Думаю, никогда в жизни мне не случалось так разочаровываться. Во время учёбы в Гёттингене она была моей богиней, моей чистой Мадонной. Во время выступлений, когда я страстно пел «Ich bin wie du», то сам верил в то, что пел, и чувствовал себя близким к ней. У меня были все её пластинки, я часами глядел на лицо на обложке, пока крутилась пластинка:
«Marleeeeen…!»
Её голос, такой нежный и зовущий.
«Eine von uns beiden muss jetzt geeeeeeehen! Marleeeeeen…!» («Одна из нас двоих должна теперь уйти»).
Я слышал это не меньше семи тысяч раз, так что без труда смог бы спеть песню задом наперёд. А когда появилась песня «Liebe kann so weh tun» («Любовь может причинить столько боли»), я думал: Да! Да! Да! У меня по коже бежали мурашки, сердце бешено колотилось. Я представлял себе Марианну маленькой, нежной, ранимой, беспомощной девочкой, представлял, как она входит в мою комнату, и я сразу же делаю ей предложение.
А теперь я смотрел на это лицо с холодными, жестокими глазами и понимал, что женщины, которая все эти годы жила в моих мечтах, не существовало на самом деле. Пришлось смириться с этим. Мы заговорили, и стало ещё хуже.
Ни следа маленькой хрупкой и ласковой девочки. Она вела себя экстремально, была настроена коммунистически и стервозно. «Если бы я могла — говорила она — я бы велела всем стать социалистами!» В таком духе она и высказывалась. Никогда в жизни мне не случалось так быстро трезветь от иллюзий, как после десяти минут разговора с Марианной. И, не смотря на это, моё восхищение её голосом не уменьшилось. Когда я, четыре года спустя, делал саунд–трек к «Rivalen der Rennbahn», то думал о ней. С песней «I Need Your Love Tonight» она на 7 недель вернулась в чарты после пяти лет отсутствия.
Марлен
Я праздновал свой успех, узнал новых людей и вместе с тем новый образ жизни и мыслей. Эрика оставалась дома. Я хотел идти дальше. Она, мне казалось, не желала пройти этот путь вместе со мной. Она не видела смысла в сближении с тем миром, который ещё раньше признала тупым. Я заметил, он была теперь недовольна моей манерой говорить, манерой одеваться, жить, сомневаться. Пропасть между мной и Эрикой становилась всё глубже.
В этот жизненный период я познакомился с Марлен, Modern Talking нужен был специалист по маркетингу. В ней было всё, чем, по моему мнению, должна обладать женщина. Носила костюмы от Шаннель, часы Роллекс на запястье, предпочитала французскую кухню и свободно трепалась по–английски. Марлен была леди, её нужно было изучать, как огромный мир. У меня на руке болтались «Swatch» за 30 марок, а на плечах пиджак, купленный ещё в Карштадте. Картье? Гуччи? Думаю, что тогда даже не знал, что это такое. О том, что кто–то может свободно говорить по–английски, я догадывался, но мои умения в этой области ограничивались словами: «Привет, меня зовут Дитер!»
«Скажи, ты что, нездоров?» — осторожно спросила меня Марлен. «Ты добился такого успеха, почему же ты пишешь такую ерунду?» Это было солью на мои раны. И, кроме того, она никак не могла понять, что с текстами песен, которые я написал для Modern Talking, можно было покорить весь мир.
«О'кей, Марлен — сказал я — может, с заумными текстами и можно создать панк–группу, но такое не пройдёт в поп–музыке, такие вещи просто несовместимы.»
Марлен удивляла меня. Это была интересная, культурная, образованная, взыскательная дама, которая давала мне понять, какой я клёвый — это здорово сказывалось на моём самомнении. «Глядите — хотелось мне показать — эта дама заполучила Дитера Болена.» Я хотел быть с ней.
Марлен вообще–то была подружкой продюсера «Polonaese Blankense», мне нужно было прояснить наши с Эрикой отношения. Я поставил её перед фактом, хотел, чтобы она переехала: «Слушай, Эрика, не беспокойся, я оплачу тебе новую квартиру».
Для Эрики это был гром средь ясного неба, она ни о чём не догадывалась, ничего не предвидела. Она была глубоко оскорблена, кричала в бешенстве: «Увидишь, что из этого выйдет!» Она была слишком горда, чтобы сказать: «Пожалуйста, останься со мной!» Забрала Марка и ушла.
