Николас остановился и нерешительно спросил:
- Может, позже? Болен он...
- А что такое?
- С сердцем что-то, - солгал Николас.
- Женьшень надо пить, - посоветовал Темин, - я ему сегодня занесу, у меня на меду настоян. Корень здоровый, я его позапрошлым годом откопал.
- Или пантов наварить, - сказал низкорослый квадратный оленевод Макар Иванович.
- У меня после финской все легкие мороз изъел, врачи говорили - кранты мне. А как навар пантов попил, кровь с панта полизал, так с той поры дышу, не жалуюсь.
Они все лечат, точно знаю.
Николас слушал Макара Ивановича, кивал согласно головой, а сам все время смотрел на машину. Он видел, как Вася Гусь и директор враз закурили; он видел, как Вася начал зло размахивать руками. Он говорил беспрерывно, не вынимая изо рта папироски. Сизов слушал его, полуотвернувшись к окну и пуская колечки. Они казались черными, эти колечки папиросного дыма, потому что воздух был прозрачен и чист, а в эти предвечерние часы особенно.
Директор Сизов всегда слушал Васю Гуся с папироской, потому что иначе слушать его не было никакой возможности. Он всегда и на всех нападал, всегда и всех критиковал, хотя был, пожалуй, самым добрым человеком на острове. Сизов познакомился с ним случайно, позапрошлой зимой, когда тянули дорогу от поселка к дальнему выгону и к лаборатории. Дорога шла по самой вершине сопки - среди валунов, здоровенных деревьев и смерзшихся комьев земли. Вася Гусь работал на строительстве дороги взрывником. Он приехал сюда, как он сам говорил, в трехмесячную командировку, а остался на всю жизнь.
В тот день Сизов поднялся к строителям на сопку - посмотреть, как двигались дела. Он забрался на самую вершину и увидел, как по просеке поднимался человек в легоньком пиджачке.
Перевал, который лежал чуть ниже вершины, был закрыт облаками, моросила какая-то гадость: не то дождь, не то крупчатый мокрый снег, а скорее всего и дождь и снег вместе. Наст из-за этого был скользким, и человек, поднимавшийся по просеке, то и дело падал, прижимая к себе бумажный мешок с аммоналом и бикфордовы шнуры, смотанные в круг.
Человеком этим был Вася Гусь. Он сыпал аммонал под особенно кряжистые пни и корневища, которые не поддавались ни рукам, ни бульдозеру. Поднявшись на самую вершину, он остановился рядом с директором Сизовым и достал из кармана свисток.
В тайге пели птицы. Они перелетали с дерева на дерево, ни на шаг не отставая от Васи Гуся.
- Беда мне с ними, - сказал он Сизову, - любит меня птица. И фамилия у меня птичья. Гоню их, пугаю, чтобы под взрывы не лезли. Куда там...
Вася посмотрел на просеку, прищурив волоокие свои глаза, и сказал:
- Вы бы отошли, начальник, а то зашибет.
Сизов отошел шагов на двадцать и спрятался за деревом. Он смотрел на Васю Гуся, который стоял в легоньком распахнутом пиджаке. Вокруг него летали птицы, весело переговариваясь друг с другом и - как показалось Сизову - с человеком, фамилия у которого птичья.
Низкие серые облака разорвались, и внизу под перевалом засиял океан молчаливый, бескрайний и прекрасный.
Вася долго стоял на вершине перевала. Потом достал из кармана свисток и начал пронзительно и тревожно свистеть, предупреждая людей о взрывах. Он свистел долго, а потом, застегнув пиджачок, начал бегом спускаться вниз по просеке, запаливая бикфордовы шнуры, подведенные к каждой кучке аммонала. Он сбежал по просеке вниз и спрятался в укрытие, сделанное им в яме, оставшейся после корчевки пней. Он выхватил из кармана свисток и начал высвистывать совсем иначе, не так, как десять минут назад. Он теперь свистел не пронзительно и тревожно, а напевно, весело.
Сизов сначала не понял, зачем он это делал. А потом догадался. Он увидал, как к Васе слетелись птицы и расположились на ветках в метре от него.
- Послушайте, - сказал Сизов прорабу строителей, который стоял рядом с ним, за деревом, - да он у вас дрессировщик какой-то.
