Водитель, о котором Вася мне не сообщил ничего — запамятовал, наверное — оказался похож на доброго медвежонка из детских сказок, только глаза у него были не веселые и лучистые, а сонные и созерцательные. Мне подумалось почему-то, что так выглядят поэты. Наверное, в свободное от службы время он пишет что-то вроде: «Я не рожден для службы царской…» и тому подобное.
— Пятницкий? — спросил я.
— Пятницкий, — ответил он.
— Тогда поехали!
Он встрепенулся, потянулся, сладко зевнул, завел мотор, и мы поехали в отдаленное расположение первого дивизиона. Впрочем, парк располагался еще дальше — почти у подножия гор, рядом с малым полигоном.
Пока мы ехали — пошел дождь. Я чертыхнулся: в самый ответственный момент погрузки, в момент всеобщей сумятицы и противоречивых приказаний, в момент всеобщих шараханий и движений с неба нас будет поливать водой, напитывать сыростью, и превращать торжественный вид колонны в некое грязное подобие. Но к моменту въезда на территорию парка дождь сошел на нет осталась лишь легкая изморось, от которой было свежо, и почти приятно.
Пятницкий пристроился к своим товарищам, и убежал в чей-то кузов играть в карты и пить чай. Не чай, наверное, пить, но мне что за дело — больше всех надо, что ли? Я и сам принялся размышлять — вытащить ли свой согревающий напиток, или все же приберечь для более худших времен? Предусмотрительность победила — мне стало лень лезть за вещмешком, который я так основательно впихнул под сиденье. Я выполз из кабины и пошел прогуляться по парку. Знакомых почему-то не было, делать мне было нечего, в караульное помещение я тоже не захотел — маячил майор Жарин, и если бы он обнаружил меня в караульном помещении парка своего дивизиона, то расстрелял бы на месте. И не только меня, но и начальника караула, и помощника, а подумав немного, еще и разводящего, и часового на «фишке», который меня впустил, например. Я вернулся в кабину и попытался заснуть. Ничего подобного — ни в одном глазу не появилось и капли сна. А вот голова постепенно начинала болеть. Я понял причину: что-то ведь надо было делать командиру взвода управления, а что именно делать в данный момент здесь, в парке — я понятия не имел. Ждать и догонять — хуже нет.
Где Базаев, где Швецов, где Вася? Вот если бы он был рядом, то мне было бы спокойно — он бы сказал, что все в порядке — я бы спокойно сидел и ждал; он бы сказал, что надо сделать — я бы пошел делать со спокойной душой. Но его не было, и в результате переживаний и мучительных раздумий голова моя заболела так, что я нашел повод сходить в караулку: спросить таблетку от мигрени.
— Позови начальника караула!
Солдат гнусным голосом забубнил что-то во внутреннюю связь, и через полминуты из караулки выпрыгнул стройный и нежный, как горный козлик, мой земляк Вова. Я искренне изумился, и хлопнул себя по лбу — Вова! Вова на посту! — а я мучаюсь от скуки и безделья! В то время как можно зайти к Вове (гори ты, Жарин, синим огнем), и как минимум, посмотреть телевизор. Или даже чаю напиться. Вова, как радушный хозяин, широким жестом пригласил меня внутрь, я поправил ремень, и шагнул за порог.
Меня чуть не сбил с ног запах сырых портянок, сушившихся личным составом на батареях сушилки. Но запах что — запах ерунда! Главное, было сухо, тепло и работал телевизор. Вова развел руками — чая не было. Ну нет, и не надо.
— Ты не едешь, Вова?
— Да нет, что-то не горю желанием. Я к караулу привык, сроднился почти — так что на приключения не тянет… А ты вот сподобился?
— Да не то что я… Нет, просто приказали.
— Ага.
Мы замолчали — говорил диктор новостей. Последние новости из Чечни. Пока он порол чушь, я смотрел на часы и гадал: когда же все-таки приедут господа — начальники, и начнут приводить батарею в божеский вид.
Время было традиционное — темнело. Бойцы раскрывали каждый ящик, вынимали мины, вставляли основной заряд, тут же навешивали дополнительные пучки и грузили боеприпасы в машины. Появившийся в последний момент Швецов теперь торопил всех страшным криком и пинками. Вот всегда так получается: весь день не знали куда деться от безделья, а теперь за час надо было успеть все, что полагалось в спокойной обстановке делать часов восемь.
