Война — это цинизм.
В средние века византийцы выкалывали глаза пленным болгарам и отпускали их домой, оставляя на 100 ослеплённых одного зрячего в качестве проводника. (Византийский император Василий II в нач. XI века даже получил жутковатое прозвище — Болгаробойца.) Однако эта практика объяснялась не изощрённым садизмом. И, конечно, не проявлением гуманности. За ней стоял трезвый расчёт, направленный на истощение экономики противника. Ведь вернувшиеся из плена инвалиды не только уже никогда не смогут взять в руки оружие, но и выпадают из производительного процесса. Какие из слепых кузнецы, каменщики, лесорубы, гончары, пахари?
Наоборот, они становились нахлебниками и требовали за собой ухода. Их обслуживали их семьи. Сын такого слепца становится единственным кормильцем и уже не пойдёт в поход на турок. На кого он оставит беспомощного отца и мать?
Лихорадочное производство вооружений, привлечение в промышленность большого числа женщин и подростков, неквалифицированных рабочих позволяет войне собирать среди них обильную жатву.
Мало кто знает, что в США с начала войны по 1 января 1944 года на производстве получили травмы 210 000 человек. 37 000 человек погибло. Это на 7500 больше, чем страна потеряла на полях сражений.
Пусть любой мальчишка, запоем играющий в солдатиков, любая домохозяйка, равнодушно скользящая взглядом по батальным сценам на телеэкране, помнят, что война не ограничивается грохотом взрывов на далёких полях. Прямо или косвенно она охватывает всё население и повсюду сеет смерть.
Люди оказываются её заложниками. Война превращает их в разменные фишки в интересах воюющих сторон.
Например, 15 апреля на Эльбу вышли американские войска, и десять дней ждали встречи с Красной Армией. Генерал Эйзенхауэр не имел права наступать дальше, так как территория к востоку от реки входила в советскую оккупационную зону. Это позволило немцам ещё некоторое время оказывать сопротивление и маневрировать резервами, что привело к большим потерям и со стороны русских, и со стороны самих немцев.
Но это ещё не всё.
В феврале 1945 года на Ялтинской конференции главы СССР, Великобритании и США обменяли Австрию на Восточную Европу. Взвесили, подсчитали, оценили плюсы и минусы и ударили по рукам. И определили послевоенную судьбу миллионов людей.
Судьба людей определяется и в гораздо меньших масштабах, на поле боя. Зато повсеместно. Кому из солдат жить, а кому умереть невольно определяет командир.
Характерно поведение генерала Горишного, командира 75-й гвардейской Сталинградской дивизии во время Курской битвы.
«На правом фланге нервничают, просят поддержать огнём тяжёлых „катюш“. Но Горишный отказывает: „Подождём с этим“. Уже не первый, но, видимо, и не последний день боёв. Приходится заниматься бухгалтерией. Что стоит дорого, что подешевле».
Генерал знает, что справа войска истекают кровью, что солдаты молятся, надеясь на огневую поддержку, считают секунды до спасительных залпов эрэсов и погибают, не дождавшись их. Но в бою обязанность командира состоит в том, чтобы одержать победу, а не спасать солдат. Скрепя сердце он должен мыслить совсем другими категориями.
«По дневным подсчётам выходит, если свести воедино разные донесения, что всего уничтожили 120 немецких танков. Горишный крутит головой: „Много! Это двойная бухгалтерия. Надо разделить её пополам. По бою чувствую, что 60, безусловно, набили. Может быть, 70, а больше навряд ли“».
Это напоминает ситуацию, когда отряд генерал-майора П. Котляревского 19 октября 1812 года взял штурмом Асландузские укрепления персов. Бой был ожесточённым, пощады не давали. На поле сражения осталось до 9000 убитых врагов. Но Котляревский в своём донесении о победе указал неприятельский урон всего в 1200 убитых. «Напрасно писать 9000 — не поверят», — сказал он офицерам.
(А. Суворов, наоборот, после штурма Измаила 11 декабря 1790 года «на вопрос своих подчинённых, какой цифрой указать в донесении турецкие потери, ответил: „Пиши поболе, чего их, супостатов, жалеть!“»).
Считать на войне приходится не только людей и деньги, но и учитывать количество и качество войск. Ошибаться здесь нельзя. Нельзя недооценивать врага и переоценивать себя.
Лев Толстой пытался вывести математический подход к соотношению сил: «Ежели бы полководцы руководствовались разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи вёрст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шёл на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня».
Если бы всё было так просто!
Шашки — не армии, а армии — не условные обозначения на штабных картах. В тишине кабинетов нелегко определить истинную ценность той или иной воинской части. Иногда это могло привести к недоразумениям, вызвать непонимание и недоверие.
В 1941 году, когда Г.К. Жуков обратился к Сталину с просьбой усилить Московское направление резервами, Верховный Главнокомандующий ответил:
«Ваш фронт имеет шесть армий. Разве этого мало?»
По словам Жукова, ему пришлось объяснить, что линия фронта растянута на 600 км, и для участка такой протяжённости сил шести армий явно недостаточно.