- Ох, и нуда этот дрессировщик! - поморщился прораб. - От него никому спокоя нет.
- Подождите, - продолжал удивляться Сизов, - а как же он птиц к себе приручил?
- А бог его знает... Ребята говорят, он их печеньем прикармливает.
Прораб хотел сказать что-то еще, но не успел, потому что начал рваться аммонал.
К небу взлетали коряги, пни и щепки. И долго еще переругивалось в сопках эхо, тревожное и сердитое. А первый звук, который Сизов услыхал сразу же после того, как смолкло эхо, был неистов и радостен. Это был синичий веселый перезвон и счастливый смех человека, который носит смерть в бумажных мешках, ругается с начальством и прикармливает птиц печеньем...
Сизов пригласил Васю Гуся на работу в совхоз, и тот остался. Сначала он был только шофером, а потом стал шофером-оленеводом. С директором Сизовым Вася говорил всегда задиристо, требуя для оленей деликатесов, не положенных по рациону. Сизов всегда ссорился с Васей из-за этого и опять-таки поэтому - очень его любил.
Сейчас, сидя в машине, Вася Гусь говорил с Сизовым сердито и обиженно, а оленеводы стояли около дубового забора и ждали, когда их разговор кончится. А когда Вася подъехал, Сизов зло распахнул дверь машины и крикнул:
- Разгружай!
Гусь размотал медную проволоку, которой были закручены створки фургончика, открыл их и отскочил в сторону, чтобы не пугать оленей.
Из фургона, так же как из оленника после сортировки или панторезанья, олени выскакивают одинаково - быстрым прыжком. Олень стоит, замерев, превратившись в придорожное гипсовое изваяние. Потом он делает один осторожный шаг. После этого осторожного шага - такой же осторожный прыжок. Олень оглядывается резким поворотом головы, а уж потом делает несколько гигантских прыжков и скрывается в молодом дубняке.
Оленята себя ведут иначе. Когда их, загнав сначала вместе с матерями в денник, отбивают в отдельные боксы, они в тоске и страхе прыгают на одном месте, подламывая передние ножки. А когда их выпускают потом в оленник, они с разбегу кидаются куда попало и часто бьются о забор. Они ударяются головой о забор, падают, поднимаются, отбегают в сторону и снова кидаются на забор, разбиваясь в кровь. Когда забор сосновый, тогда не так страшно. Доски мягкие, они вибрируют после удара, как звук. А дубовые доски чересчур крепки, они как сталь. И оленята, после того как поставили дубовый забор, стали биться насмерть один за другим.
Если же олененок выбегает в "детский сад", то там он начинает пищать, задрав мордочку. Он еще не умеет кричать так, как кричат взрослые олени, когда им режут панты. Он просто пищит. Совсем как ребенок. И так же быстро, как и ребенок, забывает мать, забывает отчаянье и тоску. Уже на следующий день он начинает весело играть, задирая своих собратьев.
Точно так же и сейчас. Из фургона олени выскакивали, падали и, быстро вскочив на ноги, делали первый, самый осторожный прыжок. Они видели людей и ждали какой-нибудь ловушки. Ведь поначалу арестант тоже боится своего конвоира и только потом, по прошествии нескольких месяцев, а то и лет, начинает говорить с ним о дождях, о вкусе хлеба и о здоровье дочери, которая живет далеко-далеко, у теплого южного моря, и не пишет ни единой строчки.
Отец Сизова после восстания на "Потемкине" был заключен в Акатуйскую каторжную тюрьму. Он и рассказывал об этом сыну каждый раз и каждый раз, рассказывая, горько жаловался на старшую дочь, которая не писала отцу в тюрьму, потому что была замужем за телеграфистом...
В фургоне у Васи Гуся оказалось пятнадцать оленей вместо десяти, как полагалось бы. Четырнадцать смогли выдержать тяжелую дорогу, а одного старика - Вася Гусь вытащил из фургона за ноги и бросил на желтую землю.
- Вот, - сказал он, - зато план на полтораста процентов гоним. Бензин экономим на ездках. Ясно, Кирилл Семеныч?
- Так что ж ты молчал? - закричал Сизов.
- Он не молчал, - заступился за Гуся Николас. - Мы все говорили. А Белов пригрозил увольнением. А если уволит, кто вместо нас сюда придет? Кто?
- Почему меня не вызвали?
