Еще Джон сказал, что под водой не на что смотреть, один песок. Ни рыб. Ни моллюсков. Ни даже камней.
Нэнси взахлеб расписывала подводный свет — калейдоскоп желтого и голубого стекла.
Перспектива. Все дело в перспективе.
Мы выпили еще пива, съели кебаб и наконец нехотя двинулись в наш отель на турецкой стороне границы. Ехали мы в основном молча, хотя иногда машина сотрясалась от взрывов хохота.
Нэнси, которая вела наш фургон по левой стороне дороги (Кипр долгое время был британской территорией, поэтому там до сих пор ездят, как в Англии), привыкла к тому, что сигнал поворота находится слева от руля. Каждый раз, когда она нажимала на него, включались дворники. И начинали скрести пыльное стекло.
— Ладно, в следующий раз буду внимательнее! — обещала Нэнси. — Больше не оплошаю.
И так всю поездку.
Опустился легкий туман. Море стало скорее черным, чем синим. Солнце садилось в него, пламенея так яростно, что на горизонте, там, где волны окрашивались красным, казалось, возник бугорок, как будто светило втягивало в себя воду.
Вечерняя дымка окрасила горы в серо-голубой цвет. В какой-то момент мы видели шесть разделенных уступами склонов, каждый светлее предыдущего, словно тени друг друга.
Необыкновенное зрелище, которым закончился необыкновенный день, который мы провели, следуя по стопам необыкновенного человека.
Святой Андрей
Монастырь стоял на мысе, выдающемся в Средиземное море. Он назван в честь апостола Андрея. Историческое место. Сюда совершали паломничество верующие Греческой православной церкви, желая исцелиться силой святого Андрея.
В своей книге «Путешествие на Кипр» автор Колин Туброн пишет, что монастырь на этом месте уже стоял в 1191 году. Сегодня его целебные источники укрывает часовня пятнадцатого века. Согласно легенде, воды забили из-под ног святого Андрея, едва тот ступил на этот берег.
В 1972 году, когда писал свою книгу Туброн, огромная площадь вокруг монастыря была сплошь застроена хижинами, где размещались сотни паломников. «Ведь святой Андрей — великий чудотворец, а это место — кипрский Лурд».
Туброн описывает атмосферу праздника, которая царила здесь, когда люди толпились в ожидании благословения и чудес. По его словам, крещения здесь «были поставлены на поток», верующие поднимали детей на руки, чтобы те могли приложиться к иконам.
Таким, наверное, в детстве видел монастырь Панос, таким он знал его и любил.
Но к 1996 году монастырь Святого Андрея стал другим. Когда в 1974-м турки захватили остров, поделив страну надвое и отрезав греческому населению доступ к восточной части, церкви здесь стали редкостью. Посетите регион Карпас сегодня, и вы увидите заброшенные церкви, где сквозь прорехи в крышах растут деревья, а кошки и голуби гадят в алтарях.
Зато здесь много новеньких сияющих мечетей для нового населения, над крышами домов в каждой деревне вздымаются минареты.
Не пощадили и монастырь Святого Андрея. Штукатурка осыпалась, открыв взгляду выщербленную от небрежения древнюю каменную кладку. Домики, где жили паломники, полны мусора. В день нашего приезда единственными здешними гостями были несколько бродячих кошек, отощавших собак да парочка диких ослов.
— В жизни не видела такой унылой кошки, — сказала дочь Суллы Алина.
Галерея, где позировал на фото Панос, выглядела совсем заброшенной. Штукатурка осыпалась. Краска облупилась. Невеселое место, совсем не такое, каким оно выглядит на отцовской фотографии.
И все же я улыбнулась, почувствовав его присутствие здесь, в месте, которое он любил.
Я представила монастырь, полный верующих, и среди них Паноса — вот он прикладывается к иконам, священник поет молитву и помахивает кадилом…
Представила запах ладана, который шел от Паноса, когда он целовал меня на ночь.
Вот так вызывают духов.
Так наводят мосты через пропасти, разделяющие людей.
Священные воды святого Андрея все текут, хотя монастырь полуразрушен. Источник находится внизу, почти у самого моря, к нему ведет лестница из множества ступеней.
