Восемнадцатый век был столь же легкомыслен, сколь и жесток, и десятка полтора придворных красавиц почувствовали топор палача, занесенный над их шеей. Поэтому, хлопоча о помиловании Гамильтон, знатные персоны того времени хлопотали прежде всего об отмене прецедента. Тем более что у многих ещё были живы в памяти другие казни, одобренные Петром: женщин-мужеубийц, например, зарывали в землю живьем по шею и оставляли так на милость погоды и диких зверей. Причины преступления никого не волновали: одинаково наказывали и хладнокровную, расчетливую убийцу, и несчастную, обезумевшую от ежедневных побоев и издевательств мужа. Так что время, повторяю, было "веселое", и расставаться с жизнью из-за обострения у царя нравственности никому не хотелось.
За Марию Гамильтон хлопотали сама императрица Екатерина I и невестка царя, вдовствующая царица Прасковья Федоровна, многие другие близкие к государю лица. Первоначально Петр не говорил ни "да", ни "нет". С одной стороны, он не любил менять единожды принятого решения, даже если принимал его под влиянием момента. С другой стороны, поговаривали (возможно, не без основания), что благосклонностью красавицы-фрейлины пользовался не один Иван Орлов, а и сам государь-император. Во всяком случае, когда, наконец, потребовалось решить, казнить или. миловать, Петр вышел из положения достаточно своеобразно - переложил ответственность на других. Точнее, на царицу Прасковью Федоровну, горячее всех хлопотавшую за "детоубийцу":
- Чей закон есть на таковое злодеяние? - спросил Петр свою невестку.
- Вначале Божеский, а потом государев, - отвечала царица.
- Что же именно законы сии повелевают? Не то ли, что "проливая кровь человеческую, да прольется и его"?
Царица вынуждена была согласиться с тем, что за смерть полагается смерть.
- А когда так, - подвел итоги Петр, - порассуди, невестушка, ежели тяжко мне и закон отца или деда моего нарушить, то коль тягчее закон Божий уничтожить? Но ежели кто из вас имеет смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите, - я спорить не буду.
Смельчаков, однако, не нашлось. Никто не желал ни брать на себя ответственность, ни делать то, на что у самого государя очевидной охоты не было. Хотя обычно Петр не боялся нарушать законы, в том числе и законы Божий, не говоря уже о тех, которые были установлены его отцом и дедом. А слабость, проявленная им по отношению к "Марьюшке", была едва ли не единственной в его жизни: "царь-плотник" не гнушался и лично голову отрубить, если считал сие за благо.
Казнь состоялась 14 марта 1719 года на Троицкой площади близ Петропавловской крепости. Все, в том числе и приговоренная, были уверены, что в последнюю минуту государь дарует Марии Гамильтон свое помилование. Действительно, Петр был ласков с юной (ей ещё 19 лет не исполнилось!) женщиной, простился с нею, поцеловал её в лоб и даже, по некоторым свидетельствам, дал ей слово, что к ней не прикоснется нечистая рука палача. Но в заключение якобы сказал:
- Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти... Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих. Помолись только ему с раскаянием и верой.
Через несколько минут голова грешной красавицы скатилась с плахи на помост. Слово свое Петр сдержал - сам поднял её и показал толпе, хотя обычно это дело палача. Но царь пошел ещё дальше: поцеловал голову прямо в губы, подчеркивая, что по-прежнему восхищается красотою своей давней любимицы.
Для людей, хорошо знавших Петра, в этом поступке не было, впрочем, ничего из ряда вон выходящего. Поскольку царь считал себя человеком, чрезвычайно сведущим в анатомии, то он к тому же воспользовался случаем, чтобы показать и объяснить присутствовавшим при казни различные жилы, "соединявшие тело с головою и важные для жизни". Закончив свою маленькую импровизированную лекцию, Петр вторично поцеловал мертвую голову, затем бросил её на землю, перекрестился и уехал с места казни.
Как известно, Петр был человеком чрезвычайно практичным. Оставшшиеся после казненной драгоценные вещи он велел конфисковать в казну. А вместе с украшениями и безделушками приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что было у фрейлины: её прекрасную голову. Сей "экспонат" поместили в большую стеклянную банку со спиртом и целых шесть лет - до смерти Петра - хранили в особой комнате при кунсткамере. Последний год голова Марии Гамильтон провела в обществе ещё одной головы, также принадлежавшей при жизни любимцу императора и императрицы, безжалостно казценному по приказу Петра.
