Состав британских войск был, с любой точки зрения, весьма внушительным: Королевская кавалерия, 12-й уланский полк, [513] 10-й гусарский полк с батареями Р и Q, Королевская конная артиллерия (где также имелись батареи Р и Q), две малокалиберные пушки (пом-пом), два пулемета Максима в конной упряжке, и за всем этим спешили легкая кавалерия, конная пехота, девятнадцатая и двадцать первая бригады, тридцать полевых пушек и еще несколько малокалиберных, два больших 5-дюймовых осадных орудия, запряженных волами («коровьи пушки», как их называли в армии), и Ян Гамильтон.
Кавалерия на время задержалась на холмах, поскольку генерал хотел дождаться формальной капитуляции Хейльброна и таким образом избежать уличных боев и бомбардировки. Для переговоров были отправлены офицер с белым флагом и трубач: послание срочное, ответ следует дать в течение двадцати минут. Однако все это занимает время. Парламентеры с флагом (как предписывает закон войны) должны приближаться к линии вражеских пикетов шагом, а полторы мили шагом — это двадцать минут. Затем двадцать минут для ответа, еще двадцать минут на обратный путь — и час прошел. Итак, мы ждали, с нетерпением глядя, как две фигурки с белым пятном над ними подходят все ближе и ближе к линии противника. «Теперь, — сказал бригадир, — выдвиньте две пушки и замерьте расстояние».
У командос и конвоя была тем временем возможность уйти незамеченными, так как дорога на север при выходе из города сперва поворачивает на восток и идет по дну долины, где ее не видно. Но их выдали клубы пыли.
— ««Эй, что это, черт возьми, значит?» — крикнул офицер.
— ««Что?» — спросили все остальные.
— «Да вон там! Посмотрите на пыль. Они там. Это бурский конвой. Они уходят».
И с этими криками началась погоня. Я никогда не видел на войне ничего более похожего на охоту на лису. Запах сперва был слабый, гончие теряли след и останавливались. Перед нами встал длинный ровный покрытый травой склон, и на его гребне можно было отчетливо различить фигурки всадников. Хвост поезда уже исчезал за гребнем. Но кто мог сказать, как много ружей имеется на этом холме? Кроме того, там было несколько заграждений из колючей проволоки, способных, как известно, испортить любой ландшафт. [514]
Сперва медленно, к тому же молча, но гончие все же взяли след. Поп-поп-поп — передовой эскадрон, Синие, нашли какую-то цель, и кто-то начал отстреливаться. Пип-поп, пип-поп, возвращалось двойное эхо бурских ружей. Бам — артиллерия открыла по гребню огонь шрапнелью, и с первых же ударов стало ясно, что противник не выдержит атаки. Всадники исчезли с линии горизонта.
Мы пересекли первую большую изгородь, и запах усилился. За первым гребнем был еще один, а за ним, теперь значительно ближе, высоко поднимались густые клубы пыли. Генерал сам поскакал вперед к только что занятой позиции и подробно осмотрел ее: «Скажите бригаде, чтобы шла сюда немедленно».
Но теперь вся охота переместилась к северу, к линии довольно безобразно смотревшихся холмов. Бродвуд кисло посмотрел на них: «Пусть четыре орудия следят за этими холмами, на тот случай, если они начнут стрелять с них из своих пушек». Не успел он произнести эти слова, как сверкнула вспышка, со стороны оного из холмов взвился коричневый дымок, снаряд с воем пролетел над нашими головами и разорвался среди наступающей кавалерии. В ответ наши пушки немедленно открыли огонь по цели.
Бурские артиллеристы успели сделать пять выстрелов, но затем это место стало для них слишком жарким — после Наталя, я должен сказать, слишком жарким даже для них. Им пришлось высунуться, чтобы убрать свою пушку, и орудийный передок с шестеркой лошадей был хорошо виден на склоне холма. Мы очень надеялись разбить им колесо или убить лошадь, чтобы захватить настоящий трофей. Но в этот критический момент наши малокалиберные пушки опозорились. Мы знали дистанцию, мы видели цель. Артиллеристы выпустили четыре снаряда, наводка была хорошей. Но это четыре снаряда, жалких снаряда. Только пом-пом, пом-пом. И все. Если бы у буров была такая возможность, они выпустили бы всю ленту, дали бы очередь из восемнадцати-двадцати снарядов. Нам больно было видеть, как оружие, столь страшное в руках врага, становится немощным и неэффективным, когда его используют наши артиллеристы.
