Этот случай дезертирства, произошедший, вероятно, в начале августа, стал ужасным ударом для Антония, и он, видимо, обвинил свою жену в том, что она стала его причиной, что, без сомнения, так и было. На этот раз Антоний более энергично настаивал на ее отъезде в Египет, после чего последовала бурная ссора, которая не прекращалась, я полагаю, все то время, что они оставались в Греции. Мне кажется, сначала царица категорически отказалась оставить Антония и, вероятно, обвинила его в том, что он хочет бросить их дело. Она могла с презрительной усмешкой напомнить ему о том, что его договор с ней о мерах к установлению римско-египетской монархии был заключен в то время, когда он сильно отдалился от Рима и нуждался в финансовой помощи; теперь же у него есть четыреста респектабельных сенаторов-республиканцев, которые оказывают на него давление, и, без сомнения, в такой момент их поддержка для него имеет большую ценность, чем ее собственная. Однажды он уже бросал ее, так что она совершенно готова к тому, что он сделает это еще раз.
Ее гнев, недоверие и горе, вероятно, глубоко удручали Антония, и он снова уступил бы, наверное, если бы не произошло еще три случая дезертирства из его лагеря. Царь Пафлагонии, явно завидовавший власти Клеопатры, переметнулся к Октавиану и рассказал ему о раздорах в лагере Антония. Двое других, римский сенатор по имени Квинт Постумий и арабский вождь из Эмесы (Сирия) по имени Ямбликус, были схвачены. Для устрашения тех, кто мог иметь намерение переметнуться к врагу, обоих казнили: одного разорвали на части, а другого пытали. С каждым днем дело Октавиана приобретало все больше сторонников, а Антоний все больше подвергался насмешкам за то, что находится под каблуком у царицы Египта, которая руководит всеми его советами и которая теперь, похоже, испугала его своим гневом. Люди Октавиана становились все более уверенными в себе и даже дерзкими. Был случай, когда Антоний в сопровождении одного из военачальников шел ночью к гавани между двумя валами, которые были построены по его приказу для защиты дороги, а несколько вражеских солдат перебрались через стену и затаились в засаде. Выпрыгнув из засады, они схватили по ошибке военачальника, а Антоний, быстро побежав по дороге, сумел спастись.
Упав духом оттого, что события принимают такой оборот, он снова приказал царице отправляться в Египет. И наконец, уязвленная упреками Антония, Клеопатра решила отплыть, забрав с собой весь свой флот. Приняв такое решение, она, видимо, стала обращаться с Антонием с величайшей враждебностью, а он, будучи в чрезвычайно взвинченном состоянии, начал бояться, что она может убить его. Большие глаза Клеопатры, казалось, пылали гневом, когда она смотрела на Антония, а презрение, которое она испытывала теперь по отношению к нему, читалось у нее на лице. Казалось, он съеживался перед ней, как провинившийся мальчик, и говорил своим друзьям, что уверен: она убьет его в гневе. Услышав это, Клеопатра решила проучить его так, чтобы он запомнил этот урок навсегда. Однажды вечером за ужином она приказала наполнить свой кубок из того же винного кувшина, из которого пили все, и, отпив немного вина, передала чашу Антонию, словно в знак примирения. Он, с готовностью подняв ее ко рту, уже собирался приложиться губами к тому месту, где за мгновение до этого находились губы царицы, когда, словно для того, чтобы украсить свое действие, она сняла со своей головы венок из цветов и окунула его в вино. Антоний снова поднял чашу, но внезапно Клеопатра выбила ее из его рук, сказав ему, что вино отравлено. Антоний возразил, что она ошибается, так как она сама только что пила из этого же кубка. Но Клеопатра спокойно объяснила ему, что венок, который она окунула в вино, передавая ему кубок, был отравлен и что она сделала это, чтобы показать Антонию, насколько безосновательны его страхи за свою жизнь. Ведь если бы она действительно хотела избавиться от него, она могла сделать это в любой момент одним из таких хитрых способов. «Я могла бы убить тебя в любое время, – сказала она, – если бы могла обойтись без тебя».