Перед нападением на Советский Союз вермахт принял решение удвоить количество танковых дивизий. Похвальное стремление.
Вот только план этот осуществлялся не выпуском новых танков, а манипуляциями с числами. Не прибавлением, а делением уже существующих дивизий надвое.
В результате их действительно стало в два раза больше, и на бумаге они могли выглядеть внушительно. А в реальности ударная мощь каждой новоиспечённой дивизии снизилась наполовину. И при планировании наступательных операций немецкие генералы должны были это учитывать.
Подобным методом пользовались вплоть до конца войны.
«Начиная с 1944 года был отдан приказ формировать на базе проявивших себя фронтовых частей многочисленные дивизии так называемых народных гренадеров, но в то же время было приказано остатки дивизий не расформировывать, а заставлять их продолжать сражаться… При растущих потерях Гитлер всё ещё мог тешить себя мыслью об исполинской растущей военной мощи; манипулировал дивизиями-призраками, которые он формировал для наступательных операций, обходных манёвров и решающих сражений».
Конечно, глядя на значок на карте, означающий дивизию, фюрер предпочитал вводить себя в заблуждение.
Дивизия — это же огромная сила!
Три пехотных полка, артиллерийский полк из 36 орудий калибром 105 мм и 12 орудий 150 мм, 36 орудий противотанкового дивизиона, 12 зенитных установок, запасной пехотный батальон, сапёрный батальон, батальон связи, части тыла.
Дивизия — это 16 000 человек, 299 орудий и миномётов, пулемёты, лошади, автомобили.
А ещё это казармы, офицерские городки, госпитали, склады, боксы, стрельбища, подсобные хозяйства…
Только всё это положено иметь по штату. На месте дислокации. На параде.
А на самом деле дивизия представляла собой 2–3 тысячи измученных ежедневными боями, оборванных, полуголодных, израненных солдат, лишившихся своей материальной части и тяжёлого вооружения и разуверившихся во всём.
Генерал-полковник вермахта Ганс Фриснер писал после войны, как ему не раз приходилось объяснять фюреру, что фронт из последних сил удерживают не полнокровные дивизии, отмеченные на карте флажками и стрелками, а маневренные отряды, мечущиеся с одного опасного направления на другое.
«Не существовало уже ни штабов, ни тылов, ни специальных, небоевых подразделений; все, от генерала до штабного писаря, превратились в обычных бойцов. На промежуточные позиции выставлялись сводные отряды…
Командование сумело в конце концов создать из разрозненных частей, остатков различных полков и дивизий, из потрёпанных батарей и даже из отдельных орудий, из полностью выдохшихся солдат и лишь частично способных решать свои задачи подразделений снабжения достаточно боеспособные и цельные боевые части и соединения. На многие сотни километров фронта эти немецкие части были как бы каплями воды на раскалённом камне…»
В войне необходимо учитывать и такую «двойную бухгалтерию».
Впрочем, во время Первой мировой подобная «реформа» постигла и русскую армию.
«В ту упадочную пору русской стратегии силу фронта полагали в его насыщенности человеческим „мясом“. Фронт прибавился — значит надо было спешно прибавить „мяса“. Исходя из этих соображений, генерал Гурко решил увеличить без малого в полтора раза состав пехоты Действовавшей армии, приведя все армейские корпуса из 2-дивизионного состава в 3-дивизионный, и новые дивизии формировать средствами самих корпусов.
Для этого пехотные полки из 4-батальонного состава приводились в 3-батальонный. Освобождавшиеся четвёртые батальоны сводились затем в полки с пятисотыми, шестисотыми и семисотыми номерами; к ним добавлялись новосформированные из маршевых рот батальоны, и получалась 12-батальонная дивизия 4-й очереди. Корпус состоял из трёх 12-батальонных дивизий вместо прежних двух 16-батальонных. Дивизии эти формировались без артиллерии, и в этом заключался первый источник слабости реформы генерала Гурко. Артиллерия корпуса — прежняя сотня пушек — обслуживала уже не две дивизии, а три. Огневая сила корпуса разжижалась наполовину, и вместе с тем уменьшалась вполовину его пробивная сила и наступательная способность.
Но самой отрицательной стороной этой крайне неудачной реформы было резкое понижение качества нашей пехоты. Над живыми, болезненно чувствительными организмами старых полков была произведена грубая вивисекция. Оторваны и ушли в небытие четвёртые батальоны, как правило, самые бойкие. Последние уцелевшие кадровые подполковники и полковники — геройские командиры батальонов, получали новосколоченные части, и с ними отлетала душа старых полков, отнюдь не вселяясь в новые понурые серые полчища.
Кадры старых полков, и без того совершенно ослабевшие, подверглись окончательному разгрому. Новые полки, надёрганные с бору по сосенке, не обладали никакой спайкой и были боеспособностью значительно ниже ополченских дружин начала войны. (…)
Формирование длилось весь январь и к февралю (1916 года) было закончено (…) после чего новообразованные полчища спешно пришлось расформировывать. Возникает вопрос, отчего понадобилось убивать дух армии, раздробляя и калеча носителей этого духа — старые полки и создавая никому не нужные мертворождённые серии „шестисотых“ и „семисотых“.
