Поставив на карту в этом тонком опыте всю свою научную репутацию, осознав, наконец, всю безумную смелость и опрометчивость своей затеи сделать легкомысленную толпу судьей науки, Пастер всю ночь ворочался с боку на бок и пятьдесят раз вставал с постели. Он ничего не ответил, когда мадам Пастер пыталась его подбодрить, говоря:
– Теперь все, все будет в порядке.
Пастер ни за что не согласился бы полететь на воздушном шаре и не допускал даже мысли о возможности для себя подраться на дуэли. Откуда же у него взялось столько азарта, когда он дал ветеринарным врачам увлечь себя на этот опасный эксперимент?
Толпа, собравшаяся судить Пастера в исторический день 2 июня 1881 года, представляла зрелище, напоминающее картину старинных загородных состязаний в бейсбол. Тайные советники перемешивались с сенаторами; высшие сановники и вельможи, которые показывались публике только на свадьбах и похоронах королей и принцев, — все собрались на это представление. Толпа газетных репортеров окружала знаменитого де Бловица.
В два часа на поле торжественно вступил Пастер со своими когортами[32], и теперь уже не было слышно злого хихиканья; одни лишь громовые оглушительные раскаты «ура» могучей волной прокатывались по полю. Ни одна из двадцати четырех вакцинированных овец, которым два дня назад были введены под кожу миллионы смертоносных зародышей, — ни одна из этих овец не дала даже повышения температуры! Они ели и резвились так, как будто ни одна сибиреязвенная бацилла никогда и не приближалась к ним.
А другие, не защищенные, не вакцинированные животные? Увы и ах! Вот они лежат страшным трагическим рядом — двадцать два из двадцати четырех, а двое еще движутся еле-еле в цепких лапах неумолимого, страшного врага. Зловещая черная кровь тихо струится из их носов и ртов.
– Смотрите, смотрите! Вот одна из тех, которых Пастер не вакцинировал! — испуганно закричал какой-то ветеринарный врач.
IV
В этот день, 2 июня 1881 года, Пастер сотворил современное чудо, более поразительное, чем все евангельские и библейские сказки, и все зрители, среди которых было так много неисправимых скептиков, склонили головы перед этим маленьким, экспансивным, полупарализованным человеком, овладевшим искусством спасать живые существа от смертоносного жала невидимых врагов. Мне лично этот опыт в Пуйи-ле-Фор представляется самым поразительным и чудесным событием в истории борьбы человека с неумолимой природой.
Существует легенда о Прометее, принесшем на землю драгоценный огонь при восторженных кликах всего человечества. Галилей был брошен в тюрьму за свои исследования, перевернувшие вверх дном все понятие о мире.
Мы не знаем даже имен тех неведомых гениев, которые впервые устроили колесо, изобрели паруса и придумали конскую упряжь.
Но вот перед нами Луи Пастер со своими двадцатью четырьмя иммунизированными овцами, резвящимися среди такого же количества трупов. В жутком великолепии своей бессмертной постановки стоял этот человек на глазах у всего мира, который видел, который может рассказать, который сразу был обращен в его веру этой великой победой над неизбежной смертью, этим новым чудом воскрешения.
Когда издохла, наконец, последняя невакцинированная овца, доктор Био, лекарь лошадей, один из самых язвительных критиков Пастера, подбежал к нему и громко воскликнул:
– Прививайте мне вашу вакцину, мосье Пастер, как вы это сделали вашим овцам. После этого я позволю себе впрыснуть самый страшный, самый убийственный яд! Весь мир должен склонить голову перед вашим изумительным открытием!
– Сознаюсь, — сказал другой обезоруженный враг, — сознаюсь, что я смеялся над микробами, но теперь я раскаявшийся грешник.
Де Бловиц принес Пастеру свои поздравления и побежал телеграфировать в «Таймс» и во все газеты мира: «Эксперимент в Пуйи-ле-Фор закончился изумительным, невиданным успехом».
Услышав великую весть, весь мир затаил дыхание в надежде на то, что Пастер снимет бремя страданий с измученного человечества. Обезумевшая от восторга Франция признала его своим достойнейшим сыном и украсила Большой лентой Почетного легиона. Агрономические общества, ветеринарные врачи и несчастные фермеры, над полями которых тяготело сибиреязвенное проклятие, забросали его телеграммами с просьбой скорее прислать спасительную вакцину.