До смерти Екагерины 1 головы находились в кунсткамере и их можно было видеть. Затем сочли за благо убрать их с глаз долой: все-таки консервация не входила в ритуал христианского погребения. Затем о них забыли. И не вспомнили бы, не обрати шестьдесят лет спустя дотошная президент Академии наук внимания на то, что слишком много денег уходит в кунсткамере на спирт.
Екатерина II, налюбовавшись на головы. приказала все-таки предать их земле. И останки Марии Гамильтон и Виллима Монса были закопаны там же в кунсткамере, в подвале. Времена изменились, и былого интереса к "уродцам" и "монстрам", особенно таким, которые по рождению принадлежали к высшей российской знати, в обществе уже не испытывали.
"Дело Гамильтон" продолжения не имело. Ни одна российская аристократка впоследствии не подвергалась обвинению в "блудной жизни" или "детоубийстве", хотя и супружеских измен, и выкидышей. и преждевременных родов при дворе случалось куда больше, чем в среднем по России. Просто остальных царей (и цариц) это интересовало куда меньше, чем Петра.
О дальнейшей судьбе Ивана Орлова не известно ничего. Мужчина - он, естественно, остался в стороне. И это. кстати, тоже с веками не меняется...
ДЕВИЦА МУЖСКОГО ПОЛА
(ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЭОН)
Полное имя этого человека эвучало так: Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андре-Тимоте де Эон и де Бомон. Ничего необычного такая гроздь имен в те времена в католических странах (а таковою была Франция) собою не представляла. Чем больше имен дано при крещении младенцу, тем больше у него будет святых заступников, считали добрые католики. И женское имя среди мужских тоже было в порядке вещей: святая заступница тоже не помешает.
Неизвестно, почему ребенка наряжали то мальчиком, то девочкой. Возможно, потому, что мать его хотела дочку и потому приказывала наряжать мальчика в платьица и панталончики с кружевами. Но говорили также, что мальчик-то на самом деле был девочкой, а, поскольку его отец страстно хотел иметь сына и наследника, малышку наряжали в мужские костюмы.
Как было на самом деле, трудно сказать. Достоверно одно: шевалье де Зон всю жизнь одинаково свободно чувствовал себя и в юбке с кринолином, и в военном мундире. Достоверно также, что "он" великолепно владел шпагой, а "она" танцевала лучше всех остальных дам при королевском дворе в Версале.
В десятилетнем возрасте шевалье поместили в мужскую коллегию Мазарини, где ему дали приличное по тем временам образование, обильно приправленное розгами. У аббатов, кстати, не возникало ни малейшего сомнения в том, к какому полу принадлежал их резвый и смышленый питомец. Из коллегии шевалье вышел со званием "доктор гражданского и канонического права" и с репутацией самого опасного дуэлянта Франции.
Молодой адвокат и пером владел столь же виртуозно, сколь и шпагой. За три года он успел выпустить в свет две книги: "Финансовое положение Франции при Людовике XIV в период Регентства" и "Политические рассуждения об администрации древних и новых народов". О новом "светлом разуме" заговорили в светских салонах, и, по слухам, сам великий Вольтер желал с ним познакомиться. Но знакомство состоялось позже, много позже...
А пока одна из многочисленных любовниц (по слухам, только по слухам нет ни единого твердого доказательства близости шевалье с какой-либо женщиной), молоденькая графиня де Рошфор, решила подурачиться. Нарядив шевалье в свое платье, она повезла его на маскарад, где был и король Людовик XV. Пресыщенный пышными прелестями придворных красавиц, король отметил угловатую хрупкость незнакомки. И уединился с нею в саду...
Гнев короля был ужасен: негодная графиня де Рошфор осмелилась подшутить над его величеством и свести его с мужчиной! Графиню выслали в деревню. Зато всесильная фаворитка маркиза де Помпадур, всласть посмеявшись над происшествием, приблизила де Зона к себе, намереваясь извлечь выгоды из любовной ошибки короля. Маркиза была несомненно умнее своего царственного покровителя, и уж она-то знала, как можно использовать мужчину, который блистательно играет роль женщины.
