Благодаря связям в кремлевских кругах Войков всплыл на дипломатическом поприще. В октябре 1921 года его назначили главой делегации РСФСР и УССР в смешанной советско-польской комиссии по передаче Польше культурных ценностей, эвакуированных в годы первой мировой войны в Россию.
В октябре 1924 года его неожиданно назначили советским посланником в Варшаву.
Польша в те годы занимала особое положение в ряду стран, с которыми граничил Советский Союз. Кремлевское руководство внимательно наблюдало за событиями в Германии, в которой нарастало революционное движение. Из Москвы в Берлин и обратно постоянно курсировали эмиссары Коминтерна. Следовали они через Варшаву.
Сегодня известно, что были намечены даже члены правительства советской Германии. Ядром немецкого Совнаркома должны были стать Пятаков и Ларин — по хозяйственной линии, Уншлихт, Берзин и Тухачевский — по военной. Ягода и Петере — по линии ГПУ. Подбирались кадры партийных работников, владевших хотя бы немного немецким языком, для переброски в Германию.
Посланником в Польше до назначения Войкова был Леонид Оболенский — из рода знаменитых русских кйязей. Прекрасное образование, европейские языки, светские манеры… Ему протежировал секретарь ЦК РКП(б) Крестинский, которому Оболенский до революции оказывал ряд мелких услуг.
И вот Оболенского сняли, а вместо него назначили новичка-дилетанта. Крестинскому, который пытался вступиться за своего протеже, популярно объяснили: ситуация в Польше такова, что необходимость в посланниках-чистюлях, подобных Оболенскому, отпала, и требуются люди, имеющие опыт боевой оперативной работы. Одной из причин снятия Оболенского было то, что он мягкотело согласился с требованием польских властей о немедленном выезде из Варшавы шестерых работников ГПУ и Разведупра, действовавших под крышей советского посольства. Мол, обстановка, наоборот, требует усиления присутствия этих «посторонних ведомств». А посол должен умело руководить ими.
Аристократ Оболенский с его старорежимными представлениями о дипломатическом этикете явно не годился для той роли, которую отводила ему Москва. Например, в Варшаве русские офицеры-эмигранты избили сотрудника советского посольства Кравченко, по совместительству работника ГПУ. В ответ Москва принимает решение об избиении четырех польских дипломатов. Оболенский получает протест польских властей — Кравченко избивали не поляки, а ваши же русские офицеры-эмигранты, за действия которых власти ответственности не несут. Возмущенный Оболенский сообщает об этом в Москву, поскольку тонкий ум и европейское воспитание не приемлют подобного рода «дипломатических» средств воздействия. В Москве, получив депешу, огорченно восклицают: "Товарищ недопонял… ".
Войков, в молодости прошедший школу боевиков, хорошо знакомый с работой чекистов, для этой роли годится больше. Но почему именно Войков? Он ведь не дипломат.
Официальная Варшава тоже против его назначения, но отнюдь не из-за того, что он не обладает необходимыми профессиональными данными. Польское правительство не соглашается принять Войкова в качестве советского посланника совсем по иным мотивам. Министерство иностранных дел Польши через своего посла в Москве доводит до сведения руководства советского НКИД, что польскую сторону устроила бы другая кандидатура.
Руководитель внешнеполитического ведомства Чичерин настораживается — это уже второй случай отказа Войкову в агремане. Два года назад такое же решение приняло британское правительство, когда в Москве попытались назначить Войкова советским официальным агентом в Канаде.
Чичерин докладывает Политбюро о нежелании Польши иметь у себя представителя советского правительства в лице Войкова. Почему? Чичерин отвечает: польская пресса развернула яростную кампанию против назначения Войкова, и правительство не может не прислушаться к голосу народа.
— С каких это пор польское правительство стало руководствоваться интересами народа? — подал голос Сталин. — Насколько нам известно, правительство Польши — буржуазное… Здесь, наверное, совсем иная причина…
— Причина, Иосиф Виссарионович, в том, что Войков участвовал в екатеринбургском акте, — сказал Чичерин.