Последний десяток зеленых деревянных ящиков пришлось обслуживать уже при свете паркового освещения. Но его явно не хватало, и тогда машины включили фары — с их помощью основная задача была выполнена, Вася вытер пот со лба, я перевел дух, а Швецов повернулся к «шишиге», на которой приехал в парк, и приказал доставать цинки с патронами. Раздача боеприпасов заняла еще полчаса. Я снарядил магазины, забил пачками подсумок, покрутился на виду у Швецова еще минут десять; он ничего мне не сказал, и я со спокойной душой отправился смотреть футбол в караульное помещение.
Вована сменил Славик — к этому типу я вообще мог зайти в любое время дня и ночи — зря что ли проучились вместе целых пять лет — а там уже набилось десятка два офицеров. Все оказались завзятыми болельщиками. Тогда я совсем расслабился: не стал бы Жарин всех выгонять из караулки в такой момент.
Болгары обули немцев со счетом три — два, и я довольный ушел спать.
В парке не прекращались шарахания, слышался невнятный гул голосов, непонятных звуков, то и дело загорались и гасли огни в кабинах — жизнь продолжалась и ночью. Но не для меня — у меня слипались глаза, очень хотелось забраться в теплую кабину и уснуть. Пятницкий уже спал, он даже не пошевелился, когда я распахнул дверцу со своей стороны. Намучился парень за день, вот и предавался сладкому упражнению сна в немыслимой позе. Мне тоже пришлось минут пять покувыркаться, пристраиваясь то так, то этак в сидячем положении, пока вроде бы все не устроилось. Тогда я закрыл глаза и провалился в темноту без звуков и сновидений.
Сознание вернулось в меня мгновенно. Я резко выпрямился. Туманное дождливое утро представило окружающий мир в немыслимой резкости видимых предметов. Я протер глаза, но не покинул кабины — а куда, собственно говоря, мне было идти? Мочевой пузырь меня не тревожил, есть не хотелось, Пятницкий мирно, как кот, посапывал рядом, а ни Швецова, ни Васи нигде не было видно.
Я снова закрыл глаза. Нет, не получается. Пришлось снова уставиться на пейзаж за окном: на каменный забор поносного цвета с ржавой колючей проволокой на верху, на зеленую траву с пролысинами, откуда нагло лезла в глаза желтая бесплодная глина, на открытые парковые ворота, где стоял кто-то в выгоревшем камуфляже.
Проснулся Пятницкий, посмотрел на меня полусонными своими мечтательными глазами, открыл дверцу, откуда в кабину ворвался свежий прохладный воздух, и убежал на оправку. Он убежал, а я остался.
Швецов подошел откуда-то сзади.
— Скажешь своему водиле, чтобы держался за передней машиной — куда она, туда и он. Примерно через двадцать минут тронемся.
Темные круги под его глазами и резкий кислый запах не оставляли сомнений, что ночь он провел хорошо: содержательно и полезно. Швецов пошел дальше, стараясь не делать резких движений, а Пятницкий вернулся, выслушал мои указания, молча кивнул, и снова закрыл глаза.
Через полчаса тронулись…
Если через много лет у меня спросят, не жалею ли я о том, что поехал на Харами, я, не колеблясь, отвечу: «Нет! Никогда в жизни не пожалею об этом, потому что в этом походе я видел горы!». Горы…
Словно стесанные гигантским топором, обнажившие свою каменную утробу, свысока смеющиеся над нами, похожими на букашек, нависали они над серпантином дороги. По другую сторону, внизу, в пропасти, стремительный поток воды гремел и ярился, сверкая ледяной водой.
Дома в горных аулах карабкались один на другой, напоминая соты. Вездесущие мальчишки, закутанные в паранджу женщины и молчаливые старики сопровождали странными взглядами нашу тягучую колонну.
Внезапно появлялся сосновый лес, украсивший своим присутствием склоны, и тогда мне, как какому-нибудь восторженному живописцу, хотелось нарисовать картину. Но что мечтать — я не художник и никогда им не буду.