Фронт растянулся. Требовались новые дивизии. Нельзя ли было их создать без разгрома вооружённой силы? Иными словами, не вырывать кровоточащие куски мяса из живых полковых организмов, убивая тем самым эти живые полки, а отделить безболезненно из состава дивизии четвёртые полки со всеми их командами, обозами, управлениями, командирами, офицерами, всем сложившимся укладом жизни? Составленные из живых организмов дивизии оказались бы живыми, тогда как сформированные генералом Гурко из груд ампутированных кусков мяса жить не могли и начали разлагаться.
Немцы уже зимой 1914/15 года увеличили безболезненно число своих дивизий на треть, перейдя на трёхполковой состав. Французы осенью 1916 года последовали их примеру. При переходе на трёхполковое положение мы могли бы получить 58 вполне прочных новых дивизий, составленных из уже обстрелянных и спаянных полков, и притом без разжижения кадров, административного хаоса и понижения боеспособности всей армии. Это простое и целесообразное решение напрашивалось само собой. Оно, казалось, могло бы ускользнуть от нестроевого деятеля, незнакомого с природой войск, но никак не от выдающегося строевого и боевого начальника, каким был Василий Иосифович Гурко.
Рационализм и позитивизм отравил и лучших из военных деятелей той упадочной эпохи. Они предпочитали иметь 4 сборных полка в 3 батальона, чем 3 цельных в 4 батальона, наивно полагая, что если трижды четыре — двенадцать, то и четырежды три должны дать тоже двенадцать. За арифметикой проглядели душу, не учли того, что полк — это вовсе не три или четыре поставленных друг за другом по порядку номеров батальона… Не видели, что полки — хранители главного сокровища армии — её духа и что, разбивая опрометчиво эти сосуды, они угашают дух. Дивизия же — чисто организационная инстанция. При дроблении старых полков и импровизации новых качество войск резко и бесповоротно снижалось, тогда как при переформировании дивизий из четырёхполкового состава в трёхполковой дух войска остался бы прежним. В соответствующих ведомостях были проставлены соответствующие цифры. На бумаге сила действовавшей армии возросла в полтора раза. На деле — она вдвое уменьшилась».
И в заключение нельзя не упомянуть военную практику захвата заложников, которая применялась с древности до наших дней. Увы, она доказала свою эффективность, так как совесть большинства из нас не способна вынести груз ответственности за гибель невинных людей.
В античном мире покорённые племена и народы выдавали победителям заложников из числа наиболее знатных и уважаемых сограждан. Или их детей. В знак покорности. И гарантий миролюбия. Они жили в чужих землях скорее как гости, нежели пленники. Но стоило вспыхнуть восстанию, и этих заложников ожидала смерть.
В средние века, во время войн и междоусобиц, заложники томились в темницах, клетках и восточных зинданах. Их отрубленными головами перебрасывались через крепостные стены осаждённые и осаждающие.
Причём пленные автоматически могли приравниваться к заложникам, и угрозой расправы над ними пытались влиять на противника.
Позднее, с конца XVIII века, даже устанавливались цены за одного убитого на оккупированной территории солдата — 50, 100, 250, 300 (и так далее) казнённых мирных жителей. Об этом оккупационные власти заранее извещали население. В ответ на действия партизан сжигались целые деревни вместе с жителями.
Но это лишь вызывало ещё большее ожесточение, с которым велась война.
Кто в состоянии оценить все загубленные ею жизни? Загубленные преждевременно, противоестественно, насильственно…
Именно порождением войны стала общеизвестная фраза: «Гибель одного человека — это всегда трагедия, а гибель миллионов — статистика».
Глава 3
Жестокость
Горе побеждённым! (Vae victis!)
Бренн, вождь галлов
Победителей не судят.
Екатерина Великая
У замечательного русского художника-баталиста В. Верещагина есть картина «Победители», воссоздающая последствия одного из боёв Русско-турецкой войны 1877 г. На полотне изображено поле, усеянное павшими русскими солдатами, и бродящие между ними турецкие мародёры, торжествующие, смеющиеся, режущие головы мертвецам.
В тот день гвардейские егеря генерала Гурко должны были перекрыть Софийское шоссе и сомкнуть блокаду Плевны около местечка Телеш. Первые атаки на открытой местности, плохо подготовленные артиллерией, закончились неудачей.
Позднее Телеш всё же был взят.
И тогда Верещагин своими глазами увидел сотни обезглавленных трупов русских солдат, попавших ранее в плен, добитых, изувеченных, ограбленных и раздетых турками. Приглядевшись к ним, художник заметил на телах следы пыток. Так появилась вторая картина — «Побеждённые».
Когда голова отрубается не у мёртвого тела с целью отчёта перед командованием, а горло перерезается у ещё живого пленника, то это уже не бухгалтерия, а преднамеренная жестокость. Казнь.
Можно представить, как это происходило на самом деле.
Пленные идут. Они на что-то надеются. Надеются уцелеть. Эта надежда превращает их в покорный скот, который гонят на бойню.