Потом я исчезла.
Она была в центре: в венке из ромашек и в еле заметном венке из моих непролившихся слез…
Через две недели оказалось, что повесть «Ляля, Наташа, Тома» дописана.
За это время я поняла, что несколько месяцев «эстетической» учебы и месяц на Ньюберри-стрит пора отодвинуть, как коврик у двери.
Они отыграли свое. Отработали.
А дальше были – глубина, синева.
Похвали меня, мать Анна
Елена Нестерина, прозаик, драматург
Начала писать еще во время обучения в Литературном институте им. М. Горького. По словам автора, ее творчество можно охарактеризовать как социальную фантастику с элементами чуда и волшебства. Успешно сочетает работу в издательстве, творчество и заботу о семье.
* * *
Мать Анна, ну ты-то помнишь, как маленький солдат всех спас?
Думаю, вряд ли это помнит твой жених, я, кстати, издалека наблюдаю за движением его творческой биографии. Его примечательную мандибулу и комическую фамилию я иногда вижу или на экране (по телевизору шла как-то передача про колдунов и загадки рейха) или на сцене – в самодельной актерской пьесе с продолжением. Пьеса слабенькая, да и он хоть и имеет роль начальника, а играет хуже всех, и на полюсе его черепа, противоположном мандибуле, уже образовалась плешь.
Мужчины тут у нас стареют, мать Анна.
И похвали меня из прошлого, потому что никто из тех, кто остался жив-здоров и продолжил учиться на актеров, этого тогда не сделал.
Ну вот, мать Анна, помнишь же, как твой курс, Машер, я и будущий доктор О, отправились на природу?
Артисты пели, артисты играли на гитарах, артисты расположились в лесу и продолжили петь.
Звали тебя тогда иначе, и ты, мать Анна, ходила в широченных шароварах и была самой талантливой на курсе. Я все думала: зачем тебе такие широкие штаны, подхваченные внизу резинкой, где ты их только откопала?..
Чего меня с вами понесло – молчать и слушать, как обычно? Безделье, наверно. Доктора О, видимо, тоже. Первое мая же, студенты не учатся. Мы с ней сидели себе тихонько, слушали, молчали.
И тут в лесу появились МЕСТНЫЕ.
Не все, разведчики. Остальных было только слышно – вдали ревели мотоциклы и доносилась свирепая речь.
Местные хотели бить артистов. Местным даже издалека их гитары не нравились. Местные уже выпили – и хотели отобрать городскую добычу.
Артисты надеялись, что все обойдется. Или – на добрых богов театра.
Но в лесу были только сосны, сумки с едой и бутылками да местные вида ужасного – и, наверное, их местные боги.
Девушки в предлагаемых обстоятельствах сжались в кучки. Тут кучка, там кучка, но кучки тоже можно бить и пинать ногами.
Кто-то из артистов вышел на переговоры. Этого местным было только и надо. Их спектакль начинался.
Бог защиты наивных? Или его ангел-заместитель? Кто-то из них попустил меня подойти к одному из местных и сказать: «Мотоцикл! Настоящий! Твой? А покатай меня? Я никогда не каталась».
Кто из нас в тот момент был артист? Кто изобразил детское восхищение – такое, что оно пробрало мордастого гопника на мотоцикле? Хвали же меня вот здесь, мать Анна!
Эти слова прозвучали так неожиданно, наверное, что оба местных замолчали.
–?Покатай, а? Ты быстро ездишь? Но как – тут же одни деревья? Как вы только не врезаетесь…
И какой же местный выдержит подобное сомнение?
–?Как мы не врезаемся? – местный переглянулся с местным. Погладил своего металлического коня. – Да мы – нормально. Поехали!
Он хлопнул по сиденью позади себя.
–?И подруга моя тоже хочет. Покатаешь ее после меня? – доктора О пришлось тоже привлекать.
О – вот молодец – закивала: «Хочу, да, хочу»…
–?Да чего после тебя – я давай покатаю! – ухнул другой местный.
Доктор О, явно первый раз в жизни, полезла на мотоцикл.
К третьему местному никто не сел. Он сначала мчался с нами, а потом свернул в сторону.
И они очень хорошо катали. Быстро.
В деревья не врезались.
Я громко спрашивала в ухо своего местного что-то такое, которое, видимо, у него никто никогда не спрашивал. Он интересовался, удобно ли мне.
