С нашей Успенской улицы и до Константиновской, где жили дедушка с бабушкой и где жили Трубецкие, идти нам предстояло через весь город по Воронежской улице.
Как же я гордился шагать рядом с Владимиром! Наверное, так же теперь гордятся младшие братья космонавтов, находясь рядом с теми, кого газеты прославляют на весь мир. Но космонавты по улице ходят в обыкновенных пальто или в военных шинелях, а тут рядом со мной шествовал мой любимый брат в костюме капитана Гаттераса. Он и так был высоким, а толстые подошвы его обуви и остроконечный капюшон малицы делали его еще выше. Кажется, даже встречные лошади шарахались при виде его.
Румяные, с желтизной, переходящей на виски, щеки Владимира от мороза раскраснелись еще больше. Его голубые глаза улыбались. Мы шли, незнакомые прохожие останавливались, уступали нам дорогу, провожали нас удивленными взглядами. А знакомые подходили, сердечно здоровались с Владимиром, задерживали его вопросами. А я в радостном ожидании стоял рядом и мерз, переминаясь с ноги на ногу.
Дня через три Владимир уехал. С большой горечью мы его провожали...
Во время второй полярной экспедиции - 1920-1921 годов - он плавал из Архангельска к Новой Земле, участвовал в строительстве ставшего впоследствии легендарным корабля "Персей", о чем достаточно подробно и с большой теплотой рассказывает товарищ Владимира по экспедиции В. А. Васнецов - сын известного художника Аполлинария Михайловича Васнецова, в своих очерках, помещенных в сборнике, посвященном моему брату: "В. Голицын - страницы жизни художника, моряка, изобретателя", а также в своей книге "Под звездным флагом "Персея".
Теперь в Архангельске, на доме, который выстроен на месте прежнего, прикреплена памятная доска, что здесь когда-то проживал известный художник В. М. Голицын.
3.
Возвращаюсь к началу 1920 года, к самой прозаической теме. Чем мы питались? Тот паек, который выдавало государство, был настолько скуден, что его никак не хватало. Большим подспорьем являлись бучальские подношения, доставляемые Сухановым, о чем я уже рассказывал. Но к весне 1920 года подношения прекратились, а менять разные шмотки на базаре становилось все труднее. У крестьян у самих запасы продовольствия подходили к концу.
Моя мать начала спешно чинить и шить заново обувь, к ней приходили заказчики со своей кожей для подошв и для верха. Одна из заказчиц принесла для починки несколько пар растоптанной обуви. Мать приобрела десяток колодок и выполняла заказы не за деньги, а за муку, за пшено, за иные продукты. Шила она также обувь матерчатую, на веревочной подошве, для нас, для Бобринских и для Трубецких - бесплатно, а за продукты - для людей посторонних. Где-то доставали конопляную пеньку, так называемый мочeник; возвращаясь со службы, мой отец на особом гребне расчесывал кудель и вил из нее веревки.
В первую зиму нашей жизни в доме Любимова плохо у нас было с картошкой - не сумели запастись с осени. Весной прослышали мы, что на станционном элеваторе можно брать сколько хочешь мороженой картошки. Мать, кто-то из сестер и я отправились туда с ведрами. На полу гигантского элеватора было сплошь рассыпано несчетное число пудов картошки, превратившейся в мокрую, вонючую, совсем гнилую массу, кое-где пробивались длинные и белые ростки. По картофельным грудам ходили голодные люди и вытаскивали за эти ростки отдельные клубни, в которых чудом сохранилась жизнь. Мы набрали пару ведер полугнилых картошин, ушли, но больше не возвращались. Всю эту гниль Нясенька забраковала и выбросила.
По ту сторону городского выгона жил сифилитик с проваленным носом, тайно скупавший старых и больных лошадей. Он резал их и продавал конину, но для нас она была недоступна по цене, мы покупали конские головы и ноги с копытами. Нясенька варила из этих голов и ног бульон и холодец. Это дрожащее светло-коричневое желе было очень противно на вкус.
Весной под руководством нашего отца мы дружно вскопали лопатами удобренный нашими же экскрементами земельный участок сзади дома - соток десять, и засадили его картофелем и тыквой, заняли несколько грядок другими овощами, сбоку под вековой ветлой поставили столик и лавочки, к ним проложили дорожку и обсадили ее цветами. Картофель и овощи стали большим подспорьем к нашему обеденному столу, но в тот 1920 год была засуха, отец и мои старшие сестры усердно таскали воду из колодца и поливали грядки, я тоже таскал, в кувшине. Тыква не боялась засухи и давала крупные мячи, и Нясенька варила невкусные, но с аппетитом съедаемые нами блюда, а высушенные семечки мы грызли.