— В екатеринбургском? — переспросил Сталин. — А что они увидели здесь предосудительного?
Генсек сделал логическое ударение на слове «они».
— А разве в девятнадцатом веке польские демократы не мечтали вместе с русскими о цареубийстве? Пожалуйста, вот Пушкин: «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей со злобной радостию вижу». На эту же тему можно найти и у польских поэтов.
— У Адама Мицкевича, например, — подсказал образованный Чичерин.
— Никаких уступок. Они еще будут указывать нам, кого присылать, — возмутился Молотов.
— Войков, кажется, прямого участия в расстреле бывшего царя не принимал, — заметил Троцкий.
Сталин выслушал мнения других членов Политбюро и подытожил:
— Поручим товарищу Чичерину сообщить польскому министру иностранных дел нашу точку зрения. Форма сообщения — по усмотрению товарища Чичерина. Допускаю, что это может быть его личное письмо.
Чичерин поручение Политбюро выполнил — направил министру иностранных дел Польши графу Скшинскому личное послание, в котором напомнил и стихотворение Пушкина, и стихотворение Мицкевича. Последнее, кстати, на польском языке. Письмо заканчивалось категорическим заверением, что Войков не принимал никакого участия в убийстве семьи Романовых.
Аргументы советского наркома показались Варшаве убедительными, и она согласилась на назначение Войкова посланником. В ноябре 1924 года он уже приступил к своим новым обязанностям. Русская эмиграция в Польше провела серию акций протеста, что спустя три года после расправы с Войковым на перроне Варшавского вокзала дало основание Кремлю заявить о ее причастности к этому теракту.
Акции протеста против назначения Войкова посланником в основном сводились к публикациям в эмигрантской печати и пикетированию у здания советской миссии. Люди держали в руках плакаты, обвинявшие Войкова в расстреле царской семьи.
Войков называл это клеветническими измышлениями.
Однако сегодня на основе рассекреченных документов об убийстве Николая II и его семьи можно сделать однозначное заключение о причастности Войкова к екатеринбургской трагедии.
Конечно, лично он наган к императорскому затылку не приставлял, как и не целился в лоб супруги царя и их детей. Непосредственных исполнителей хватало и без него. Их имена установлены — Юровский, Ермаков, Никулин. Известны и фамилии семерых иностранных наемников, среди которых мадьяр Имре Надь. Возможно, это тот самый венгерский коммунист Имре Надь, повешенный в 1956 году в Будапеште на воротах тюрьмы.
Но и руки Войкова обагрены кровью невинных жертв, хотя при подготовке убийства он отвечал за «хозяйственные вопросы». Свои знания по химии, полученные в Женевском университете, он применил только один раз, и то — при уничтожении трупов! Перед тем, как их сжечь, Войков снял с одного трупа перстень с большим рубином и носил его без зазрения совести.
В архиве следователя Соколова, который первым проводил расследование обстоятельств убийства царской семьи после взятия белогвардейцами Екатеринбурга, сохранилась записка, написанная от руки Войковым: «Предлагаю выдать еще три кувшина японской серной кислоты предъявителю сего. Областной комиссар Екатеринбурга Войков». Тела Романовых плохо горели, и получивший европейское образование химик понял, что запрошенной предварительно серной кислоты недостаточно. Керосина и спирта хватило. Войков предусмотрел даже сукно для заворачивания трупов. Наверное, сказались навыки боевика.
Еще в горбачевские времена был установлен состав комиссии, которая занималась подготовкой убийства царской семьи. Четвертым в списке значился Войков. Комиссия собиралась несколько раз — обсуждался порядок расстрела и способ уничтожения мертвых тел. Вот здесь и были востребованы его химические знания.
Нашлось применение и французскому языку, которому Войков обучался в Женеве.
По найденным новым документам, прямое убийство сначала не предусматривалось. Ликвидировать царя и его семью пытались с помощью хитроумного плана, целью которого была организация инсценировки побега императора.