Надо думать, царица теперь вела себя очень заносчиво и высокомерно, считая настойчивые требования Антония ее отъезда нарушением обещания. В глубине души она, вероятно, боялась того, что он действительно покинет ее, и тревога за будущее своей страны и своей династии терзала ее сердце день и ночь. Но по отношению к Антонию Клеопатра, видимо, демонстрировала холодность и презрение, доводя его тем самым до совершенно жалкого состояния. Однако он не осмеливался изменить свое решение относительно ее отъезда, так как посвятил некоторых сенаторов и военачальников в тайну предстоящего события, что сильно успокоило взрывоопасную атмосферу, столь долго царившую в лагере. На мой взгляд, тот план, на котором сошлись он и его супруга, состоял в следующем. Окружив линию обороны Октавиана на суше еще более плотным кольцом и предприняв все меры к тому, чтобы помешать ему выйти из-за своих укреплений, Антоний хотел посадить своих лучших легионеров на столько кораблей в Амбракийском заливе, сколько было пригодно для боя. Эти корабли должны были силой проложить себе дорогу из залива и уничтожить флот Октавиана. Как только это будет сделано, начнется атака на вражеские позиции с моря и суши, и Клеопатра вместе со своим египетским флотом сможет затем отплыть в Александрию, предоставив Антонию войти в Рим без нее.
Этот план, по моему мнению, представлял собой единственно возможный способ избавить армию Антония от влияния египтян. Если бы Клеопатра была вынуждена отправиться в Египет по суше через Малую Азию и Сирию, то жители этих мест не только стали бы считать ее отъезд бегством, который стал бы причиной паники и бунта, но и египетский флот по-прежнему оставался бы в Амбракийском заливе, показывая своим присутствием, что Клеопатра и ее царство Египет все еще являются главными движущими силами войны. С другой стороны, если бы царица отправилась на своих кораблях по морю, то пришлось бы затевать морское сражение с целью прорвать блокаду и позволить ей ускользнуть таким путем. Таким образом, требование республиканцев отъезда царицы к себе на родину и неоднократно повторенная мысль самой Клеопатры о том, что войну должна решить морская битва, здесь совпали, определив решение Антония, и он сделал ставку на морское сражение.
Когда это решение было принято, Антоний объявил войскам, что флот должен прорвать блокаду 29 августа, но тот факт, что египетские корабли должны будут уплыть немедленно после боя, не был оглашен; об этом знали лишь несколько человек. Огромное количество кораблей были плохо оснащены для сражения и испытывали сильную нехватку личного состава. И Антоний приказал сжечь эти корабли, так как, хотя они и были бесполезны для него, они могли бы пригодиться врагу, который мог захватить их, пока флот носится по Ионическому морю. 60 лучших египетских кораблей и 170 кораблей Антония были подготовлены к битве. Во время этих приготовлений было далеко не легко держать в тайне отъезд египетского флота. Чтобы доплыть до Египта, 60 кораблей Клеопатры нуждались в больших парусах, но эти паруса при обычных обстоятельствах не брали обычно, идя на бой. И чтобы не было заметно, что только египетские корабли готовятся к дальнему пути, что вызвало бы подозрения, всему флоту было приказано поставить большие паруса. Антонию пришлось объяснять всем, что они потребуются для преследования врага. Еще одну трудность представляло то, что Клеопатре требовалось взять с собой свой багаж, включая столовое золото и серебро и драгоценности, но это в конце концов было сделано под покровом темноты, не возбуждая ничьих подозрений.
Многие полководцы, не понимавшие, что морское сражение было в значительной степени навязано Антонию теми, кто желал избавиться от египтян, сильно возражали против этого плана, а один пехотный военачальник, указывая на множество шрамов и отметин от ран на своем теле, умолял Антония сражаться на суше. «О полководец, – сказал он, – чем тебя прогневали наши раны и мечи, что ты решил довериться гнилому дереву? Пусть египтяне и финикийцы сражаются на море, но нам дай сушу, на которой мы умеем умирать там, где стоим, или добиваемся победы». Но Антоний не ответил ему, а лишь сделал движение рукой, словно желая ему мужества.
