Молодые социал-демократы старались руководить рабочим движением. Во главе стоял «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Думаю, что название, ими придуманное, несколько опережало действительное положение: методы борьбы только намечались, рабочий класс в России еще не сложился.
Члены «Союза» были молоды – двадцать, не более двадцати пяти. Им хотелось повеселиться, они еще способны были дурачиться. Мама вспоминает: «Отправлялись за город, в Лесной институт, – кататься с гор. Застрельщицами были Зина Невзорова и я – для нас была привычна эта забава с гимназических лет. Правда, некоторым казалось, что такие развлечения несовместимы с конспиративными делами, но и они принимали участие. В одну такую поездку присоединился к нам и В. И. [Ульянов]. Обнаружилось, что управляться с санями он не умеет. Всё же его несколько раз скатили с горы, с авариями, вываляв в снегу, чтобы убавить серьезности… Надурились всласть, наигрались в снежки, зашли к одному студенту „леснику“ – подкрепились чаем, привели себя в порядок и вернулись на паровичке в город, по домам».
Деловые собрания «Союза» чаще всего проходили у Радченко, иногда у Крупской или у Кржижановских. Эти встречи походили на вечеринки: чаепитие за самоваром, шутки, смех перемежались с обсуждением серьезных и неотложных дел.
Так выглядела эта молодая организация, не имевшая зафиксированного статуса, не обремененная ни уставом, ни протоколами.
Впоследствии историки партии (ВКП(б) – КПСС) придали первой социал-демократической организации необходимый монументализм и вес и объявили ее началом большевистской партии. А это была даже не организация в привычном для советских людей смысле, а скорее содружество молодых эсдеков, в котором все знали друг друга и каждый доверял остальным.
Аресты
В разгар питерской стачки полиция и охранка усилили бдительность, а молодые социалисты, увлеченные движением, не были достаточно осторожны. И вот начались аресты.
В декабре 1895 года арестовали значительную часть центральной группы. Среди них – Ульянов, Кржижановский (Любовь Николаевна называет еще ряд имен – Старков, Малченко, Запорожец и др.). Случилось это как раз когда подготовили к печати первый номер газеты «Рабочее дело». Радовались – будут выпускать газету, а не множество листовок для отдельных предприятий. Номер должен был печататься в подпольной народовольческой типографии, но попал в руки жандармов вместе с А. А. Ванеевым, арестованным ночью у себя на квартире.
Оставшиеся на воле тотчас выпустили листовку, заявив о том, что стачка продолжается, что «Союз» жив, и в доказательство стали подписывать листовки полным своим названием. Это еще более растревожило жандармов. Аресты продолжались, пострадало немало юных «помощников» – студентов, курсисток. Шли аресты и среди рабочих, активных участников стачки.
О том, как рисковали «помощники» и как порой были неумелы и неосторожны, свидетельствует эпизод, рассказанный мамой. Одна курсистка, вызвавшаяся доставить только что отпечатанный на гектографе тираж листовки с Васильевского на Симбирскую, где листовки готовили к рассылке, пристроила два свертка, прибинтовав их к ногам выше колена. От ходьбы «перевязка» на одной ноге размоталась, пакет выпал из-под юбки и разорвался. Девица испугалась еще больше, когда к ней на помощь подошел пожилой господин и со словами «Позвольте, я вам помогу» начал собирать листовки. Она что-то бормотала насчет курсовых лекций, а сама едва наклонялась, боясь присесть, чтобы не уронить еще второй сверток. К счастью, обошлось: господин попался любезный, но не любопытный и, собрав «лекции», откланялся.
Листовки, призывающие бастующих к стойкости и единению, все равно продолжали выходить. «Старики» (так назвали себя основатели «Союза») сидели в доме предварительного заключения на Шпалерной улице. Между ними и «волей» вовсю работала «почта» – шел обмен зашифрованными посланиями через книги, разрешенные к передаче. Делалось это просто: на страницах, кратных условленному числу, точками чуть заметно отмечались буквы, а номер первой страницы сообщался в контексте записки, что-нибудь вроде «4 рубля тете Вере отдали». Значит, текст надо искать на страницах 4, 8, 12 и т. д. Именно таким способом передал из тюрьмы В. Ульянов проект программы социал-демократов. Текст был расшифрован у мамы на квартире. Она вспоминает, как шла эта кропотливая работа, как переписанный от руки в трех экземплярах проект хранили в трех разных местах, но эти рукописные экземпляры пришлось уничтожить в опасной ситуации. В расшифровке «тюремной почты» принимала участие и мать Владимира Ильича – Мария Александровна Ульянова, приехавшая в Петербург после ареста сына и остановившаяся у Радченко. В их трехкомнатной квартире находилось место для гостей, жили у них и сестры Ульяновы.