В ответ на эти телеграммы Пастер превратил свою маленькую лабораторию на Рю-д'Юльм в вакцинный завод, на котором пенились и бурлили огромные котлы с бульоном для выращивания ослабленных микробов сибирской язвы.
Урывая свободные минуты от работы по изготовлению вакцин, Ру, Шамберлан и Тюиллье исколесили вдоль и поперек всю Францию и заезжали даже в Венгрию. В одном месте они вакцинировали двести овец, в другом — пятьсот; в общем в течение года сотни тысяч животных получили чудодейственную прививку. Эти бродячие вакцинаторы возвращались в Париж из своей тяжелой поездки с мыслью немного отдохнуть, выпить стакан вина, провести вечер с милой девушкой или поблаженствовать с трубочкой. Но Пастер совершенно не выносил запаха табаку, а что касается женщин и вина, то разве французские овцы не блеяли громко о спасении? И несчастные юноши, состоявшие в добровольном рабстве у этого маньяка, одержимого идеей: «микроб на микроба», эти преданные ребята снимали свои сюртуки, садились за микроскопы и высматривали бацилл сибирской язвы до тех пор, пока и у них не краснели веки и не начинали падать ресницы. В самый разгар этой работы, когда французские фермеры все громче и громче взывали о присылке вакцины, начались вдруг всякие неприятности с прививками: среди бацилл сибирской язвы стали появляться неведомо откуда посторонние микробы, и слабая вакцина, которая вряд ли могла бы убить мышонка, неожиданно валила с ног кролика. И когда эти мученики науки лезли из кожи, чтобы исправить зараженную вакцину, Пастер к ним всячески придирался, подгонял их и сердито упрекал в медлительности.
Вдруг он неожиданно затеял поиски микроба — возбудителя бешенства!
И теперь мурлыканье морских свинок и шумные сражения самцов-кроликов совершенно утонули в диком, зловещем вое бешеных собак, не дававшем спать Ру, Шамберлану и Тюиллье.
Мне кажется, что как бы Пастер ни был гениален, он недалеко ушел бы в своей борьбе с посланниками смерти без этих верных, преданных юношей — Ру, Шамберлана и Тюиллье.
Не прошло и года со времени чуда в Пуйи-ле-Фор, как постепенно стало обнаруживаться, что Пастер, оригинальнейший и талантливейший из охотников за микробами, не был все-таки непогрешимым богом. Тревожные письма стали кучей расти на его письменном столе; неприятные жалобы получались из Монпотье и других городов Франции, из Пакиша и Копувара в Венгрии. Овцы массами гибли от сибирской язвы, но не от натуральной сибирки, пойманной на зараженных полях, а от вакцины, которая должна была их иммунизировать! А из других мест стали доходить зловещие слухи о недействительности вакцины; за вакцину было заплачено, все стада вакцинированы, крестьяне ложились спать с молитвою за святого мужа Пастера, а наутро находили свои поля усеянными трупами овец, погибших от злых сибиреязвенных спор, притаившихся в полях.
Пастеру стало страшно открывать получаемые письма; ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать доносившегося из всех углов язвительного хихиканья, и, наконец, — самое худшее, что могло случиться, — появился холодный, чудовищно точный научный доклад из лаборатории этого противного маленького немца Коха, доклад, разносивший в клочки практическое значение сибиреязвенной вакцины. Пастер отлично знал, что Кох — самый точный и аккуратный охотник за микробами в мире.
В 1882 году, когда его конторка была завалена этими катастрофическими письмами, Пастер отправился на съезд в Женеву, где в присутствии избраннейших представителей мировой медицины произнес блестящую, вдохновенную речь на тему «Как предохранять живые существа от заразных болезней путем введения в них ослабленной культуры микробов». Он старался убедить их в том, что «основные принципы уже найдены, и никто не может отрицать, что будущее чревато самыми радужными надеждами».
