „убивайте всех живых“, „уничтожайте всё живое“. Эти слова звучали и как призыв, и как приказ. Впрочем, скорее как приказ, отвечавший настроениям солдат-исполнителей. (…)
На инструктаже выступал командующий оперативной группой полковник Баркер. Он якобы призывал „сжигать жилища вьетнамцев, затопить все тоннели, траншеи, землянки, уничтожать скот и птицу“.
Состояние „накачки“ после психологической установки начальства влияло на всё последующее поведение подчинённого человека.
В восемь часов утра, после артподготовки, готовые к бою американские солдаты высадились с вертолётов в общине Сонгми, в деревне Милае. Сначала убийства носили случайный характер, а потом они приняли размах массовой резни. Вьетнамцев словно сгоняли в „стада“ и расстреливали. Перед расстрелом мужчин (особенно молодых) жестоко избивали. Женщин публично насиловали; дома поджигали, скот убивали. Убийства стали прямым следствием предварительного психологического настроя; лейтенант Уильям Колли требовал не оставлять свидетелей. Солдаты зарывали жертвы в прибрежные пески… (…)
Во время разгула убийств американцы вели себя так, будто шёл бой. Сами участники побоища в Милае обратили внимание на то, что во время стрельбы они припадали на колено, приседали, „как будто попали под ответный огонь“. Они так объясняли своё состояние: „Если ты действительно думаешь, что стреляешь в группу беззащитных людей, то зачем пригибаться к земле, зачем ползать? Для чего все эти ужимки и уловки? Значит, ты думаешь, что на самом деле ты с кем-то воюешь. Тебе кажется, что ты можешь быть тоже убит… что они представляют для тебя реальную опасность…“ А что было здесь в Сонгми? Представления людей о жизни и смерти перевернулись. „Что-то в самом восприятии изменилось… Как было воспринимать мирных вьетнамцев? Мирные люди стали не безоружными, они так похожи на врагов, на военных или на тот образ врагов, который сложился в больном воображении“. А ещё был приказ. Кошмар смерти. Некоторые психологи пытались объяснить, что у американских солдат, совершивших злодеяния в Милае (и других мирных деревнях), были видения, миражи. Им якобы казалось, что перед ними вставали солдаты, а не старики, женщины и дети… Они, мол, „обнаружили врага“, выкурили из убежищ, заставили „выйти из засады и сражаться“. И значит: расстреливали солдат, а не мирных жителей.
Более того, в роте „C“ были в основном новобранцы — не обстрелянные, не знавшие даже мелких перестрелок, и опасные встречи с минами и „ловушками для болванов“ стали для них кошмаром, адом, катастрофой. И они стали спускать курок, не думая, кто стоит перед ними. Залп! Они хотели принять и приняли боевое крещение в Милае, а когда поняли, с кем имели дело, не подавали вида. (…)
Описания эмоционального состояния американских солдат в Милае, услышанные на допросах, были самыми разными. По воспоминаниям одних, когда солдаты стреляли в мирных жителей Сонгми, лица убийц не выражали никаких „эмоций“. Царила какая-то „деловитая озабоченность“. Время от времени „они, солдаты, прерывали своё занятие, чтобы перекусить или покурить“. Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы „зверели“, становились „невменяемыми“. Один солдат устроил „бешеную погоню“ за свиньёй, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая гранаты и стреляя в хрупких когай — юных жительниц деревни.
Оба описания психологически достоверны. „Деловитый вид“ солдат объяснялся тем, что они пребывали в состоянии „эмоционального отупения“. Они автоматически выполняли приказы и считали, что занимаются своим „профессиональным“ делом. Безумными делало американцев зрелище бойни, кровь. Происходившее прорывало броню эмоциональной тупости, ломало чувства, все представления о выполнении „миссии выжившего“. Всё смешалось: страх перед смертью и комплекс вины в смерти других солдат. Перед всеми стоял вопрос: „Кто следующий в очереди смертников?“