Удивительно, но как только Марлен оказалась в нашей кухне и, похаживая вокруг медного цвета вентиляционной вытяжки, заявила: «Не очень–то здесь чисто», я осознал: «Болен, ты умом тронулся!». Я помчался к Эрике в Поппенбюттель, район Гамбурга, где она обитала, обошёл дважды вокруг дома, собрался с мужеством и позвонил. Помню, как будто это было сегодня: дверь отворилась, а Марки ползал по линолеуму в кухне. Моё сердце разорвалось пополам, я понял: Дитер, твоей семье здесь не место. Я сам себе казался самой страшной свиньёй на планете. В порыве раскаяния я пал перед Эрикой на колени: «Эрика, пожалуйста, пожалуйста, прости меня! Это моя ошибка. Такое никогда больше не повторится!» Она заставила меня с час поползать перед ней. Потом я поехал домой, где была Марлен, и попытался объяснить ей то, что объяснить невозможно: «Мне жаль, я ошибся, тебе нужно уйти, через десять минут сюда вернётся моя семья». Но, даже потерпев поражение, Марлен оставалась истинной дамой. «Хорошо, раз уж ты так на это смотришь!», сказала она и, упаковав вещи, ушла.
Действительно, Эрика вернулась ко мне. Я хотел стереть свою ошибку, приносил домой цветы, мы ходили гулять, катались на велосипеде. Я был милым супругом. Но, честно говоря, это было ни что иное, как фасадная краска, под которой скрывалась трещина. Я хотел испытать все средства, а потому предложил: «Слушай, Эрика, как тебе идея отправиться в турне всем вместе, с Марком? Тогда у нас будет больше времени друг для друга».
Первые два дня прошли, без сомнения, хорошо. Марки пролепетал свои первые слова: «Пап — Пап–пап» и «Авто–авто–авто». А я был как раз с ним в этот важный для него момент. Я был действительно горд собой. Когда он размахивал своей бутылочкой в салоне первого класса «Луфтганзы», мне приходилось спешно вытирать пиджак соседа: «Простите! Вам сюда чай попал!»
На третий день пришла серая реальность. Фридерик Габович, фотограф из «Bravo», подошёл ко мне и испуганно начал: «Слушай, Дитер, твою жену никуда нельзя брать. Она же всегда говорит правду!» Накануне Эрика громко выдала: «Дитер, да они же здесь все подхалимы и жополизы!»
Может, такое можно было бы стерпеть, но мы как раз прибыли в Мадрид. Марки бежал вдоль стены отеля, и вдруг упал в бассейн. Я закричал: «Марки!» и прыгнул за ним. Мне никогда не забыть глаз моего сына, лежавшего там, на дне бассейна и глядевшего на меня. Эрику это доконало.
Кёльн принёс не много радости. Марк споткнулся о металлическую ступеньку трапа. Когда Эрика попыталась поднять нашего кричащего сына, у него над правой бровью обнаружилась зияющая рана, как от удара топором. «Мой ребёнок! Мой ребёнок! Кровь! Кровь!» — Эрика чуть не потеряла сознание. Марка отвели к врачу, где его заштопали, а потом Эрика схватила ребёнка подмышку и сбежала с ним домой, в Гамбург.
Вот и всё, что касалось совместных путешествий. В следующий раз, когда мы возвращались из ещё более длинного турне из Москвы, где со мной обходились, как с королём, и фанаты кричали: «Дитер! Дитер!», а дома меня приветствовал душный воздух супружеского гнёздышка: «Прикрывай дверь туалета за собой — сказала Эрика — ты же знаешь, ребёнок ходит в кошачий туалет».
Вскоре фасадная краска облупилась, осталась только, так сказать, видимость супружества, только с более жёсткими правилами. Вернувшись из своего последнего путешествия в Ниццу, по тому, как Эрика спускалась в мою студию в подвале, я понял — надвигается гроза.
«Привет, Эри…» — это я ещё успел произнести. Я потом — бах! — что–то ударило меня по голове. На этот раз «чем–то» оказалась гитара стоимостью в 1200 марок. В моём чемодане Эрика обнаружила трусики дамы по имени Джинни. Джинни выглядела как младшая сестричка Уитни Хьюстон, это был мой первый опыт общения с девушкой с генами шоколадки. Собственно, это была подружка сына Удо Юргенса, но Юргенс–младший не знал, что мы, так сказать, были партнёрами по бильярду, и что я тайком взял Джинни в Ниццу.