После этой демонстрации буры убрали артиллерию с нашего правого фланга и наступление стало разворачиваться быстрее. Батареи и эскадроны понеслись галопом. Сам Бродвуд [515] рванулся вперед. Мы преодолели последний подъем. Там, по противоположному склону, четко очерченные на белой дороге, вереницей ползли вагоны — вагоны, запряженные волами и мулами, а позади них — тележка, которую тащили две лошади. Все они из последних сил пытались уйти от преследователей. Но тщетно. Батареи развернулись и приготовились к бою. К ним подбежали артиллеристы со снарядами, некоторые с лентами для малокалиберных орудий. На замер дистанции ушло какое-то мгновение, а затем… Снаряд за снарядом рвались среди вагонов. Одни взрывались на земле, другие — в воздухе, вздымая пыль вокруг людей и мулов. Малокалиберные пушки, очнувшись от апатии при виде такой вкусной цели и к тому же получив кое-какие инструкции от генерала, выпустили очереди маленьких бомб. В течение нескольких минут вагоны продолжали мужественно двигаться вперед. Затем, один за другим, остановились. Возницы побежали к ближайшим укрытиям, а животные сходили с дороги или оставались стоять на месте, не понимая, какая опасность им грозит.
Так обстояло дело под Хейльброном, это тем более примечательно и весело, что, насколько мне известно, ни один человек — ни с той, ни с другой стороны — не был убит. Были ранены только один солдат и пять лошадей. Затем мы вернулись назад.
Хейльброн запомнился мне благодаря еще одному эпизоду, о котором уместно будет здесь рассказать. В местном отеле, обычном деревенском постоялом дворе, я застал нескольких британских подданных, которые помогали голландцам, работая санитарами, а некоторые, возможно, и с оружием в руках. Я не хочу обсуждать благопристойность их поведения. Они оказались в таких обстоятельствах, в какие в мирное время люди не попадают, к тому же сами по себе они были людьми довольно подлыми.
Когда республиканцам, казалось, сопутствовал успех, они работали на голландцев, несомненно говорили о «проклятых красношеих» и произносили другие подобные слова; как только стало побеждать оружие Империи, они поменяли позицию: отказывались идти в командос в каком-либо качестве и заявляли, бросая вызов федеральному правительству, что британцы никогда не будут рабами.
Мы говорили о войне в Натале, за которой они наблюдали с другой стороны. В разговоре всплыло дело при Эктон Хомс. Вы [516] помните, что наша иррегулярная бригада очень гордилась тем, как нам тогда удалось устроить засаду бурам, — единственный эпизод за всю кампанию на Тугеле, когда мы обыграли их вчистую.
— ««Да, — промурлыкали мои ренегаты, — вы тогда здорово подловили чертовых голландцев. Мы были рады, но, конечно, не решались показывать это». Пауза. «Это там убили Де Ментца».
Де Ментц! Это имя напомнило мне яркую сцену — старый фельдкорнет, седой и суровый, неподвижно лежащий в луже крови на куче пустых гильз, с письмом от жены, сжатом в застывших пальцах. Он «ушел воевать», у него не было сомнений, какой путь выбрать. Я понял, увидав его лицо, что он хорошо все обдумал. Теперь они рассказали мне, что не было в Хейльборне другого человека, столь ожесточенно ратовавшего за войну, и что его письмо в «Volksstem» с призывами африкандерам изгнать из страны английских подонков произвело глубокое впечатление.
— ««Пусть они, — писал он, — приведут 50 000 человек, пусть приведут 80 000, пусть даже 100 000, что маловероятно, но мы все равно победим». Однако они привели более 200 000, и это опрокинуло все его расчеты, а сам он был убит, неся все бремя ответственности за то, что завел своих людей в засаду, которой можно было бы избежать, действуй они чуть более осмотрительно. Такова месть войны. Его вдова, очень бедная женщина, живет по соседству с отелем, выхаживая своего сына, которому в том же бою прострелили легкое. Будем надеяться, что он поправится; он храбрый парень.