И еще мы усердно собирали по задворкам крапиву и щавель для щей, ходили в лес за желтыми баранчиками для чая. Грибы из-за сухости почти не росли, да мы и не знали грибных мест. Иногда набирали штук по двадцать валуев, которые местные жители из-за горечи отвергали. Нясенька их варила, мы их ели не дыша.
Не было сахара, и с трудом, за большие деньги, за шмотки доставалась соль. Администрация сахарного завода, обещая выдать столь ценные продукты, а также муку, сдавала для обработки участка, засеянные сахарной свеклой, всем желающим.
Взяли такой участок и мы. Когда мои родители, Соня, Лёна и я пришли на отведенные нам борозды, то ужаснулись. Всё поле сплошь заросло колючим осотом, и лишь кое-где выглядывали жалкие светло-зеленые листочки молодых свекольных ростков. Мы ходили версты за три ежедневно, отец взял на работе отпуск, и в изнуряющую жару мы пололи, пололи, возвращались с распухшими руками домой, на следующее утро опять уходили. Выпололи участок. Потом борозды тяпали мотыгами, потом свекольные ростки прореживали, опять тяпали. А глубокой осенью, при сильнейшем ветре с мокрым снегом, мы эту проклятую свеклу закоченевшими руками начали выдергивать и обрезать ботву. Старались из последних сил, а работу бросать было невозможно - боялись мороза и, значит, гибели всех наших летних стараний.
Подошли две какие-то женщины и сказали, что будут нам помогать, просто из жалости. За час вся свекла была выдернута, вычищена, обрезана и свалена в несколько куч. Подъехали подводы и забрали урожай. От количества сданной нами свеклы зависело, сколько мы получим продуктов. Зимой мать и я пошли с салазками их получать. Нам выдали полпуда сахара, полпуда соли, ведро черной, как нефть, патоки и пуд муки. Тяжко и холодно было везти столь ценный груз по глубокому снегу, салазки несколько раз опрокидывались, часть патоки пролилась, мешки падали. Я шел и скрипел зубами, чтобы не расплакаться, а мать меня подбадривала.
На следующее лето 1921 года мы опять взяли участок, притом далеко, за шесть верст, отвели нам всего десяток борозд, но длиной в целую версту. А засуха надвинулась еще безнадежнее: за все лето не выпало ни капли дождя, и свекла совсем не уродилась. Не только мы, но и многие другие арендаторы участков сперва ходили полоть и тяпать, а потом побросали бесполезную работу.
Недалеко от свекольных участков на богородицком хуторе жил в своем доме староста над всем этим хозяйством, бывший служащий Бобринских. Жалея нас, он и его жена время от времени приглашали нас, тетю Веру с семьей, дядю Владимира с тетей Эли, и мы всей толпой, человек в двенадцать, заваливались к ним; на стол ставились всевозможные яства, мы наедались от пуза.
Еще был источник питания - хождение в гости. Родителей моих постоянно приглашали разные их новые знакомые на именины, на дни рождений. Они ходили, сами там насыщались, да еще хозяева давали им кулечки "для ваших деток".
4.
Выручали нас - детей - куры, в свое время привезенные Сухановым. С ликованием мы приветствовали первое яичко, которое снесла курица Няня Буша. Его отдали сестре Кате как младшей. Когда она лупила и ела яйцо, ее окружило человек шесть. Потом занеслись все остальные куры - Нясенька, Эммочка, Лёна, Маша и Люба. Яйца ежедневно съедали мы - трое младших. Я мог бы и сейчас рассказать, на каком языке разговаривали наши любимицы, какой у каждой из них был характер и какого цвета она несла яйца. Нашему петуху Жоржу я просто обязан отвести полстраницы - такого выдающегося куриного вождя я никогда не встречал. Я его назвал Жоржем в честь Егора - сына мещанина Камаева, жившего на углу Успенской и Воронежской. Был этот Егор невзрачный молодой человек с рыжими усиками, ходил в белых туфлях, чем занимался - не помню. Однажды наша Лёна призналась Нясеньке, что Егор ей очень нравится и она назвала его Жоржем. А я подслушал их разговор, подхватил и стал дразнить Лёну этим Жоржем. Вряд ли между ними возникли хоть какие-то признаки романа. Лёна была очень скромной девушкой, но зато наш петух получил имя.