Тучи и сырость остались позади — внизу. Здесь же поднималось жаркое солнце, делая окружающий пейзаж ярким и сверкающим до боли в глазах. Порой мои глаза выхватывали глубину пропасти, по краю которой скользила техника, и на мгновение мелькала безумная мысль — а что если полететь туда, в эту страшную и манящую бездну. После этой мысли тут же возвращался ужас, охватывал сердце когтями, невольно отбрасывал тело от дверцы и заставлял поеживаться.
Серпантин кончился, мы свернули куда-то, где горы были со всех сторон, и тогда как звон будильника, вырывающий человека из царства прекрасных, или кошмарных, но все же грез, раздался яростный треск очередей. «Шишига» резко затормозила, Пятницкий судорожно одевал бронежилет и напяливал на голову каску, а я передернул затвор у автомата, и, будучи в бронежилете с самого начала путешествия, сразу выпрыгнул из кабины и помчался к передовой машине нашей батареи — к Швецову, так как ни рации, ни даже карты у меня не было.
Бежать пришлось довольно долго, но не успел я преодолеть даже половины расстояния, как звуки стрельбы также резко оборвались, как и возникли. У машины Швецова стояли Рац и Базаев.
— Что случилось? — спросил я, преодолевая одышку.
Мне ответил как всегда сосредоточенный и всезнающий Вася:
— Этот осел Косач увидел наших разведчиков, пробиравшихся по высоте, принял их за дудаевцев и открыл огонь. Хорошо, что Косач такой косой, всего лишь ухо разведчику оцарапал.
— А чего тогда стоим?
— Да вот, комбат спасает Косача от командира разведроты — тот его пытается выволочь из машины и расстрелять на месте.
Мы постояли еще минут пять, когда передние машины тронулись, я остался на месте, и запрыгнул в свою кабину, когда Пятницкий поравнялся со мной. Ему было очень стыдно за свой недавний испуг. Но я подбодрил его:
— Ты каску сними, она тебе сейчас не нужна, а вот броник оставь. Мы скоро въедем в места опасные, а там мало ли что — и одеть не успеешь.
После пережитого страха, глядя на мое спокойное лицо, он подчинился беспрекословно. Так часто бывает — беспечные, расползающиеся во все стороны как тараканы, солдаты в минуту смертельной опасности собираются вокруг офицеров. Они ждут указаний «что делать?» в момент, когда их небольшой опыт не дает им ответов. А собственно, для чего еще нужны офицеры?
Чем дальше мы продвигались в глубь гор, тем сильнее растягивалась наша колонна. Состояние техники, мягко говоря, не внушало особого оптимизма. Периодически то та, то другая машина останавливалась, к ним подъезжала техническая помощь, следовавшая в аръергарде колонны, и техники из ремроты пытались хоть что-то сделать. У нас в минометке пока все шло относительно благополучно: ни одна машина не остановилась, все так и шли друг за другом, а стоявшую на обочине технику других подразделений расчеты в кузовах провожали насмешливым свистом.
Не имея карты, я не понимал, где мы находимся в данный момент. Поэтому постоянно ожидал нападения на колонну. На самом деле это было глупо колонна двигалась еще в глубине Дагестана, но я — то об этом не знал! Мало того, на редких остановках Пятницкий приносил новости, что, оказывается, где-то впереди нас ждут сотни боевиков. Причем по мере дальнейшего продвижения их количество только увеличивалось, угрожая достигнуть размеров полнокровной дивизии. Чем больше их становилось, тем меньше мне в это верилось. Но я не стал разубеждать водителя: от этих слухов он становился все внимательнее и дисциплинированнее, что было совсем не плохо.
А может это кто-то из наших высоких чинов нарочно распускал такие слухи? С целью дисциплинизации нашего обоза? Тогда следует признать, что это был блестящий пиаровский ход — если он как-никак действовал на меня, то про рядовых и говорить было нечего.
Проехав еще пару аулов, мы снова резко встали. Ничего подозрительного не только не наблюдалось, но и не слышалось. Прискакал рядовой Есиков и сообщил мне, что надо идти к Швецову получать сухой паек.