29 августа 20 тысяч легионеров и 2 тысячи лучников погрузились на боевые корабли, готовясь к завтрашней битве. Эти суда (в основном триремы) были гораздо больше кораблей Октавиана (либурн с одним рядом весел и бирем с двумя рядами), и казалось, что победа будет на их стороне. Но на следующий день море было крайне неспокойным, и сражение пришлось отложить. Буря оказалась очень сильной, и о прорыве блокады пришлось забыть на следующие четыре дня. Эта задержка очень тяжело сказалась на нервах всех солдат, а тревога двух полководцев Деллия и Аминты была столь велика, что они оба переметнулись на сторону Октавиана, причем Аминта прихватил с собой 2 тысячи всадников из Галатии. До Деллия, вероятно, дошли слухи о предполагаемом отъезде Клеопатры, и он смог кое-что рассказать Октавиану о планируемом сражении. В последующие годы он утверждал, что его дезертирство проистекало отчасти из его страха перед царицей, так как он считал, что она гневается на него за одно замечание, которое он сделал однажды, сказав, что друзьям Антония подают кислое вино, тогда как даже Сармент, паж Октавиана, пьет фалернское (в древности знаменитое белое вино из Фалернской области в Кампании [Италия]. – Ред.). Можно понять досаду Клеопатры на этот намек, будто деньги и запасы продовольствия кончаются, особенно тогда, когда так оно и было на самом деле.
1 сентября буря улеглась, и Антоний ходил вечером от корабля к кораблю, подбадривая своих солдат. Октавиан, предупрежденный Деллием, тоже готовился к битве, погрузив 8 легионов и 5 когорт преторианцев на свои боевые корабли, которые числом (260) превосходили корабли Антония (230, в том числе 60 кораблей Клеопатры), но были гораздо меньше.
Утро 2 сентября 31 г. до н. э. было спокойным, и в ранний час корабли Октавиана выстроились приблизительно в трех четвертях мили от входа в Амбракийский залив, где за ними наблюдали солдаты обеих армий. Они выстроились тремя дивизионами; левым крылом командовал Агриппа, центром – Луций Аррунций, а правым крылом – сам Октавиан. Около полудня огромные боевые корабли Антония начали выходить из гавани под прикрытием войск и метательных орудий, расположенных на двух мысах. Октавиан, видимо, думал, что будет трудно атаковать противника в проливе, и поэтому вышел в море, дав ему возможность построиться в боевой порядок. Это было быстро проделано, и флот Антония тоже разделился на три части; К. Соссий шел на Октавиана, Марк Инстей противостоял Аррунцию, а Антоний – Агриппе. 60 египетских кораблей под командованием Клеопатры вышли из залива последними и встали за центральным дивизионом кораблей.
Антоний, по-видимому, договорился с Клеопатрой о том, что ее корабли будут оказывать ему полную поддержку в бою и отплывут в Египет, как только будет завоевана победа. Он, несомненно, намеревался взойти на ее флагманский корабль в конце сражения и попрощаться с ней. В то утро они расстались, как явствует из последующих событий, с гневом и горечью. Надо думать, Клеопатра еще раз сказала Антонию, как неприятен ей ее отъезд, и показала, как мало она ему доверяет. Она горевала о своей несчастной жизни и постигших ее разочарованиях. Клеопатра обвинила Антония в том, что он хочет бросить ее дело, и, возможно, назвала его трусом и предателем. Очень возможно, что в гневе она сказала ему, что покидает его с радостью, считая его полностью деградировавшей личностью, и надеется больше никогда не увидеть его. Полагаю, что ее обвинения побудили Антония к ответным резкостям, и они расстались, взойдя каждый на свой флагманский корабль, с яростью в душе и готовыми сорваться с губ жестокими словами. Но натура Антония, импульсивная и быстро раскаивающаяся, не могла хладнокровно вынести сцену с женщиной, которой он был действительно предан, и, когда он выходил сражаться, его, вероятно, обуяло желание просить у нее прощения. Если я правильно понимаю Антония, мысль о том, что они с Клеопатрой должны вот так расстаться, рассердившись друг на друга, была для него ужасна; и, будучи, как всегда, немного нетрезвым, он чуть не расплакался при мысли о своем будущем одиночестве. Наверное, его немного подбодрило то соображение, что, когда он в следующий раз увидит ее, сражение, вероятно, будет уже выиграно и он предстанет перед ней в роли завоевателя – театральная ситуация, которая тешила его драматические инстинкты. И все же, я думаю, он был так же несчастен, как любой влюбленный, который поссорился со своей любимой.