И катал.
И когда он катил меня по трассе, появилась – хорошо, мать Анна, ты ее не видела – конкурирующая группировка местных.
Увидев моего местного (Серегу, а второго звали Мешков), конкурирующая группировка дала по газам и погналась за нами. Мешков, который сильно отстал, это тоже понял и резко развернулся. Мы влетели в лес – надо же было сообщить нашим!
«Наши» не сразу снялись с места. Но их было больше – и конкуренты об этом не знали.
Высадив нас с О недалеко от актерского лагеря, Сергей и Мешков умчались на войну.
–?Класс, уехали! – обрадовались предводители артистов.
Как взревели и затихли мотоциклы – было слышно хорошо.
Темнело.
Шансов, что местные вернутся нам валять, становилось все меньше. В темноте по лесу на мотоцикле – это вам не тру-ля-ля…
Артисты снова пели, артисты развели костер и поставили две палатки, артисты вытащили еду и напитки.
Но мотоциклы вернулись. Два.
Бросив круговой танец, артисты напряглись.
Серега и Мешков появились с большим пакетом печенья и бутылью лимонада. Глаз у Мешкова не действовал, он был закрыт гематомным мешком. Заплыл глазик. Доктор О оттянула кровавую кожу затянувшую глаз и констатировала, что сам он цел и видеть должен.
Это было приятно.
–?Мы их сделали, – сообщил Серега.
Этой радостью ему хотелось поделиться именно с нами.
–?Поздравляю, – улыбнулась я, потому что смотрел он преданными глазами в лицо именно мне. – А остальные-то ваши где?
–?На дискотеке.
–?А вы чего не поехали?
–?А мы к вам, – Серега сделал улыбку своим крупным детским лицом. И ткнул в меня пакетом с печеньем:
–?Спасибо.
–?За что?
–?Да предупредили, чего за «что»? – рявкнул Мешков. – Мы на дороге-то их заметили. Ну и вот…
–?Вовремя заметили, – добавил Серега. – А если бы на трассу кататься бы не поехали, то все.
–?Они бы того… Раньше…
–?Ага.
Люди, а особенно такие чувствительные, как артисты, быстро понимают, когда опасность минует. Артисты ощутили, что местные не опасны и подкрепление не придет, и для них Серега и Мешков перестали существовать.
Зазвенели бутылки, забренчала гитара.
А местные не уходили.
Серега из чьих-то тонких рук отобрал гитару, сыграл три аккорда, поглумился, как водится, выбирая песню, которую хотел бы заказать, артист стал исполнять, Серега слушал-слушал – да и быстро утомился…
От песен утомились все.
Кроме самих артистов. Они были неистощимы.
А утомленные все – я, О и двое местных – притаились у палатки и стали есть печенье.
Что хочет народный богатырь от того, от кого слышит связную речь?
Правильно, историй.
Серега и Мешков старательно не ругались матом – в те времена простые парни с понятием подчеркнуто не ругались матом при интеллигентных девушках. Они слушали про Слейпнира, восьминогого коня бога Одина (он их просто потряс, Серега несколько раз прослушал и постарался вызнать о нем все подробности); про Нибелунгов, про путешествия викингов в Гренландию; и как клады в старые времена закапывали, и какие приметы для того, чтобы их найти, существуют; и как морок водит по лесам, и что светится в болотных огнях, и что такое огни святого Эльма…
Доктор О добавляла про болезни, раны и боевые увечья.
А Мешков с Серегой все спрашивали и спрашивали…
Нам дали миску каши на всех, вина – но местным-то вино как слону дробина, они отказались в пользу нас с О.
Как раз лимонад кончился, печенье уже не лезло, чай не скоро, а с вином оказалось замечательно.
Быстро наступило утро, и стало так холодно, что все вспомнили про первый автобус.
Машер, О и меня на остановку отвезли Сергей с Мешковым.
А вы, мать Анна, брели пешком, и ты отсвечивала среди осин своими широченными шароварами. Они у тебя внизу намокли – и штаны съезжали под их тяжестью. Это было смешно: ноги, как груши, сверху тонкие, снизу наливные, но в автобусе ты села на колени к своему жениху, и груши спрятались.
Мать Анна, помяни в своих молитвах меня – и наш прекрасный русский язык, мое владение которым спасло нас от дубины народного гнева, зачаровав простого русского парня Серегу.