Признанным мозговым центром в группе «стариков» были В. Ульянов и Ю. Цедербаум – Ленин и Мартов, не имевшие тогда ни этих псевдонимов, ни серьезных разногласий, – единомышленники и друзья.
В ночь на 5 января 1896 года арестовали Ю. О. Цедербаума. В августе 1896 года было арестовано почти целиком пополненное после декабрьских арестов 95-го года ядро «Союза». Не удалось на этот раз уцелеть и Степану Ивановичу – «великому конспиратору», хотя обыск на его квартире и не дал желаемых для полиции результатов. Вскоре после мужа взяли и Любовь Николаевну.
Дети остались с Агафьей Ивановной, к тому времени ставшей почти членом семейства – «бабой Гашей». Как-то она с ними управлялась, только гулять не водила, чего избегала и раньше, объясняя это тем, что за двумя не усмотрит: «Растеряю я их» (Агафья хромала после давнишнего перелома).
Маму очень скоро освободили «по причине наличия грудного ребенка»: Женечке вот-вот будет годик (жандармы еще не раз проявят свою снисходительность).
В январе 1897 года был вынесен приговор арестованным в декабре 95-го «старикам», к которым присоединили позже Ю. Цедербаума. Все получили ссылку в разные места Восточной Сибири (Ульянов – в Шушенское, Цедербаум – в Туруханск). Приговор сообщили заключенным в феврале. Перед отправкой в ссылку они были выпущены из тюрьмы на четыре дня «для устройства личных дел». (Ну не чудаки ли эти жандармы?!) За эти счастливые дни успели все вместе сфотографироваться на память (групповой снимок был в мамином альбоме, отдан сестрой в Музей революции). Успели также собраться раза два вместе с оставшимися на воле – обсудить дела и наметить дальнейшие планы. Успели даже поспорить по вопросу, выявлявшему расхождение в рядах социал-демократов. Стачка показала, как важно рабочим иметь поддержку в собственной среде – «рабочие кассы», по образцу существующих, например, в Англии. Некоторые считали, что организация «касс» уведет в сторону от политической борьбы. Резко против касс выступил Ульянов, и в этот раз он обнаружил свой взгляд на рабочее движение прежде всего как на таран для сокрушения царизма. Говорили и о необходимости организовать российскую социал-демократию в партию, проект которой был уже подготовлен.
«Старики-декабристы», прозванные так в шутку по времени ареста, отгуляв свои четыре дня, уехали, но Департамент полиции еще не закрыл «дело». В тюрьме находилось немало народа, так или иначе к делу причастного, – участники забастовок, агитаторы, распространители листовок. «Дело Департамента полиции о С.-Петербургском революционном кружке „Союз борьбы за освобождение рабочего класса“. Начато 23 Окт. 1895 года. Кончено 31 Янв. 1898 года. На 289 листах». На этом титульном листе одной из папок примечательна начальная дата: «дело» было открыто за полтора месяца до первых арестов. И еще надпись: «Хранить 15 лет». Сохранилось и за все сто (фотокопия – в книге А. Мельникова «Хранитель партийных тайн». М., 1975).
С. И. Радченко был освобожден в январе 97-го года «за отсутствием прямых улик». Мама получила приговор в апреле: «три года гласного надзора по месту жительства». Запрещались все крупные города, а Петербург и Москва – «впредь до особого распоряжения». Департамент полиции торопил указать в три дня «место следования».
Выбрать «место жительства» было непросто: как быть с детьми, с работой Степану Ивановичу? С делами «Союза борьбы»? В общем, как жить дальше?
«Ребята мои были еще слишком малы, чтобы я могла их оставить», – пишет мама. Посовещались и решили, что на лето Степан Иванович отвезет все семейство, жену и детей, к своим родным в Черниговскую губернию. Там в большом сосновом бору стоит лесопилка, принадлежавшая покойному отцу Степана Ивановича, и при ней – усадьба, где вся семья живет летом. А к осени они выберут место поближе к Питеру, вернее всего – Псков.