Однажды в булочке, поданной к чаю, Николай II обнаружил искусно запеченную в тесто записку. Она была на французском языке. Царь прочел ее. Ему предлагалось бежать. В конце стояла подпись: «Офицер».
Он должен был дать ответ тоже по-французски.
Однако Николай II по каким-то причинам предложение не принял и на записку не ответил. Предположив, наверное, что он колеблется, неизвестный «офицер» снова дал о себе знать и снова запиской в булочке. Таких посланий царь получил несколько.
Письма были настолько искренними и горячими, что адресат готов был поверить в чистоту замыслов их автора. Но что-то удерживало царя от необдуманного поступка. Он так и не решился на предложенный ему вариант побега.
И правильно поступил. Потому что этим «офицером» был не кто иной, как Петр Войков. Это он сочинял письма по-французски. Замысел чекистов заключался в том, чтобы спровоцировать царя на побег, добиться от него письменного согласия на предложение мифического офицера и организовать спектакль с бегством, во время которого ликвидировать царскую семью, предъявив письменные доказательства заговора. Но царь на провокацию не поддался. Поэтому чекистам оставалось только прямое убийство.
В эмифантской литературе описано свидетельство одного из сотрудников советского посольства в Варшаве, которому Войков рассказывал о своем варианте истребления царской семьи. По словам Войкова, его проект был самым «чистым». Он предлагал довезти царское семейство до ближайшей полноводной реки и, расстреляв, потопить в реке, привязав гири к телам. Но президиум Уралсовета не согласился.
Словом, роль Войкова в уничтожении семьи императора в дополнительных доказательствах не нуждается. Он был одним из самых ярых сторонников этой жестокой по отношению к детям Николая меры. Великая французская революция в свое время казнила короля и королеву, но не тронула дофина. В Екатеринбурге не пощадили больного наследника Алексея — возможно, с целью обрубить царский род навсегда.
Палачи выполнили поставленную перед ними задачу. И были обласканы и вознаграждены Кремлем. Все участники злодейского убийства царской семьи получили высокие и «хлебные» посты в Москве. Юровский стал руководить московской ЧК, а после Гохраном, Голощекин — Казахстаном, Сафаров — комсомолом, Белобородов — НКВД.
По моральным качествам они одного поля ягоды. Юровский был бесчувственным палачом, не знающим, что такое муки совести, и в тридцать восьмом году скончался от рака, Голошекин — дегенератом, его расстреляли свои в сорок первом, Сафарова постигла та же участь, Белобородова — тоже, к тому же его еще поймали за руку на краже крупной суммы денег.
Нет никаких сомнений, что и Войков был выдвинут на работу в Москву, а потом и за границу исключительно за участие в палаческой акции в Екатеринбурге. По своим моральным качествам он тоже не отличался от других убийц из этой галереи.
По воспоминаниям Бесед овского, Войков был высокого роста, с подчеркнуто выпрямленной фигурой, с неприятными, вечно мутными от пьянства и наркотиков глазами, с жеманным голосом, а главное, с беспокойнопохотливыми взглядами, которые он бросал на всех встречавшихся ему женщин. Печать театральности лежала на всей его фигуре. Он производил впечатление провинциального светского льва. Говорил всегда искусственным баритоном, с длительными паузами, пышными фразами, непременно оглядывался вокруг, как бы проверяя, произвел ли он должный эффект на слушателей.
У сотрудников посольства зрели подозрения относительно нормальности его повышенной чувствительности к дамскому полу. Женщины, с которыми он запирался в своем кабинете, намекали на извращенность его половых чувств. Подозрения усилились, когда посланник «вышел на улицу». По ночам он шлялся по глухим улицам Пражского предместья, а потом занимал скамейки в парке с какими-то дамами.