Иоганнесбург, 1 июня 1900 г.
24 мая войска Яна Гамильтона, двигаясь на запад от Хейльброна, дошли до железной дороги и соединились с основной колонной Лорда Робертса. Длинные переходы без дневных привалов, урезанный рацион, на который пришлось перевести солдат, усталость лошадей и транспортных животных, казалось бы, требовали передышки.
Но гораздо более настойчивый голос призывал: «Вперед!», и на рассвете покрытые дорожной пылью бригады тронулись с места — в разорванных в клочья башмаках, с умирающими от [517] усталости лошадьми, тащившими пушки, с обозом, тщетно пытающимся не отстать: «Вперед, на Вааль!».
Теперь армия правого фланга стала армией левого: Яну Гамильтону велено было пересечь железную дорогу и двигаться к переправе через реку около Бошбанка.
Мы благополучно и мирно переправились через Вааль 26 мая. Бродвуд со своей кавалерией захватил переправы накануне [518] ночью, и когда к реке подошла пехота, противоположные склоны уже были в руках британцев. К тому же инженеры, которым помогали сильные руки Синих и лейб-гвардии, прорезали крутые берега реки и построили широкую удобную дорогу.
Переправившись, мы стали искать место для привала. Двадцатичетырехчасовой отдых означал, что мы дождемся обоза с полным рационом и фуражом для лошадей. Но утром прискакал посыльный от фельдмаршала: основные силы переправляются у Вереенигинга, противник деморализован, только одна секция моста взорвана, возможно, Иоганнесбург будет взят в течение трех дней — во всяком случае, «попытайтесь», несмотря на все напряжение нервов и мышц и нехватку провизии.
Опять вперед. В этот день Гамильтон прошел со своими людьми восемнадцать миль и, кроме того, сумел протащить за собой изнуренный обоз, десять миль, как сказано в учебниках по военному делу, — это хороший переход для дивизии с обозом, а у нашей армии, которая сама несла свои припасы, обоз был в десять раз больше, чем у европейской дивизии. К счастью, кавалерия нашла немного фуража — небольшие поросли странной пушистой травы, называемой манна. Она, несомненно, была послана небом — лошади питались ею и не оставались совсем голодными. Весь день солдаты шли вперед, и солнце уже садилось, когда устроили привал.
Сперва, после того, как мы переправились через Вааль, местность была ровной и травянистой, как в колонии Оранжевой реки, но по мере того, как колонна продвигалась на север, она становилась пересеченной и изломанной — более живописной и более опасной. Темные синие холмы поднимались на горизонте, волнистые вздутия пастбищ становились все более резкими и неровными, заросли деревьев или кустов нарушали плавную линию равнины, а из травы, как кости из-под кожи кавалерийских лошадей, выступали гладкие скалы золотоносных кварцевых конгломератов. Мы подходили к Ренду.
Вечером 27 мая авангард Гамильтона соприкоснулся с Френчем, который с одной бригадой конной пехоты и двумя кавалерийскими бригадами двигался впереди, слева от нас, занимая по отношению к нам то же положение, что мы занимали к основной армии. [519]
Информация о противнике была следующая: воодушевленные тем, что рельеф местности давал им преимущество при обороне, буры заняли удобные позиции либо на Клип Ривьерсберге, либо вдоль линии золотых приисков вдоль гребня Ренда. 28 мая, ожидая на следующий день сражения, Гамильтон сделал короткий переход. Френч же, наоборот, вырвался вперед, чтобы сделать рекогносцировку и, по возможности, прорваться сквозь линию противника.
Я ехал с генералом Бродвудом, чья бригада прикрывала продвижение колонны Гамильтона. Войска вступили в холмистую область, холмы ограничивали обзор со всех сторон и представляли опасность для колонны.