«С великим огорчением я покидала Питер, где прошли мои лучшие годы, было страшно окунуться в провинциальную жизнь, где всё мне чуждо и где некуда будет девать мои молодые силы».
А маленькие мои сестрички радовались самой поездке, не понимая, конечно, что происходит и почему они простились с «бабой Гашей». Они ехали в теплые места, на солнышко, на вольный сосновый воздух, бедные приморенные детишки – Людочка кашляла с зимы, а Женечка едва ковыляла на кривых ножках.
Глава III
В лесной глуши
«Большое гнездо Радченков», – написано на групповой фотографии. На снимке представлена семья Радченко, нет только главы ее – отца, Ивана Леонтьевича. Снялись, когда все съехались на его похороны четыре года назад – в конце зимы 1894 года в Конотопе. В центре группы сидит мать – Ирина Федоровна. Под черным вдовьим платком скорбное лицо. Одной рукой она придерживает прижавшегося к ней младшенького – Юрочке скоро будет три года. У ног матери расположились другие меньшие, с ними – верная помощница, нянюшка Варвара. Позади стоят полукружьем взрослые дети; называю их по порядку, не по старшинству: Степан, Прасковья (с мужем), Иван, Николай, Леонтий, Мария, Федор. Двое сыновей – Степан и Николай – в студенческих шинелях, оканчивают институты, Лёня оканчивает гимназию.
Отец старался дать всем сыновьям образование. Только Федора взял себе в помощники да Ивана после городского училища поставил на лесопилку. Хоть и хотелось Ване учиться, пришлось остаться в лесном хозяйстве. Отец разбился насмерть, упав с крыши строящегося дома. Был он подрядчиком-строителем, имел свое дело в Конотопе. В городе жили зимой, а весной выезжали в свое лесное хозяйство – село Гутя Черниговской губернии.
Сюда, в Лес, как именовали коротко это имение, привез Степан Иванович жену и детей.
Приземистый бревенчатый дом, широкий и вместительный. Одно крыльцо прямо в лес, другое, заднее, – во двор со службами. Позади, на расчищенной поляне, – огород и несколько фруктовых деревьев. Чуть поодаль, в лесу, «завод» – лесопилка, за ней сушилка и смотровая вышка в три яруса с будочкой наверху, чтобы наблюдать за лесом. Паровая машина по утрам давала гудок, собирая немногочисленных работников – пильщиков, строгальщиков, жителей соседнего села, а через несколько часов гудок возвещал о конце рабочего дня. Работы сейчас было немного – лесное дело притихло после смерти хозяина. Домом, домашним хозяйством заправляла Ирина Федоровна, или, по-казачьи, по-донскому, откуда она родом, – Орина. Правой рукой ее была нянька Варвара, в помощь брали еще наймичку, «добру жинку з села». В хозяйственных делах принимали участие все – от самых малых. У каждого были свои обязанности – уборка, посуда, прополка, поливка, кур кормить, яйца собирать – всё по возрасту, по силам. Никто не отлынивал, не надувал губы. Трудились все – а как иначе управиться в доме, где за стол садились 14–16 человек?
В «Большом гнезде» был совсем иной семейный уклад, иной дух семьи, чем у Баранских. Для Любови Николаевны непривычный. Между братьями и сестрами доброе товарищество, но вместе – уважительность младших к старшим. К матери все обращались почтительно, на «вы», вступать в споры и пререкаться не дозволялось.
Жену Степана встретили приветливо, детей обласкали. Люсю и Женю учили: обращаясь к братьям и сестрам отца, добавлять к имени «дядя», «тетя». Бабушку называть «бабушка Оря» или «бабенька» и говорить ей «вы». Во всем был свой устав, правда, без излишней чинности и муштры.
Степан Иванович торопился обратно в Питер, на работу. Он просил у своей матери прощения, что обременил ее лишней заботой, просил о снисхождении к невестке. Видно, не очень надеялся на терпимость и взаимопонимание – обе с характером. Мать отвечала: «Дом большой, места хватит, есть коровы, огород, сад – прокормимся». Но сын имел в виду другое – и не ошибся.