Впрочем, не исключено, что «господин посланник» прикидывался сексуальным маньяком, чтобы отвести от себя подозрения в той деятельности, которую он не хотел афишировать. Передвижения Войкова по городу и его ночные контакты фиксировались. Они прекратились после того, как польское министерство иностранных дел официально предупредило: оно не имеет права вторгаться в личную жизнь господина посланника, но желает поставить его в известность, что на глухих варшавских улицах нередко прохожих увечат, а посему жизни Войкова грозит опасность. Наверное, польским спецслужбам стало кое-что известно о его конспиративных делах, которые он маскировал под любовные похождения. Ведь посол — не рядовой сотрудник посольства, его просто так из страны не выдворишь.
Стало быть, оценка, данная Войкову Беседовским, не верна? Посол в Варшаве не был бабником? Истина, скорее, посередине. Уж кого-кого, а Войкова к числу бесцветных личностей не отнесешь. Жить он любил красиво, на широкую ногу. И рисковать тоже.
Авантюризм, азарт были его врожденными чертами. Он не мог без чувства опасности. При нем несгораемые шкафы в секретных комнатах посольства были переполнены взрывчаткой, ручными гранатами, оболочками бомб. Одно время он носился с идеей убить маршала Пилсудского, который в результате военного переворота пришел к власти.
Наверное, в Войкове проснулся бывший боевик. Хотя он в нем никогда не засыпал. Постпред не терпел спокойной жизни. Ему нужны были таинственные встречи, секретные совещания, подпольная работа. Размеренная жизнь вызывала у него депрессию, тоску. Он приобрел моторную лодку, гонял на ней по Висле, устраивая во время этих прогулок совещания с членами подпольного ЦК польской компартии и комсомола. На носу лодки развевался советский флаг, отбивавший у полиции желание ее остановить и проверить документы у подозрительных пассажиров.
На этой моторке Войков совершил и вовсе дерзкий поступок. Видному польскому коммунисту Лещинскому удалось бежать из кабинета судебного следователя. Он укрылся в советском посольстве. Ночью Войков сел за руль автомобиля и лично вывез беглеца к пристани, где стояла его моторная лодка. На ней полпред перевез Лещинского в Данциг. Советский флаг освобождал судно от таможенного досмотра польской пограничной стражи.
Многие сумасбродные, на грани смертельного риска, поступки Войкова до сих пор не преданы огласке. Но и то, что известно, поражает несоответствием дипломатическому статусу. Взять хотя бы его идею об устранении Пилсудского.
Войков неоднократно обсуждал технические детали теракта против главы польского государства с работниками ОГПУ, работавшими под крышей посольства. Но на покушение такого уровня нужна была санкция как минимум Дзержинского. При очередной поездке в Москву Войков поднял этот вопрос, но Дзержинский, даже не советуясь в Политбюро, дал отрицательный ответ.
За время своего пребывания в качестве полномочного представителя советского правительства в Варшаве Войков успел нажить себе врагов и среди руководства торгпредства, поскольку бесцеремонно вторгался в чисто коммерческую сторону сделок. Слухи о самоуправстве посланника все чаще долетали до Кремля. Возможно, они сознательно раздувались и преувеличивались, поскольку самонадеянный полпред затрагивал интересы торгового ведомства, не любившего, чтобы в его дела кто-то вмешивался.
Наверное в целях нейтрализации настырного посланника возникло дело о таинственной пропаже из его несгораемого ящика значительной денежной суммы. Войков разъяснял, что, сжигая некоторые секретные бумаги, срок хранения которых истек, нечаянно бросил в огонь и несколько тысяч долларов. При этом называл свидетеля — секретаря посольства, в присутствии которого все происходило. Свидетель, однако, заявил, что в сожжении бумаг не участвовал и никаких пылающих в огне долларов не видел.
В Центральную контрольную комиссию подбросили новый компромат — документы Политбюро, которые Войков якобы держал в легко доступных местах. Москва вдруг запросила сведения о числе дипломатических раутов, приемов, балов. Оказывается, поступили сигналы о том, что посольство получает в огромных количествах икру, балыки и другие деликатесы, а также горячительные напитки без соответствующего оформления. Назревала крупная неприятность, которая могла обернуться для Войкова отзывом из Варшавы. В польской печати появились сообщения о предстоящем отъезде советского посланника в Москву — правда, без указания причин.