– Мы все воодушевлены высокими стремлениями — стремлениями к прогрессу и истине! — страстно восклицал он, но при этом — увы! — не обмолвился ни словом о тех многочисленных случаях, когда его вакцина убивала овец, вместо того чтобы спасать их.
Роберт Кох сидел на съезде, щуря на Пастера глаза из-под золотых очков и улыбаясь в свою растрепанную бородку. Пастер, казалось, чувствовал нависшую над ним опасность и сам попытался втянуть Коха в публичную дискуссию, зная, что тот более силен в охоте за микробами, чем в искусстве спора.
– Я предпочту ответить мосье Пастеру на его доводы письменным докладом в самом ближайшем будущем, — сказал Кох, кашлянул и сел на место.
И этот ответ вскоре последовал. Он был ужасен! Кох начал его в полуироническом тоне с замечания о том, что ему удалось приобрести у агента мосье Пастера небольшое количество «так называемой» сибиреязвенной вакцины.
Не говорил ли мосье Пастер, что его первая вакцина убивает мышей, но не морских свинок?
Доктор Кох ее испробовал, и оказалось, что она бессильна убить даже мышонка. Но некоторые из образцов легко убивали овцу.
Не утверждал ли мосье Пастер, что вторая вакцина убивает морских свинок, но не кроликов? Доктор Кох испытал и эту вакцину с подобающим вниманием и нашел, что она почти сразу убивает кролика, а иногда и несчастную овцу, которую мосье Пастер собирался спасти от смерти. Уверен ли мосье Пастер в том, что его вакцины не содержат в себе никаких других микробов, кроме сибиреязвенных?
Доктор Кох подверг их самому тщательному анализу и обнаружил, что они представляют собой настоящий зверинец из оригинальнейших кокков, разнообразных бацилл и других посторонних микробов.
И, наконец, действительно ли мосье Пастер так уж горит страстным стремлением к истине? Почему же он в таком случае, наравне с хорошими, ничего не сообщает и о массе печальных результатов, последовавших от повального применения его вакцины?
«Такой образ действия, может быть, годится для рекламирующей себя торговой фирмы, но наука должна отнестись к нему с самым суровым осуждением», — заканчивал Кох свое безжалостное разоблачение.
Уязвленный в самое сердце Пастер разразился грозным ответом, противопоставляя точным фактам Коха такие аргументы, которые едва ли годились бы для какого-нибудь шумного провинциального собрания. Кох смеет утверждать, что вакцины Пастера заражены посторонними микробами?
«Еще в 1856 году, за двадцать лет до научной зрелости Коха, я занимался изоляцией и выращиванием микробов в чистом виде; и я считаю просто смешным придавать какое-либо значение инсинуациям Коха о том, что я не умею приготовлять чистые культуры».
Задетая в своем патриотизме Франция, в лице выдающихся общественных деятелей, категорически отказалась допустить, что Коху удалось низвергнуть величайшего героя нации с пьедестала бога науки, — что вообще хорошего можно ждать от немца? — и Пастер спешно был избран во Французскую академию. Это была высшая честь, доступная французу. В день появления Пастера на своем месте среди сорока бессмертных он был встречен приветствием гениального скептика Эрнеста Ренана[33]. Ренан знал, что если Пастер и позволял себе иной раз уклониться от истины, то все же он был удивительнейшим человеком своего времени.
Сам Ренан не был естествоиспытателем, но он был достаточно умен, чтобы понять, какое великое открытие сделано Пастером, показавшим, что ослабленные микробы могут защищать живые существа от своих сильных и ядовитых собратьев, если даже этот эффект и не получается в ста случаях из ста.
Интереснейшее зрелище представляли эти два абсолютно противоположных друг другу человека, столкнувшиеся лицом к лицу в этот торжественный день. Пастер — весь движение, весь устремление вперед, энергичный, неутомимый боец, полный беззаветной веры и упований на будущее, и обращающийся к нему с плавной, величественной речью невозмутимый, неподвижный и массивный, как гора Эверест, Ренан, несравненный скептик, едва уверенный в своем собственном существовании, настолько сомневавшийся в необходимости что-либо делать, что превратился в конце концов в одного из самых толстых людей Франции.