Он по-петушьи был дьявольски красив: с белыми, желтыми и черными, отливающими зеленым перьями, с пышным хвостом, с роскошным алым гребнем, со шпорами, как два кинжала. Летом я и мои старшие сестры спали во дворе, а Жорж перед рассветом будил нас своей победной песней. Он просыпался самым первым из петухов всей округи и пел, как Шантеклер. Он побеждал всех соседних петухов, хотя, случалось, приходил окровавленный. Для всех кур Успенской улицы он был совершенно неотразим и приводил их нестись в наш сарай. Из-за него вспыхивали конфликты между соседками и Нясенькой. Но она знала, какие яйца несут наши куры, и отстаивала истину.
У одной соседки была дочь на год старше меня, и была единственная курица, являвшаяся незаконной супругой Жоржа. Когда в 1968 году я впервые за долгий период попал в Богородицк, то по каменному дому Камаева нашел Успенскую улицу, увидел, что вместо нашего дома стоял другой, а из соседнего вышла старуха, очень похожая на ту, которая здесь жила полвека назад. Я понял, что это была та девочка - соседка, успевшая состариться. Я с ней заговорил, она рассказала, что немцы сожгли все дома на улице. Я указал, где был колодец, где росла ветла, где две липы. Она все это подтвердила. Я спросил ее, помнит ли она ту семью, которая когда-то жила тут в течение трех лет. Она отрицательно покачала головой. Тогда я спросил ее, а помнит ли она того петуха, который ухаживал за их курицей?
И сразу старуха засияла и воскликнула:
- Это вы про Жоржа? Помню, помню! Разве такого забудешь?..
Оба лета - 1920 и 1921 годов - я собирал бабочек, самозабвенно, неистово. Начиная с самой ранней весны я брал сачок и морилку с эфиром и уходил ежедневно в лес. Ближе всего было идти по Воронежской, но там я мог встретить знакомых, мальчишки могли меня засмеять, а я болезненно стыдился своего увлечения и потому ходил по Селичевской улице, где только в крайнем, крытом соломой, старом доме жила одна многочисленная семья. Старший сын был слепой, и семья, как говорили, нищенствовала.
Однажды я проходил с сачком мимо их дома, а все дети сидели на крыльце. Увидев меня, они запели хором:
Эй князь! Упал в грязь,
Упал в яму - кричал маму.
Захохотал надтреснутым голосом слепой. У меня захватило дыханье от обиды, от оскорбления. Зажмурившись, я пролетел мимо их крыльца и с тех пор никогда не ходил по Селичевской, а избрал кружной путь через выгон мимо земледелки в городской лес и там по палящей жаре всецело отдавался охоте. За день я отмахивал верст восемь. А тогда все богородицкие дети от одного года и до пятнадцати лет с ранней весны и до глубокой осени, кроме как в церковь и в гости, ходили босиком, и мои подошвы были толщиной, как те куски кожи, которые моей матери приносили заказчики.
Возвращаясь из леса, я выпивал ковшик воды, обедал и садился расправлять наколотых на булавки бабочек.
5.
С сентября я учился с матерью и с тетей Сашей. Зимой бывали по неделям каникулы - на Рождество, на Масленицу, на Пасху, не учился я по воскресеньям и в дни рождений и именин всех членов нашей семьи. Таким образом, едва ли половину дней в году можно было считать учебными.
Арифметику я остро ненавидел, и задачи казались мне еще более унылыми, нежели Никите - герою третьего Толстого. Я садился рядом с продолжавшей сапожничать матерью и тупо смотрел в задачник. С величайшим терпением она мне объясняла: "Нет, неправильно, еще подумай". А я только сопел и хлопал глазами.
С уроками арифметики у меня связываются воспоминания о семье врача Петра Ивановича Раевского - врача и нашего дальнего родственника. Из Тулы Раевские переехали в село Барятино Богородицкого уезда. И он сам, и его жена Ольга Ивановна, и три мальчика, их сыновья, - Сергей, Михаил и Андрей изредка приезжали в Богородицк и останавливались у нас. Петр Иванович заболел сыпным тифом, доктор Никольский привез его в Богородицкую больницу, лечил его, моя мать ходила дежурить у больного. Он скончался. Мы всей семьей хоронили его на городском кладбище.
Раевские прожили у нас еще дня три, и моя мать велела мне всячески занимать мальчиков. Потом они уехали обратно в Барятино, продолжали изредка к нам приезжать, а затем переехали в Сергиев Посад. О них я еще буду много рассказывать, а сейчас скажу, что и моя мать и тетя Саша всегда мне ставили их в пример: какие они умные, послушные, добрые, мужественные, вежливые и самое главное - как они любят решать задачи. Я никак не мог понять, как можно любить такую скучищу с пешеходами и бассейнами.