Попрощавшись с Марлен, я похоронил своё стремление изменить имидж в одежде. Я его просто игнорировал. С того времени семья Болен появлялась на людях в розово–голубых мешковатых одеяниях. Мы стали живыми манекенами фирмы «Адидас». Дело в том, что в результате рекламной кампании выяснилось: нас обожает именно молодёжь. Собственно, ничего не надо было выяснять, достаточно было лишь посмотреть на чарты. «Эй, Дитер! Супер! Ты так популярен! Твоему стилю одеваться хотят следовать все! А эта кроссовка на обложке! Это нужно как–то использовать!» С того момента раз в две недели в дверь звонил посыльный и выдавал картонную коробку, битком набитую спортивными костюмами из парусины карамельного цвета. А всё семейство Болен носилось вокруг. Как будто 365 дней в году мы собирались в кемпинг.
Конечно, теперь я иначе отношусь к этому, а тогда не задумывался особо. На тему «стиль жизни» я больше не говорил. Я решил, что это простой, удобный и, прежде всего, дешёвый способ решить проблему обмундирования.
4 ГЛАВА
Нора или последний гвоздь в крышку моего гроба
Всё чаще Томас приходил к нам в Бергштедт в гости и брал с собой свою подружку — девятнадцати лет, со светлыми волосами, самоуверенную забияку из Кобленца, метр восемьдесят ростом. Имя — Нора Баллинг. С ней он как–то переночевал под нашей крышей. Никакого неудобства она не причиняла, за исключением того, что для разговоров всегда выбирала одну и ту же тему — различные виды туши для ресниц. Эрика вся в поту сидела рядом, а Марки с любопытством слушал, закатив глаза. Тогда как нам с Томасом требовалось десять минут, чтобы добежать через лес до «Старой мельницы», чтобы чего–нибудь перекусить, Норе требовалось не менее часа, чтобы переодеться к ужину.
Когда вышел второй хит Modern Talking, она начала вмешиваться в наши дела. Она была как рыбья кость в горле, которая только царапает глотку, не двигаясь ни вперёд, ни назад, а только поперёк.
«Давай встретимся, нам срочно нужно кое–что обсудить!» — неожиданно заявил Томас. Мы договорились встретиться в восемь вечера в гамбургском отеле «Интерконти». Почему–то «Старая мельница» в лесу и Бергштедт показались ему неподходящим местом. Я вошёл сквозь вращающуюся дверь в «Интерконти» и увидел его сидящим с Норой. Оба держались за руки, оба прекрасно одеты, с новенькими золотыми часиками на запястьях.
Мы что–то выпили, не прошло и десяти минут, как Нора начала диктовать свои первые условия: «Так и эдак дальше не пойдёт! Сперва я буду прослушивать новые песни! И слова песен будут впредь обсуждаться со мной!» Мне казалось, что на меня наскочила лошадь. Я не узнавал своего советника по туши для ресниц.
Томас не издал ни звука. И мне вдруг стало понятно — он же полностью у неё под каблуком.
«Вот здорово — ответил я — с кем это здесь будет что–то обсуждаться?»
А она: «Да со мной же!»
До меня никак не могло дойти, что она говорит серьёзно. Мы начали ссориться, в конце концов я закричал: «Ты же не думаешь всерьёз, что я стану объяснять девятнадцатилетней дурочке, что я собираюсь делать?»
Услыхав это, Нора подскочила на месте и бросилась вон из отеля, а Томас, как побитый пёс, выбежал следом. А я остался сидеть дурак дураком, и, когда Томас 10 минут спустя вернулся, было заметно, что он абсолютно расстроен. Должно быть, его на улице здорово потрепали.
«Ой, мне сейчас нужно бежать… пока… созвонимся! пробормотал он и выскочил за дверь.
You Can Win
Июнь 1985 года. Хотя сингл «You're My Heart, You're My Soul» только в Германии разошёлся миллионным тиражом, профессиональное видео так и не было снято. Всё, что имелось — только слепленные из кусочков отрывки, снятые в каком–то подвале. Из–за этого мы быстро скатились с первого места.
Наш второй сингл «You Can Win» фирма звукозаписи хотела раскрутить на всю катушку. Фирма выложила на бочку 30 000 марок для съёмок супер–клипа — по тем меркам приличная сумма, сейчас это звучит смешно. Теперь Modern Talking тратит в 20 раз больше на съёмки видеопродукции.
На съёмки мы отправились на баварскую киностудию. В одной сцене мы с Томасом должны были объехать вокруг студии на какой–то развалюхе. Но тут включилась Нора и заявила: «В этой коробке могут разъезжать всякие шлюхи, но не мой Томас.»