- Вызывали. Только ты в больнице тогда лежал. Сизов досадливо махнул рукой и опустился перед оленем на корточки.
- Старик, - сказал он, - ему лет двенадцать. Видите, все зубы себе съел. А пантов бы дал килограммов на пять. Скольким бы людям польза была, а? От старика от этого...
- План даем, - горько усмехнувшись, сказал Вася, - товарищ Белов за план сражается. Он шибко идейный, а мы будто контра какая...
- Да, да... - кивнул головой Сизов.- Я, кажется, помню этого старика. Он был самым сильным лет шесть тому назад. Во время гона он побеждал всех соперников.
Он вымазывался в грязи, чтобы казаться страшным, и забивал копытами соперников.
Насмерть. И у него всегда было самое большое стадо оленух. И потом он никогда не кричал, когда ему срезали панты. Это он, я помню точно.
Вася Гусь стал отгонять машину, оленеводы отошли к панторезке, а Сизов остался сидеть подле мертвого оленя.
"Молодые смогли выдержать тяжелый путь, - думал он, - а старик не смог. Упал, и они затоптали его копытами. Старику надо было держаться. Или мы должны были убить его. Или кормить манной кашей, потому что он съел свои зубы, для того чтобы быть сильным и принести людям много пантов. Он отдавал людям то, что имел.
А имел он драгоценность, жизнь - панты. И нам надо было бы кормить его. Старый олень вроде старого человека. В молодости силы много, а ума мало. В старости ума много, зато силы мало. А вот если люди будут помогать старикам приносить к мудрости юношескую силу, тогда человечество будет счастливым".
Сизов поднялся и крикнул:
- Послушай, Николас! Ты тогда говорил ерунду!
- Я говорил много ерунды в своей жизни, - ответил Николас.
Сизов засмеялся и сказал ему:
- Я подумал о стариках, к которым ты не велел мне ходить за советом.
Николас подумал и ответил:
- Может быть...
Сизов повернулся к Васе Гусю и сказал:
- Отвези-ка меня, дружище, в контору...
12
В кабинете Сизов снял пальто, сел к столу и позвонил по телефону к Белову.
- Иван Павлович, - сказал он, - зайдите ко мне, пожалуйста.
- Иду, - ответил Белов, - сейчас иду.
Сизов осторожно положил трубку на рычаг. Отодвинул от себя бумаги, сложенные для просмотра, и, сцепив пальцы, стал напевать что-то.
Когда пришел Белов, директор Сизов сказал ему:
- Мне хочется рассказать вам одну историю. У вас есть время?
- Конечно, - ответил Белов, - это очень интересно.
Сизов закрыл глаза и начал рассказывать:
- Это было лет двадцать пять тому назад. Меня взял с собой впервые дядька мой, Сидоркин, на подкорм оленей. Он привез меня в тайгу, на поляну, где к дубу был подвешен кусок рельса. Дядька взял в руки стальной прут, который он привез с собой в телеге, и стал ударять им в рельс. Он ударил в рельс раз пять-шесть, а потом сказал мне: "Ну, валяй кричи!"
И я закричал: "Ма-аськи! Ма-а-аськи, мула-ась-ки!"
Так приманивали у нас на острове оленей. И сейчас так приманивают, вы знаете. Но олени не шли на мой зов. Тогда, высыпая корм из мешков на землю, закричал дядька. Он кричал вроде так же, как и я, но ко мне олени не шли, а к нему они вышли. Я слышал, как шуршала листва в тайге, я видел, как олени тянулись к корму, выстроившись в цепочку.
"Вот как надо, - сказал мне тогда мой дядька Сидоркин, - а ну, давай сызнова". И я снова закричал, а олени сначала остановились, а потом стали пятиться и ушли в дубняк. Дядька мне тогда сказал: "Орать не надо. Кричать надо, олень ласку любит, что человек".
Я потом целых два года учился, пока они стали подходить на мой зов.
Сизов замолчал и открыл глаза. Белов спросил:
- Разрешите мне закурить?
- Да, прошу.
Белов молчал и курил. Он курил неторопливо, обстоятельно, разглядывая со всех сторон папироску. Дым он пускал, отворачивая голову, тонкой плотной струйкой.