В девять часов мы дошли до прохода между двумя крутыми скалистыми хребтами. С вершины одного из них открывался дикий пейзаж. К северу, поперек нашего пути, лежала черная полоса Клип Риверсберга, тянущаяся на восток, насколько хватало взора, и представляющая на всем своем протяжении серьезное препятствие для наступающей армии. На западе эти хмурые горы постепенно переходили в травянистые склоны, и среди них вставал длинный гладкий хребет Витуотерсренд, подходы к которому были затруднены несколькими сморщенными гребнями. Многочисленные пятна горящей травы, которые сопровождали движение войска в сухую погоду, — следствие нашей неосторожности или умысла врага — окутывали весь этот пейзаж дымом, заставляли воздух дрожать и искажали пространство, как миражи в Судане. Но одно было видно достаточно четко, чтобы привлечь наше изумленное внимание: весь хребет Ренда был утыкан фабричными трубами. Мы прошли 500 миль по стране, которая, хотя и выглядела многообещающей, европейскому глазу представлялась дикой пустыней, а здесь мы свернули за угол, и перед нами предстали свидетельства процветания, производства, неугомонной цивилизации. Казалось, будто я издали смотрю на Олдхэм.
Это впечатление было развеяно грохотом открывших огонь пушек. Френч занимался делом. Мгла и расстояние мешали нам наблюдать за действиями его кавалерии. Все что мы видели, ограничивалось темными силуэтами британских кавалеристов и белым дымом голландских пушек. Впрочем, заметно было, что дела у Френча идут не очень успешно. [520]
Ко второй половине дня громкое эхо тяжелых орудий оповестило нас, что буры раскрыли свою основную позицию, и мы знали, что нужно нечто более основательное, чем кавалерия, чтобы выбить их оттуда. Вечером мы видели, как бригада Френча возвращается через реку Клип и спускается под частый барабанный бой пулеметов Виккерса-Максима, прикрывающих ее отход, это определенно говорило о том, что на утро в бой вступит пехота.
В двенадцать часов Гамильтон получил донесение из кавалерийской дивизии. Посланец Френча рассказал, что у кавалерии в тот день был жаркий бой и ей противостояли 40-фунтовые пушки буров, однако сам этот стойкий полководец только информировал Гамильтона о приказах, полученных им из главного штаба: двигаться через Флориду на Драйфонтейн, не просить помощи и не ссылаться на какие-либо затруднительные обстоятельства. Действительно, как мы узнали позднее, его операция 28 мая свелась практически к артиллерийской дуэли, которая, к счастью, несмотря на большой расход боеприпасов, привела лишь к очень небольшим потерям.
Буры, увидев, что кавалерия стала отходить на закате, решили, что они отбили первую атаку, отчего их уверенность в своих силах и неприступности позиции на Ренде увеличились.
Приказы из генерального штаба на 29 мая подразумевали, что в случае, если противник будет пытаться удержать позиции, следует вступить в сражение. Френч со своей кавалерийской дивизией должен был, обойдя Иоганнесбург, направиться в Драйфонтейн; Ян Гамильтон отправлялся во Флориду; основная армия, под командованием фельдмаршала, собиралась вступить в Гермистон и захватить железнодорожный узел, откуда расходились дороги на Наталь, в Капскую Колонию и Потчефстроом. Эти передвижения, которые начальник отметил флажками на карте, теперь, насколько это возможно, должны были выполнить солдаты на реальной местности.
Операции основной армии выходят за пределы моей темы, однако необходимо здесь вкратце сказать об их результатах, чтобы читатель мог понять их смысл и не забыл об их масштабах и значении, вдаваясь в мелкие детали.
Внезапно предприняв быстрое наступление через Эландсфонтейн, лорд Робертс застал буров врасплох в Гермистоне, и [521] после небольшой стычки они в беспорядке отступили из города, который он занял. Столь спешным было бегство врага и столь стремительным британское наступление, что мы захватили девять локомотивов и много прочих подвижных составов, а линия от Гермистона на юг до Вереенигинга оказалась неповрежденной. Трудно переоценить значение этих преимуществ для успеха операции. Проблема снабжения сразу стала менее острой.
Френч на ночь встал лагерем к югу от реки Клип, всего на расстоянии пушечного выстрела от вражеской позиции, и 29 мая в восемь утра двинулся на запад, пытаясь прорвать или, вернее, обойти барьер, стоявший на его пути.