Ренан назвал Пастера гением, сравнил его с величайшими людьми в истории и в заключение обратился к этому маленькому, пылкому, парализованному и седовласому охотнику за микробами с чрезвычайно мягким и тонким увещеванием:
– Истина, сударь, — это величайшая ветреница. Никогда не следует слишком страстно ее домогаться, ибо она чаще и охотнее отвечает на холодное равнодушие. Она часто ускользает, будучи почти уже пойманной, и в то же время приходит сама, чтобы отдаться терпеливому ожиданию. Она неожиданно возвращается после прощальных слов разлуки, но остается жестокой и неумолимой к своему вечно-пылкому обожателю.
Ренан, конечно, был слишком умен для того, чтобы думать, что его ласковое увещевание может хотя на йоту удержать Пастера от его страстной и опрометчивой погони за истиной. Но эти слова как бы подводили итог всей мученической жизни Пастера и говорили о терновом венце, который нес этот неистовый маньяк, мечтавший переделать весь мир в тот короткий семидесятилетний срок, который был ему отпущен для жизни.
V
И вот Пастер вдруг стал заниматься — кто его ведает, почему? введением тонких стеклянных трубочек в разверстые пасти собак, корчившихся от бешенства. Между тем как двое служителей, держась на почтительном расстоянии, растягивали в разные стороны щеки могучего бульдога, Пастер, почти касаясь бородою ужасных клыков, один удар которых означал ужаснейшую из смертей, обрызгиваемый подчас ядовитой слюной, старался насосать в трубочку немного пены, чтобы получить материал для охоты за микробом водобоязни. Мне хотелось бы в этот момент забыть все, что было сказано об его позерстве и об его не всегда достойных истинного искателя поступках, ибо, когда он смотрел своими серыми глазами в рот бешеному бульдогу, это было уже не позерство.
Почему Пастер решил заняться охотой именно за микробом бешенства? Ведь были же десятки других серьезных болезней, микробы которых еще не были найдены, болезней, не грозивших, как бешенство, почти верною смертью отважному исследователю в том случае, если бы одной из собак удалось вырваться на свободу.
Несомненно, что в нем говорил подлинный поэт и художник, когда он пустился в эту труднейшую и опаснейшую из охот. Его до сих пор, вероятно, преследовали крики жертв бешеного волка, раздававшиеся на улицах Арбуа, когда он был еще маленьким мальчиком. Пастер знал, как стынет в жилах кровь от воя бешеной собаки. Он вспомнил, что не прошло еще и ста лет с тех пор, как во Франции обсуждался закон, воспрещающий отравлять, вешать и расстреливать несчастных людей, заподозренных в бешенстве напуганными согражданами.
И, вероятно, в своих мечтах он видел уж себя избавителем человечества от этого безумного ужаса, от этого безысходного страдания.
В конце 1882 года он напал, наконец, на верный след.
«Как редко теперь стали встречаться бешеные собаки, — подумал он, должно быть, про себя. — Старый Бурель доставляет их мне в очень ограниченном количестве, а бешеного человека найти еще труднее. Надо будет попробовать распространить бешенство среди лабораторных животных и затем постоянно его поддерживать, иначе нам никак не удастся его изучить как следует».
Ему было уже за шестьдесят, и он чувствовал некоторую усталость.
Однажды в лабораторию была доставлена на петле бешеная собака. Ее втолкнули в клетку со здоровыми собаками и дали ей их перекусать. Ру и Шамберлан выуживали пену изо рта этой собаки, набирали ее в шприцы и впрыскивали кроликам и морским свинкам. Затем они с нетерпением стали ожидать, когда их зверинец начнет проявлять признаки бешенства. Иной раз опыт оказывался удачным, но очень часто не давал никаких результатов. Всего было перекусано четыре собаки; через шесть недель две из них взбесились, но две другие по прошествии целых месяцев не выказывали никаких признаков бешенства. В подобной работе не было ни закономерности, ни смысла, ни последовательности; это было ненаучно. Такая же точно история была со свинками и кроликами: у двух-трех кроликов получался паралич задних ног, и они погибали в ужасных конвульсиях, между тем как другие спокойно продолжали грызть свою морковь, как будто никогда и не нюхали яда бешеной собаки.