Что ж. Я прихватил по человеку из каждого расчета и отправился за продуктами. Никогда до этого сухого пайка не видел. В части в «тревожный чемоданчик» положен был сухпай. Сколько я его ходил выбивал, сколько заявлений писал… Все без толку. В конце концов купил все в магазине, нашел подходящую коробочку, и загрузил. И на ближайшем же строевом смотре получил втык от начальника штаба бригады за отсутствие стандартного сухого пайка. Ну и черт с ним. Кстати, он лежал у меня сейчас в вещмешке. Но я опять же рассчитывал на худшие времена, потому и не помышлял даже раскрыть его для использования.
А после получения продуктов наконец-то смог увидеть, что же он представляет из себя — стандартный сухпай.
О, неплохо! Тушенка, две банки каши, сахар. Жаль, что хлеба не дали. С детства приучен: без хлеба — это не еда. У нас даже макароны с хлебом ели. Кому-то смешно, а у меня уже как рефлекс.
Короче говоря, не поход, а веселая прогулка. Приятная, живописная местность, вкусная, здоровая пища, ласковое солнце — что еще нужно человеку, замученному нарядами и строевыми смотрами? О, вот что! Не хватает музыки. Не хватает автомагнитолы с зажигательными ритмами зарубежной эстрады. И тогда можно ехать бесконечно долго. И понимать, что процесс гораздо приятнее результата.
Мысли текущим моментом, наслаждайся им! Ибо кто знает, что ждет тебя впереди, хотя бы вот за тем поворотом. Как могу я загадывать на будущее, когда и ближайшая минута не подвластна мне. Есть какая-то магия в неопределенности судьбы. Она позволяет не думать, не размышлять мучительно о выборе вариантов. Когда от тебя ничего не зависит, то чувствуешь себя прекрасно.
Пока я в состоянии легкой полудремы предавался изящным рассуждениям о пользе безответственности, погода переменилась. Солнце исчезло за тучи, поднялся свежий ветерок, а местами моим глазам представились клочки тумана. Но это было не опасно. Неприятность обнаружилась в том, что мой славный Пятницкий упустил ведущую машину. Не было борта, за который могли зацепиться глаза. Куда ехать-то? Как ни странно, никого не было и позади.
Машина стояла на вершине какого-то перевала, под нами виднелись крыши, стены, куски заборов. Цельной картины не было: отдельные части поселка казались кусками разбросанной мозаики на мягком туманном фоне. И тишина. Ни рева моторов, ни шума голосов, ни лая собак.
Я выбрался из кабины под свист ветра.
— Ну что, Пятницкий, ты не чувствуешь, что мы последние люди на земле?! — я мрачно захохотал.
Вид мой, наверное, был как у сумасшедшего, но водила не понял моей байроновской иронии. Он прагматично хотел знать — куда ехать дальше? Его прагматизм обломал мой романтический восторг, вызванный отупением долгой дороги, и опустил на серую почву. Я разглядывал следы шин в пыли. Они все вели в разные стороны, будто не в далеких горах мы потеряли направление, а заблудились на оживленных улицах Нью-Йорка.
Личный состав, покинув пыльный кузов, разминал затекшие ноги, справлял большие и малые нужды, а я мучительно решал вопрос: «Стоять или не стоять? Ехать или не ехать?». Проходили минуты, но никто не появлялся. И никто не сотрясал воздух.
«Куда же все провалились?» — на этот раз я по-настоящему встревожился. Ну не попали же мы во временную дыру! Не могли же мы быть последними в колонне!
Но дунул особенно сильный и резкий порыв ветра, и в рассеявшемся облаке тумана, далеко внизу, я заметил, наконец, мелькнувшее пятно защитного цвета.
Этого было достаточно — оказалось, что другой дороги здесь все равно не было. Приятная во всех отношениях безальтернативность повела нас вниз, под гору, вслед за быстроходными товарищами.
Однако не успел я успокоиться от пережитой коллизии, как бледный вид моего водителя снова погнал в мою, еще и не успокоившуюся кровь, адреналин.
Боковым зрением я с тревогой отметил, что Пятницкий облизнул пересохшие губы, а маленькие капельки пота, выступившие на лбу, не оставили мне сомнений, что мой гусар — поэт пережил что-то не очень приятное за последние минуты.