И Серегу помяни, и Мешкова.
Надеюсь, живы.
Сверкащий камень
Лариса Рубальская, поэт-песенник, прозаик, переводчик с японского
Я всегда любила слушать рассказы людей. А потом пересказывать их своими словами, попутно добавляя то, что, как мне казалось, сделает сюжеты более интересными. Так появлялись рассказы и стихи. Теперь это стало главным в моей жизни.
* * *
Помню, как в послевоенном дворе мы, дети, искали «сверкащий камень». Да-да, именно сверкащий – так мы говорили. Это были небольшие кусочки то ли мрамора, то ли булыжника, мы находили их на улице, чиркали друг об друга и высекались искорки. Они сверкали в наших ладошках, не обжигая, и казалось, озаряли нас каким-то сказочным огнем. И вот так же я потихоньку-понемногу всю жизнь чиркаю мысленно прекрасные камешки, и искорки превращаются в стихи и рассказы. И ничего волшебнее для меня на свете нет.
– Митрофанова, покажи-ка грацию – в маленьком клубе, разместившемся в полуподвальном помещении дома с осыпающейся штукатуркой, где занимался наш танцевальный кружок, – командовал «балетмейстер». Он сам себя так обозначил. Он выделял эту Митрофанову за какую-то там плавность движений. И Митрофанова плыла лебедью под музыку, несущуюся с пластинки. Под эту музыку лучше бы было плясать Барыню или Цыганочку, какой там лебедь! Но Танька эта, дылда тощая, на цыпочки вставала, чтобы балетмейстеру угодить. Он был вообще-то хороший дядька, фронтовик. А до войны мечтал танцевать в Большом театре, а мечтать перестал, когда его ранило в ногу. И нога не сгибалась – какие уж тут танцы. Какие-какие? А вот такие – в клубе девчонок обучать. Он и слова балетные знал – батман, плие… После Митрофановой хвалил за гибкость рук Жаворонкову, за музыкальность Белову и так всех по очереди. А до меня эта очередь никак не доходила. Получалось, что я хуже всех. Я расстраивалась и, чуть не плача, просила: «А мне-то что продемонстрировать?» Балетмейстер ойкал, и, чтоб меня не обижать говорил – а ты, Лариса, покажи-ка нам настроение! И тут я пускалась в пляс – руки вместе, руки врозь, чечеточку путаную ногами, веревочку тоже – ножка за ножку. А лицом делала разные радостные гримасы, и все наши лебедушки моим настроением заражались, и учитель танцев радовался тоже.
Теперь я понимаю, что еще тогда, в далекие годы, я никаких надежд не подавала. Первая от хвоста. Но если нужно было настроение создать, то тут я пригождалась. И стало это для меня такой наукой: «Делай только то, за что тебя хвалят».
Бабушка с дедушкой мной гордились почему-то и объясняли всем, что я вундеркинд. У нас во дворе это слово замысловатое никто особенно не понимал. Но бабушка-то моя, Марьвасильна, в гимназии когда-то училась и знала много такого, чего никто, кроме нее, во всем дворе и слыхом не слыхивал. Вундеркинд, то есть я, как все дети, вставал при гостях на табуретку, складывал ручки на груди, глазки закатывал и декламировал «Однажды в студеную зимнюю пору». Причем при словах «был сильный мороз» так жмурился, что у всех, кто его, то есть меня, слушал, мороз этот просто шел по коже. Да, кстати, вундеркинду в ту пору было около трех лет.
А других талантов у меня не было совсем. И достигший школьного возраста вундеркинд оказался туповатым ребенком. И чем старше я становилась, тем непосильнее происходил процесс моего обучения. Ни одна наука мной не усваивалась. Я приводила в бешенство учителей, потому что им приходилось тратить на меня время, объясняя то, что все остальные уже давным-давно усвоили. Получать хотя бы тройки мне помогала наша сердобольная отличница Ритка, сидящая за первой партой. Она подсказывала мне громким шепотом правильные ответы и давала списывать контрольные. Учителя смотрели на это сквозь пальцы, потому что второгодники им были не нужны – РОНО требовал хорошую статистику. «На осень» я оставалась три раза – то по физике, то по химии, то по алгебре. Но все-таки я не была последним человеком в школе, потому что учеба учебой, но ведь бывали и утренники, а потом и вечера с танцами. И вот тут я – главная. «Рубала, покажи настроение» – и я показывала. Все свои умения – и стихи с выражением, и танцы – ножки веревочкой. Одним словом, целый концерт могла одна устроить. Даже учителям нравилось. «Если бы она так же училась… – сокрушались они вслух и сочувственно смотрели на мою маму: – «Куда ж дочка-то ваша после школы пойдет? Ах, в институт? Да туда таких не принимают. А-а-а, машинисткой устроится? – вот это правильно. Это ее потолок».