Вскоре свекровь пригласила сноху для важного разговора. Ей уже известно: Люба должна ежемесячно являться к исправнику. Степан представил матери дело как пустую формальность, связанную с давними беспорядками на фельдшерских курсах, где Люба училась. Но Ирина Федоровна получила более точные сведения от самого исправника. Разговор, как вспоминает Любовь Николаевна, получился неприятный. Свекровь закончила его словами: «Сама лезешь в пропасть и Степу туда же тянешь!» Оправдываться было невозможно: не говорить же, что «в пропасть» Степа попал без нее, еще раньше, а о сути их петербургских дел рассказывать не приходится – Ирине Федоровне этого не понять.
Не понравилась невестка свекрови. По-своему поддержала ее и нянька: «Хиба ж це жинка – нэма ни титьков, ни кундусулев!» Мама смеялась, рассказывая об этом, но тогда, вероятно, недоброжелательство хозяйки и ее помощницы было неприятно.
Свекровь просила Любу «не трогать» младших сыновей, но у Любы это не получилось. Интерес к ней молодых родственников был велик и неутолим: они спрашивали и спрашивали. Все они были ошеломлены появлением в Лесу такого чуда: молодая красивая женщина, порицавшая самодержавие, вступившая с ним в опасную борьбу – дважды сидела в тюрьме, была выслана из столицы. «Гласный надзор – что это значит?», «Как арестовывают?», «Страшно ли в тюрьме?» Вопросы, вопросы – никуда от них не денешься. У младших – попроще, у старших – посерьезнее.
Новая родственница говорила горячо, интересно, и глаза у нее сверкали. Хотелось слушать, хотелось смотреть. Иван с радостью предался новому знакомству – слушал и расспрашивал жадно. Он мечтал учиться, хотел увидеть мир, делать нужное, важное дело, а пришлось быть недоучкой, жить в глуши, считать доски, бревна и деньги, намечать вырубки, быть приказчиком в Лесу, жить лесовиком. Правда, он много читал, особенно зимой, когда жил тут совсем отшельником. Книги по истории, философии, сочинения русских писателей – все это он брал в богатой библиотеке их родственника, Степана Ивановича Пономарева, дяди отца, поселившегося в конце жизни в Конотопе.
С. И. Пономарев – не только дядя главы семьи, он еще и крестный Ивана. Сохранилось любопытное письмо отца – Ивана Леонтьевича – к дядюшке о рождении нового сына:
«Бесценнейший Дядя!
Я и Оря покорнейше просим Вас, извините нас за вчерашнюю нашу нелюбезность, что не просили Вас остаться переночевать, тому причиной некий молодой господин Иван Иванович Радченко… [Оторван край листка.] Просим Вас быть ему крестным отцом, чем удостоите нас истинной Радостию… ближайший день святого имени Иоанна 12 окт. Суббота, но День крещения не знаю до общего совета, как маменька скажет.
В ожидании Вашей Великой для нас чести
имею честь быть
покорнейший слуга
Вероятно, библиофил С. И. Пономарев благоволил к своему крестнику и помогал любознательному юноше в самообразовании.
Иван стремился к знаниям, был начитан, говорить с ним Любе было интересно, трудно было удержаться и не посвятить его в революционные дела: в учение Маркса, в социал-демократическое движение. Начали читать «Капитал», привезенный Любой. Она еще раз повторяла труднопостижимое учение, Иван приобщался, под ее руководством, с ее помощью, впервые. Не иначе как с этой книгой сняты они под сенью большого дерева: Люба якобы читает, Иван якобы слушает. Очень хорошо вышел на этой карточке Иван Иванович. Лицо худощавое, даже скулы обтянуты, небольшая бородка, густые волосы (шляпа лежит на траве), смотрит сквозь очки куда-то вдаль. Вид у него невеселый, даже печальный. Сильными руками, сплетя пальцы, обхватил колено. У него были хорошие рабочие руки, он любил мастерить всякие поделки из дерева, придумал для мамы шкатулку из нароста (наплыва) на сосне величиной с голову, отделал медью. Интересная шкатулка была с секретом – двойным дном. Впрочем, почему «была»? Она есть, если ее не выбросила моя племянница, дочь Людмилы. Шкатулка немало послужила в целях конспирации. Сыграла свою роль и в моей жизни, о чем еще расскажу. Мама на этом снимке – в малороссийской вышитой рубашке, посвежевшая, округлившаяся лицом. Поверх фотокарточки рукой Любови Николаевны сделана надпись – полные имена изображенных. Для очередного музея, куда ушел подлинник. Дата снимка – 1898 год.