Я попросила Джона помочь мне сойти к роднику. Он снес меня вниз на руках, тяжело дыша и осторожно нащупывая ногами стертые от времени ступени.
Я уже видела монастырь Святого Андрея в 2010 году, в свой первый приезд на Кипр. Тогда мы были здесь во второй половине дня. Мне хватило времени лишь на то, чтобы сфотографироваться на том самом месте, где когда-то стоял Панос, да сойти к источнику.
Пока заходило солнце, я вложила медальон со святым Андреем — тот самый, что был у Паноса в кармане, когда он умер, — в свою иссохшую ладонь. И опустила ее в холодную быструю воду.
«Здравствуй, Бог, — стала молиться я. — Пожалуйста, разреши эту загадку. Пожалуйста, пусть это будет что-нибудь другое, не БАС. Пожалуйста, сохрани моим детям мать. Ведь они ни в чем не виноваты».
И сфотографировала свою ладонь с лежащим на ней медальоном, по которому течет вода.
Потом еще постояла, молча. И надеясь.
В свой второй визит мне оставалось молиться лишь о чуде.
Да, я верю в чудеса, решила я на пути к монастырю.
Достаточно взглянуть на мою мать, чтобы поверить. Совсем недавно она умирала, а теперь снова жива.
Да, я верю в чудеса.
Но я не ждала чуда для себя.
Потому что не считала, что я его заслуживаю.
Моя мать верила и ходила в церковь всю жизнь. Я — нет. Моя мать никогда не забывала о Боге, я о Нем не думала.
Джон опустил меня на ступени, чтобы отдохнуть, шагах в двадцати от источника.
— Достаточно, — сказала я ему, — дальше нести не надо.
За спиной над Средиземным морем вставала полная луна. Я едва смогла повернуть голову, чтобы разглядеть ее.
Поездка на Кипр ускорила приближение моего конца. Я уже не могу поворачивать свое тело. Не могу ничего держать правой рукой. Моя левая нога, тогда еще без фиксатора, впервые подогнулась, когда я перенесла на нее вес своего тела. А моя речь стала такой невнятной, что мне расхотелось говорить.
— Так печально, — выдавила я, сидя рядом с Джоном и глядя на руины заброшенного монастыря.
Он посмотрел на часы.
— Сейчас семь сорок, — сказал он: ему показалось, что я спросила, который час.
Луна все выше поднималась над морем, и монастырь постепенно погружался во тьму. Алина подогнала нашу машину поближе, чтобы забрать меня. Хруп, хруп, хруп, — хрустел под ногами гравий, когда я, опираясь на Джона, медленно шла к автомобилю. Я радовалась, что могу ходить хотя бы так.
В отель «Тереза» мы вернулись поздно, голодные и уставшие.
Этот отель мы нашли еще в 2010-м, когда проезжали по побережью мимо Ялузы — деревни, где вырос Панос. Мы позвонили в колокольчик, но стойка портье пустовала. Ждали мы недолго, вскоре к нам вышел пожилой мужчина с улитками. Он только что вернулся с охоты на них.
Звали его Эрдоган, он был хозяином гостиницы. Он знал отца Паноса, учителя начальной школы.
«Дед вашей подруги был родом из Каравы, возле Кирении, — позже написал Нэнси Эрдоган — по-английски, как мог. — Он полюбил Ялузу. Снял здесь дом и стал жить, преподавал в школе. Он ладил с людьми. Помогал им делать табак. Здесь построили большую фабрику для табака. После он работал в организации, чтобы давать жителям деревни деньги. В Ялузе его любили».
Отель «Тереза» не претендовал на звездность, здесь была простая пластиковая мебель, голые лампочки под потолком и разномастные простыни. Зато его ресторан под открытым небом расположился в таком месте, что любому пятизвездочному отелю впору: на вершине холма, с видом на море.
Этот уголок земли был прекрасен.
Мы заказали мезе из морепродуктов, ожидая весьма посредственной еды в столь скудном окружении. Прости, Эрдоган, но это правда.
Тарелки принес татуированный официант в майке. Сначала салат из рубиново-красных помидоров и огурцов. Потом салат из риса и чечевицы. Пшеничный салат булгур. Свежий хумус, йогурт и пита. Черные соленые оливки. Пиво.