Политика, политика, всегда одна политика...
У де Зона появился и другой влиятельный покровитель: принц Луи де Конти - прославленный полководец и превосходный оратор. Но принц грезил лаврами поэта, а рифмы ему никак не давались. Тут-то и возник в его покоях изящный шевалье.
- Не огорчайтесь, высокий принц, - заявил он, - в любое время дня и ночи я могу говорить стихами, а вы все мои рифмы можете считать своими.
И очень скоро принц Конти уже не мыслил своей жизни без шевалье. Но называл его почему-то "Моя прекрасная де Бомон". Впрочем, скоро все прояснилось: принц вместе с маркизой де Помпадур составили оригинальный план проникновения в Россию личного посланника французского короля (официальных посланцев Версаля в Санкт-Петербурге не очень-то жаловали).
- Что не по силам мужчине, надобно доверить женщине, - глубокомысленно заметила маркиза. - А ваш шевалье де Зон, милейший принц, это как раз то, что нужно. Его щеки никогда не ведали прикосновения бритвы, руки и ноги миниатюрны, голос напоминает бубенчик. И все это сопровождается мужской силой и ловкостью и острым умом.
Несмотря на запоздалые протесты шевалье, его оторвали от упражнений со шпагой, чтения книг, игры в шахматы и распивания вина. Из Парижа в столицу России выехала мадемуазель де Бомон - лицо сугубо частное и сугубо женское. Роскошные туалеты мадемуазель были сшиты под личным руководством принца Конти, который знал, как женщине надобно одеваться, чтобы понравиться мужчинам.
Выехать-то мадемуазель де Бомон в Россию выехала, но вот была ли она там, неизвестно. Ни во французских, ни в русских архивных документах нет ни малейших следов пребывания в Петербурге прекрасной Луизы де Бомон. Сам шевалье в своих мемуарах утверждает, что не только был, но и стал придворной чтицей императрицы Елизаветы и даже передал ей спрятанное в переплет какой-то книги личное послание короля Людовика XV, убеждавшего императрицу вступить с ним в секретную переписку. Некоторые авторы исторических произведений, начитавшись мемуаров шевалье, даже возвели его в ранг фаворитки императрицы. Но...
Но сам де Зон так запутал свою жизнь, нагородил вокруг себя столько тайн, нужных и бесполезных, что верить этому оборотню нельзя. И уж никак не могла француженка стать фавориткой русской императрицы хотя бы потому, что при дворе Елизаветы фавориток вообще не было. Фавориты - да, были, были подруги, но и только.
А вот в секретную переписку с королем Людовиком Елизавета действительно вступила, но посредником был не шевалье, переодетый в женское платье, а мужчина-иезуит Дуглас. И не он лично передал послание в руки Елизаветы, а вице-канцлер Михаил Воронцов, люто ненавидевший всесильного тогда канцлера Алексея Бестужева. Даже министры Людовика не знали об этой переписке, а Елизавета таилась ото всех, кроме Воронцова, кстати, родственника, мужа двоюродной сестры.
В результате с депешей в Париж был послан... домашний учитель Воронцова Бехтеев. Две великие страны накануне большой войны сходились с помощью двух... гувернеров (Дуглас тоже был домашним наставником). Шевалье де Зон, или мадемуазель де Бомон, ко сему этому не имел ни малейшего отношения. Шевалье вообще прибыл в Петербург позже, мужском платье, и произвел в столичном обществе фурор. Прежде всего он оказался нтересен тем, что был совершенно равнодушен к женщинам. Даже Елизавета не выдержала приняла в своем дворце эту "высоконравственную загадку". Но никаких последствий этот визит не имел, хотя, по замыслу принца Конти, шевалье должен был добиться для него курляндского престола, вассального по отношению к российской короне.
Из секретной миссии шевалье, однако, ничего не вышло. Прослышав о намерениях француза, канцлер Бестужев щедро снабдил его золотом и предложил убраться из России. Альтернативой была крепость или ссылка на Камчатку. Что предпочел де Зон, нетрудно догадаться.