Затягивался Белов медленно, и при каждой затяжке у него проваливались щеки и острые скулы заливались ярким румянцем. Кончив курить, Белов отодвинул от себя пепельницу, осторожно затушил в ней папиросу и, посмотрев в окно, спросил:
- Мне можно уйти?
Сизов ответил вопросом:
- Что вы понимаете под словом "уйти"?
- Ах, вот как, - протянул Белов и снова полез за папиросами, - это уже любопытно. Тогда я попрошу вас объяснить мне, как вы понимаете слово "уйти". Не в иносказательной, а в нашей, - он невесело усмехнулся, бюрократической форме.
- Объяснять мне вам нечего. Вы и сами все прекрасно понимаете.
- Простите, Кирилл Семенович, мне кажется, вы себя очень плохо чувствуете, давайте этот разговор перенесем на другой раз.
- Нет, - сухо возразил Сизов, - мы не будем переносить наш разговор. У меня слишком мало времени.
- Вы что, уезжаете? По-видимому, в столицу? В академию?
Сизов удивленно посмотрел на Белова.
- Вы говорите, что у вас осталось мало времени, - пояснил тот, - я подумал, что вы перебираетесь поближе куда-нибудь...
- Нет, - сказал Сизов, - я никуда не собираюсь уезжать.
- Тогда почему же у вас мало времени?
- Это я не о том, - Сизов подул на замерзшие руки и повторил, жалко улыбнувшись, - это я совсем о другом, Иван Павлович.
Белов молчал. Сизов долго ждал, когда тот заговорит, и, не дождавшись, негромко сказал:
- Вы совсем не любите оленей, Иван Павлович.
- Я люблю оленей, - возразил Белов, - только я еще и порядок люблю.
- Я тоже люблю порядок.
- Да, конечно. Но вы директор. Вы можете разрешать людям делать то, чего я, ваш заместитель, разрешать не могу.
- Именно?
- Вы плохо себя чувствуете, - повторил Белов, - я ведь вижу. Давайте не будем сегодня об этом...
- Будем, - коротко сказал Сизов,- и именно сегодня.
- Что же, - медленно сказал Белов, - извольте.
И он снова закурил, теперь уже не спрашивая у Сизова разрешения.
- Вы разрешали оленеводам, - начал говорить Белов, - привозить с материка сосну для забора вокруг оленников и выгулов. Я не разрешил, потому что это слишком дорого. Просто надо сделать так, чтобы оленята не бились о забор - все равно какой, дубовый или сосновый. Надо сделать так, чтобы они не бились, и все... Вы разрешали делать на дальний оленник две ездки, а я не разрешил, потому что надо научиться ловить не десять оленей за два часа, а двенадцать или пятнадцать.
Пятнадцать - лучше, чем двенадцать. Вы считаете, что план важен только тогда, когда режут панты, а я считаю, что план важен каждый день. Вы считаете оленеводов какими-то неземными, отрешенными, если хотите, а я считаю их обыкновенными рабочими. И то, что прощалось вам, мне никогда не простилось бы, потому что у меня нет научных трудов, потому что я не академик, потому что я не панибратствую с рабочими...
Сизов подвинул к себе пепельницу и сказал:
- Послушайте, а вы действительно совсем не любите оленей. И совсем не понимаете нашего дела. Очень плохо, когда из труда делают ремесло. Это недопустимо в обращении с металлом и деревом, а с оленем - тем более.
Белов хрустнул пальцами и поджал губы.
- Знаете, - сказал Сизов, - у меня до сих пор на западном мысе нет директора в питомнике голубых песцов. Хотите пойти туда? Это самостоятельный участок.
- Мне что, подать заявление?
Сизов секунду помедлил, а потом сказал - коротко и сердито.
- Да.
13
Дома Сизова поджидали Николас и плотник Темин с двумя подстреленными кряквами.
Когда сели ужинать, Николас сказал:
- О нем в газетах писали, когда тебя не было. Образцовый, писали, хозяин. Ему бы тут директором быть - район-то бы не нарадовался. Он бы и выкосы отдал и оленей бы старых на мясо забивать начал. Он ведь дальше района-то не видит. Что ему страна?.. Ему бы в райгазете пропечататься на первом месте по перевыполнению ...
- Он хороший хозяин, - возразил Сизов, - только он не любит оленей. Я переведу его с повышением - директором питомника голубых песцов.