Сражение началось с того, что Антоний выдвинул вперед левый фланг, а Агриппа попытался обойти его своим правым крылом. Затем вперед стали выдвигаться другие дивизионы Антония, и сражение стало всеобщим. «Когда они вступили в бой, – пишет Плутарх, – корабли не шли на таран, потому что суда Антония по причине своей огромной массы были не способны развить нужную скорость, чтобы удар был эффективным. А корабли Октавиана, с другой стороны, не осмеливались идти в лобовую атаку на корабли Антония, которые имели острые медные тараны; они даже не старались врезаться им в борта, которые были настолько укреплены огромными квадратными кусками древесины, соединенными железными болтами, что носы их собственных кораблей вдребезги разбились бы о них. Таким образом, битва напоминала сухопутное сражение или, правильнее сказать, нападение и оборону укреплений, так как вокруг каждого судна Антония всегда было три-четыре корабля Октавиана, которые забрасывали его копьями, дротиками и огненными снарядами; а люди Антония использовали катапульты и другие машины, чтобы метать вниз метательные снаряды с деревянных башен».
Сражение бушевало три или четыре часа, но постепенно Антонию и Клеопатре стала ясна ужасная правда: небольшие корабли Октавиана берут верх. Флагманский корабль Антония был так тесно окружен со всех сторон, что он сам сражался, и у него не было времени четко мыслить. Но по мере того как его корабли один за другим загорались, тонули или оказывались захваченными, отчаяние Антония, по-видимому, стало острее. Если его флот окажется побежденным и уничтоженным, будет ли его армия стоять непоколебимо? Этот вопрос, вероятно, бился у него в голове, когда в агонии мрачных предчувствий он наблюдал за беспорядочной битвой и слышал звон оружия, крики и вопли сражающихся. Тем временем флагман Клеопатры, подвергшись граду ударов врага, наверное, ненадолго перестал привлекать к себе внимание небольших боевых кораблей Октавиана, и, когда он совершал маневр для занятия лучшей позиции, Клеопатра смогла увидеть полную картину происходящего. С нарастающим ужасом она смотрела на борьбу, происходившую вокруг флагманского корабля Антония, и слышала радостные крики врага, когда загорался очередной огромный корабль. Египетский флот Клеопатры, вероятно, сильно пострадал, хотя ее моряки вряд ли дрались с такой же отвагой, как те, что были под командованием Антония. Когда она оглядела устрашающую картину, ей, без сомнения, пришло в голову, что Октавиан разбил их, и она боялась, что Антония убьют или возьмут в плен. Тревоги, которые изводили ее возбужденный мозг в течение последних нескольких недель, связанные с намерениями ее мужа в отношении ее и положения ее сына Цезариона, теперь вытеснила более ужасная мысль, что у него никогда не будет возможности доказать свою верность, потому что здесь и сейчас он встретит свой конец. Злость на Антония за его колебания, презрение к усиливающейся слабости его характера и опасения в отношении его способности руководить своими войсками ввиду растущего злоупотребления спиртным теперь объединились в одну ошеломляющую уверенность в том, что его ждет поражение и гибель. Антоний говорил Клеопатре, что она должна уехать в Египет, он приказывал ей уходить вместе с флотом в конце сражения. Этот конец ей уже был виден. Однако Клеопатра должна была теперь уходить не от бурной сцены победы, и не вести о своем триумфе она должна была привезти в Александрию, чтобы прикрыть ими позор от своего изгнания мужем; теперь ей нужно было уходить со своим флотом, видя крушение их дела, и бегством освободиться от человека, который, перестав быть защитником ее прав, стал помехой для ее честолюбивых замыслов.