Наконец настала очередь главного блюда. Сначала подали креветки, каждая величиной с кулак, их усищи загибались через края тарелки. Потом принесли жареных кальмаров. Горстку мелкой серебристой рыбы. Скоро тарелки некуда было ставить.
Мы все ели и ели, пуская тарелки по кругу. Джон чистил мне креветки. На Кипре мы отработали с ним новую систему кормления. Теперь он не дожидался, пока я прожую маленький кусочек, чтобы потом дать следующий, а оставлял меня жевать, возвращаясь к своей еде. Справившись, я тихонько постукивала его по спине.
Тук-тук-тук — настукивала я, не в силах оторваться от вкуснятины.
Когда появился официант с полной тарелкой филе рыбы и лобстеров, нам казалось, что места в желудках у нас уже нет.
Тук-тук-тук!
Ужин завершился блюдом с кусками дыни и сливами. Мы сидели, пили, курили и говорили.
Чтобы заснять нашу поездку на север, мы наняли съемочную группу из двух человек. Стелла, наш звукотехник, сказала, что хотела бы сделать нам подарок — спеть песню.
Надо сказать, что Стелла — молодая женщина с длинными тонкими руками и ногами, мальчишеской стрижкой и в высоких кроссовках. В одном из мест, где мы побывали, ее приняли за мальчика.
На террасе Эрдогана она закрыла глаза, открыла рот и запела. Трудно было поверить, что такой голос мог исходить из столь хрупкого тела. Она пела песню на греческом языке о женщине, которая прощается с любимым, провожая его в дальнее плавание.
Я не поняла ни слова. Но слушать готова была вечно.
Старик из Карпаса
В тот же день, несколькими часами раньше, на той же террасе, где вечером пела Стелла, сидел другой необыкновенный человек, старик по имени Савас.
Когда мы заказали обед, Эрдоган вызвался поискать в деревне кого-нибудь, кто еще помнил Паноса или его отца Петроса, школьного учителя.
— Старейшина греческой деревни, старик из Карпаса, он их помнит, — сказал Эрдоган. — Я приведу его к вам.
Восьмидесятидвухлетний Савас пришел еще до того, как мы отправились в монастырь. Он был в очках в тяжелой темной оправе, с толстыми линзами и опирался на трость. В верхней челюсти торчал один-единственный зуб.
— В понедельник мне вставят новые, — сказал он, сияя.
После вторжения турок Савас решил остаться в родной деревне. И, по словам Эрдогана, превратился в настоящего дипломата местной политики — договаривался с турками, помогал поддерживать мир, принимал у себя работников миссии ООН, когда те привозили в деревню необходимые припасы.
Савас одинаково хорошо говорил на греческом, турецком и британском английском. Настолько хорошо, что даже поправил произношение Нэнси.
— Ах да, вы же из Америки, — с улыбкой сказал он.
Савас ходил с Паносом в школу. Я спросила, был ли Панос хулиганом. Я-то ведь была: переводила классные часы, подстригала хвосты примерным ученицам и даже, что особенно веселило Нэнси, на уроке математики вставляла в нос карандаши и мотала головой.
— Нет-нет. Панос был хороший мальчик. Сын учителя, — сказал старик.
Савас знал моего деда Петроса и бабку Юлию. Ну, вы помните, ту, с усами, которую я приняла на фото за мужчину.
— А Сьюзен похожа на Паноса? — спросила Саваса Нэнси.
— Она похожа на бабушку, — ответил он.
Мы с Нэнси разразились хохотом. Она нацелилась для последнего удара:
— А она была красивой женщиной?
— Она была… леди, — молниеносно нашелся Савас.
Тут мы с Нэнси прямо покатились от хохота. Алина, которая до сих пор помнит, как в детстве боялась усатой бабушки Юлии, сдержанно улыбнулась.
Я сменила тему, спросив Саваса, каково это — жить беженцем в собственном доме.
Эрдоган предупреждал нас, что одну тему Савас не будет с нами обсуждать. В этой войне он потерял сына. В буквальном смысле потерял. Его сын просто не вернулся домой — ни живым, ни мертвым.