Машину поменяли на чёрный «Ягуар–кабриолет». Мы собирались влезть в машину, но Норочка почувствовала себя в ударе.
«Они не поедут вместе в одной машине» — заявила она.
Режиссёр решил, что это шутка. «Как это, они не поедут вместе в одной машине? Что же им, пешком идти то ли?»
А Нора ответила: «Томас и этот Дитер действительно не поедут вместе в одной машине. Когда мы дома, я езжу с Томасом, а Дитеру там не место».
Это взбесило меня вдвойне. Я был оскорблён и как бы отброшен на второй план, ведь Томаса я считал своим. Это я его нашёл, это был мой маленький принц. А тут явилась какая–то Нора и заявляет, что он принадлежит ей. С другой стороны, я злился на Томаса, за то, что он позволил сделать из себя раба и во время всех стычек оставался в стороне.
«Ты же не её тень! Не позволяй ей превратить тебя в тряпку!» — подталкивал я его. Но он просто не способен был выслушивать, как критикуют Нору. Он вообще отказывался что–либо слушать. Девиз моих родителей гласил: «Поговорить можно обо всём!» Ерунда, скажу я! Меня больше устраивал девиз Блуме, главы фирмы: «Объясни чокнутому, что он чокнутый!»
Дело стало принимать гротескные очертания. «Послушай–ка, — уговаривал режиссёр Норочку — мы же не можем доснять видео, пока ты сидишь в машине. Нам придётся прервать съёмки.
«Мне всё равно» — ответила Норочка капризно.
Дело закончилось тем, что пригнали третью машину, Порше–кабриолет, голубой металлик. Впереди сидел за рулём Томас, на заднее сиденье взгромоздилась Нора, прикрывшись каким–то старым одеялом. Гармония съёмок нарушилась, но зато господин Андерс наконец–то поехал, и съёмки продолжились.
И если мы думали, что худшее уже позади, то жестоко ошибались. Фроляйн Баллинг ещё не закончила со своими ссорами и жалобами. Следующий спектакль назывался «О, я сейчас упаду в обморок и умру!» Мы въехали в подземный гараж отеля «Holiday?Inn» на Леопольдштрассе, разумеется, в разных машинах. Норочка с Томасом впереди, а следом я с Энди и двумя боссами из фирмы звукозаписи. Это был своего рода эскорт, обеспечивавший мою безопасность, чтобы Томас, Нора и я не растерзали друг друга на куски. Мы встретились внизу в подземном гараже, и началось! Норочка закричала: «Ууу, ууу, у меня в глазах темно!» — и свалилась.
Я подошёл к шефу: «Дай же ей, наконец, пощёчину, и пусть подымается!» Никто не шевельнулся, а я вошёл в раж: «Да не позволяйте же бабе издеваться над вами! Это же всё игра!»
В маленькой сумочке от Луи — Виттона Нора вечно таскала с собой крошечного вертлявого невротического йоркширского терьера по кличке Черри. Может, его звали как–то иначе, у неё было штук пять этих тявкающих тварей. Если кто не знает, как они выглядят, поясню: таких же таскает за собой повсюду Рудольф Мосгаммер. И в то время как Норочка лежала на полу гаража, а Томас выл, склонясь над ней: «Норочка умирает! Норочка умирает!» — а та как раз слегка приоткрыла один глаз, чтобы посмотреть, какое впечатление производит спектакль, в этот момент терьер выбрался из своей сумочки, взволнованно пища обежал вокруг Норочки и насрал подле её головы.
А я: «Эй, вы что здесь, больные все, что позволяете бабе водить себя за нос? Пусть заканчивает спектакль! Что это за глупости?»
В конце концов, Энди, мой приятель, отнёс даму наверх, в её комнату, пришлось ему ещё и помочь, так как Норочка оказалась тяжеловата.
На тот самый вечер в отеле была запланирована конференция фирмы звукозаписи. 500 приглашённых, должны были приехать музыканты и зарубежные партнёры. Возвели золочёный помост, было задумано вручить нам в честь сенсационного успеха «You're My Heart, You're My Soul» кроссовку и лаковую туфлю. Томас всё ещё сидел у постели Норы, держал её за руку и отказывался покинуть её. Итак, я один вышел к пятистам гостям и сказал: «Гм, ну да, итак… Пусть вас не удивляет, что Томаса с нами нет. Малыш простудился на съёмках, ему сейчас совсем худо… К тому же, нам завтра лететь во Францию… и ещё… Мне очень жаль… Но такого толстокожего фрица как я ничто не свалит, потому–то я здесь».