Парижские газеты, однако, преподнесли возвращение шевалье на родину как триумф. Дело было в том, что, проезжая через Вену, де Зон узнал о поражении прусского короля Фридриха под Прагой. Шевалье загнал несколько упряжек лошадей, разбил карету, сломал шпагу, но на целых тридцать шесть часов опередил курьеров. И Версаль встретил его, как победителя.
Французские же дела в России запутались ончательно. И снова де Зон едет в Санкт-Птербург - на сей раз в качестве первого секретаря посольства. По тем временам этот пост был весьма высокий. Но прежде чем покинуть Париж, шевалье положил на стол минстра иностранных дел документ, который ему, по его словам, удалось выкрасть из тайных архивов в Петергофе. Это было ни больше нименьше, как завещание Петра Великого его потомкам, политическая программа России, которой она должна была неуклонно следовать.
Наверное, шевалье думал, что за этот документ ему в Версале при жизни поставят памятник. Но ни король, ни его министры в суматохе со5ытий не обратили на этот документ внимания. "Слишком химерично", - был однозначный вывод политиков.
Однако этот документ оказался миной замедленного - и многоразового! действия. Дважды его использовали для оправдания войны Франции с Россией: в 1812 году (нашествие Нагюлеона) и в 1854 году (Крымская кампания). Но до этого было ещё очень и очень далеко, а эта "мина" затерялась в ворохе архивных бумаг.
А в Петербурге неуютной, холодной осенью 1757 года шевалье де Зон имел неосторожность подшутить в одном из знатных домов над Станиславом Потоцким, польским посланником любовником великой княгини Екатерины. В ответ на шутку француза гордый лях лишь поморщился:
- Уймитесь, жалкая жертва природы в камзоле! Где ваше мужество?
В ответ над столом зловеще блеснула шпага де Зона. Потоцкий счел ниже своего графского достоинства биться на дуэли с противником без титула, и за него в поединок вступил голштинский наемник-гигант. Все кончилось в одну минуту: прямым ударом в сердце де Зон наповал убил противника. У императрицы Елизаветы этот поступок вместо ожидаемого гнева вызвал прямо противоположную реакцию - она предложила шевалье принять русское подданство и служить императрице всеми своими талантами.
"Близ царя - близ смерти", - припомнилось де Зону, и он вежливо отклонил лестное предложение. Сколько раз на протяжении своей долгой жизни он ещё пожалеет об этом! Сколько раз будет он клясть свою чрезмерную осторожность: такой изощренной пытки, которую в будущем изберет для него родная Франция, в Рссии бы не придумали.
А пока шевалье погрузился в изучение российской истории. Насмешки, которым он подвергался в Петербурге за свою нравственность, сделали его отчасти замкнутым. А с книгами и с пером он отдыхал от людей. Из-под этого пера, кстати, вышли такие книги, как: "История Евдокии Лопухиной", "Указ Петра Великого о монашенствующих", "Очерк торговли персидским шелком" и другие. По тем временам труды эти были достаточно серьезными, особенно если учесть, что писал их иностранец. Все произведения де Зона впоследствии неоднократно переводились и печатались.
Поздним вечером 1760 года умирающая императрица Елизавета дала шевалье прощальную аудиенцию в Петергофе. В подарок он получил дорогую табакерку с портретом Елизаветы в молодости - красавицы! Последний поцелуй платонический! - он воспринял в Петербурге от молоденькой княгини Екатерины Дашковой.
- Молодость кончилась, - подвел итоги шевалье, запрыгнув в карету. Дай Бог, чтобы старость была не скучнее.
Воистину, нам не дано предугадать...
Король Людовик отправил своего дипломата на войну - капитаном драгунского полка. Там миловидное личико спасло ему жизнь, когда утомленная лошадь не смогла унести его от пяти разъяренных пруссаков. "Женщина!" воскликнул один из них, и пруссаки - рыцари! - поворотили коней назад. Но удар палашом, хотя и на излете, настиг де Зона. Раненый в руку, он с трудом добрался до своего лагеря. Впрочем, он быстро вылечился и прославился тем, что убил на дуэли - прямо на театре боевых действий - ничуть не меньше насмешников-соотечественников, чем вражеских солдат. Слава его шпаги, не знавшей поражений, гремела теперь по всей Франции.