На выпускном Ритка танцевала со Славиком. А я ей завидовала. Потому что в моей тетрадке, в которой я составляла мужской идеал моей мечты, такие тетрадки были у всех девочек нашего класса, был изображен именно этот Славик – и рост в сантиметрах, и вес в килограммах, и цвет волос и глаз. Даже идеал этот у меня букву Л не выговаривал, говоря вместо нее В – шоковад, вампочка, шкова. Ну, сами понимаете, с кого был идеал полностью списан.
Славик, кстати, до золотой медали чуть-чуть не дотянул, а серебряную, конечно, получил. Так что они пара – отличники, умники оба. Идеал мой к ней щекой прижался, она вся красная стала. А я дура дурой, танцевать никто не приглашает, кому я нужна – опять на осень – в одиннадцатом-то классе.
Подружка моя, Наташка, сразу после выпускного с Витькой из параллельного класса расписалась и через полгода Катьку родила. Осенью почти все наши студентами в институты свои потопали, а я по призванию и по способностям – машинисткой.
Дальше, как говорится, шли годы, шли годы. Я, как муха, так и висела на своем «потолке». Правда, он чуть-чуть менялся. Но все равно оставался на одной высоте – машинистка, корректор, библиотекарша. Со своими школьными ребятами я почти не встречалась. Один только раз Наташку видела – мы в магазине, в очереди в кассу стояли, расплачиваться. У нее Катька на руках была, кошелек доставать неудобно. Ну вот я и заплатила за нее. Поговорить-то не получилось – Катька орала как резаная.
Я жизнь свою сравниваю с винтовой лестницей. Сто раз повернуть надо, пока наверх поднимешься. Если, конечно, сил и дыханья хватит. А еще она похожа на детскую игру – помните, такую – бросаешь кубик, сколько на нем точечек выпадет – от шести до одной. И по игровому полю – то вперед и вверх, то назад откатишься – смотря на какую картинку попадешь. Но, представляете, хоть мой кубик никогда не выпадал на шесть, а в основном на один или изредка на два, но назад я ни разу не откатилась. Потихоньку – вперед, вперед, вверх.
Сидели мы как-то с девчонками в машбюро после работы и про жизнь разговаривали. Каждая историю свою рассказывала. Безрадостные и безнадежные истории таких же «мух на потолке», как я. Что ни жизнь – то авария. Да и у меня тоже история была такая, что лет пятьдесят назад я ее решила забыть, и эту тайну мою так до сих пор никто и не знает. А когда до меня очередь исповедоваться дошла, я устроила, как теперь говорят, такое шоу – с песнями, стихами, танцами, что девчонки все про свои аварии забыли и слушали, что встречаюсь я с настоящим принцем, правда, африканским. И что мы с ним скоро поженимся, и в свадебное путешествие поедем на слоне.
И будет у меня дворец под пальмами, и тысяча слуг. Вот буквально доработаю до зарплаты, и с принцем своим прямо к нему на родину, с родителями знакомиться. А хотите знать, что я тогда пела и танцевала? Да песню и танец африканского племени. В общем, по домам расходились все в очень хорошем настроении. Даже те, кто мне не особенно и поверил.
Учеба в заочном педагогическом институте трудной не была. А практика в школе мне как раз очень понравилась – я десятиклассникам Маяковского преподавала. И не разбирала, как тогда было принято, по образам и художественной ценности, а выучила все его поэмы наизусть и ребятам читала. «ЦаРРям двоРРРец постРРРоил РРРастРРРелли»… – раскатывала я, и ребятам было, судя по всему, интересно. Потому что потом, когда я их спрашивала, они мне отвечали, читая строки наизусть. А потом мы после уроков сидели еще долго, и я читала им свои любимые стихи. И никто не ушел, даже мальчишки. Настроение у всех было классное.