Савас сказал нам, что в его греческой деревне осталось всего шестьдесят человек, хотя были сотни. Самой младшей жительнице сорок два, недавно она наконец-то вышла замуж, но иметь детей уже не может.
Я спросила Саваса, не жалеет ли он, что остался.
— Я счастлив на миллион процентов, — сказал он.
В нем не ощущалось ни боли, ни горечи, он никого не обвинял, хотя видел, как вымирала его деревня, и сам потерял сына.
Я никогда этого не забуду.
Спасибо тебе, старик из Карпаса. Спасибо.
Прощай, Кипр, я уношу тебя в своем сердце, тебя и мудрость твоих стариков.
Нью-Йорк
Я лопалась от смеха, слушая, как моя дочь Марина расписывает разнообразные суеверия Алекс, матери своей подруги, американки кубинского происхождения.
К примеру, Алекс верит, что если говорить по мобильнику, у которого разряжена батарея, то заболеешь раком. А если лечь в постель, не высушив как следует волосы, заболеешь пневмонией. Ну а если купаться в бассейне, где плавают листья, то и вовсе подхватишь бог весть какую болезнь.
Моя дочь уже несколько лет в рот не берет мяса — по своей воле, я бы ей такого не посоветовала, — и это приводит Алекс в ужас, так как она убеждена, что это путь к бесплодию.
Марине и ее подруге запрещается спать вдвоем в огромной кровати Лиззи — вдруг они станут лесбиянками. Однажды утром папа Лиззи обнаружил-таки девочек спящими в одной кровати.
— Он спросил, целовались ли мы, — сказала Марина, скорчив мину, означавшую «что за хрень».
Дочка широко раскрывает глаза, и на ее лице появляется выражение непередаваемого ужаса, с которым она и произносит следующие слова:
— Они заставляют Лиззи убирать весь дом!
Надо сказать, что здесь, в доме Венделов, главным источником разногласий является хроническая неаккуратность мисс Марины.
Ее спальня и ванная комната выглядят так, словно там побывала команда взломщиков-трансвеститов, перерыла все шкафы и ящики, перемерила все тряпки, открыла все коробочки с косметикой, почистила зубы, заплевав всю раковину, и на прощание оставила на туалетном столике горячий утюг.
Когда я еще могла ходить и кричать (теперь у меня уже нет сил шуметь), я регулярно врывалась в ее комнату, хватала первое, что попадалось под руку и орала: «Я отдам все это девочке, которая умеет заботиться о своих вещах!»
Точно помню, как я, стоя перед моими детьми, орала на них: «Перестаньте орать!»
Было дело.
Теперь-то я тиха как овечка — еще одна позитивная сторона болезни Лу Герига. Сижу себе в своей хижине-чики, бардака в комнате Марины не вижу, включаю дзен и раздумываю о том, что с природой не поспоришь. Отсутствие аккуратности у девочки-подростка — закон природы, с этим надо смириться.
Как и с тем, что происходит со мной. Лекарства от БАС еще не придумали.
(Что, кстати говоря, просто абсурдно. Семьдесят три года прошло после знаменитой речи Лу Герига, а лекарства нет как нет. Абсурд! Ну сами посудите: мой телефон говорит со мной. Люди отправляют механизмы с дистанционным управлением на Марс. А вот как сохранить жизнь нервам — никто не знает.)
— Чему быть, того не миновать, — говорю я себе.
И тут врывается Джон с криком:
— Поверить не могу, что ты отпустила ее на пляж, когда у нее такой бардак в комнате!
— С природой не поспоришь, — спокойно говорю я ему.
— Сьюзен! Это же антисанитария!
По этому пункту родительской заботы я совсем сдала позиции. Я уже не распекаю детей, как раньше, чтобы воспитать их аккуратными и чистоплотными. Я могу поехать в Венгрию или на Кипр, но у меня нет сил войти в комнату дочери и велеть ей подобрать с пола грязную рубашку.
Эту обязанность я переложила на моего бедного мужа.
Джон, еще недавно сам мистер Невозмутимость, теперь чуть ли не ежедневно впадает в истерику, пытаясь приучить детей не разбрасывать повсюду фантики и прочие бумажки, вешать одежду в шкаф, мыть посуду и помогать в разгрузке посудомоечной машины.